Мир — это стеклянный аквариум, а я — рыба, которую все тычут пальцами через толщу стекла. Стекло — это лобовое стекло моей десятилетней иномарки, в паутине трещин отскакивают капли осеннего дождя. А пальцы — это взгляды пассажиров. Пустые, презирающие, использующие. Я давно перестал быть человеком. «Водитель». Мебель. Часть интерьера этого прокопченного, пропахшего чужими жизнями салона.
Сегодняшний день был особенно насыщенным в плане унижений. Они шли пластами, как гнилые осенние листья.
Утром Боров, мой начальник, чьё тело напоминало размякший на солнце холодец, вызвал меня в свой заляпанный жиром «кабинет» — угол в гараже, отгороженный фанерой, где всегда пахло перегаром.
— Клюев, блядь! — начал он, не глядя на меня, ковыряя в зубах зубочисткой. — Опять на твоей ржавой бадье жалоба. Баба какая-то, говорит, воняет у тебя в салоне, как в помойном ведре.
Я стоял, сгорбившись, втиснувшись в узкое пространство между дверью и его столом. Внутри всё сжималось в комок, холодный и скользкий, как старая слизь. Я знал, что говорить бесполезно, но инстинкт раба заставлял оправдываться.
— Иван Петрович, я не виноват... — голос мой прозвучал сипло и жалко. — Это, наверное, с кондиционера дует, запахи с улицы...
— Не виноват! — он передразнил меня противным, визгливым тоном. — Кто тогда виноват? Я? У меня весь парк из-за тебя воняет! Марш на мойку, блядь! И за свой счёт. И чтобы до блеска! А то воняешь ты, Клюев, нищетой своей. Прёт от тебя, будто с помойки не вылазишь.
Это «воняешь нищетой» прозвучало как плевок в душу. Это был удар штырём в то оголённое, дрожащее нутро, которое когда-то было человеком по имени Виталий Клюев. Он не просто оскорблял, он озвучил факт. И самый страшное было в том, что он был прав.
Я мыл машину под ледяными струями автомойки, дрожа от холода и унижения. Я тер щёткой потрёпанный пластик бампера и видел в его царапинах отражение собственного лица — серого, обвисшего, с потухшими глазами. А внутри, под слоем апатии, копилась ярость. Немая, беспомощная, как у животного в клетке, которое тычут палкой, а оно может только скалить зубы в пустоту.
Но венец этого дерьмового дня случился вечером.
Его звали Серёга. Серёга «Сидор», плюхаясь на пассажирское сиденье, отягощённый духами, золотыми цепями и самодовольством. Мы учились в одном классе. Он был тогда прыщавым заморышем, которого все гоняли. А я... я был никем. Невидимкой. И сейчас, спустя пятнадцать лет, ничего не изменилось. Я остался никем, а он — стал «кем-то». По его меркам.
— Витальчик, блядь, старина! — рявкнул он, и от его дыхания, от дорогого коньяка, закладывало нос. — Давно не виделись! Поехали в «Метрополь», там тусовочка, братва ждёт.
Я молча кивнул, включил счётчик. Он тут же с силой щёлкнул по нему пальцем.
— А это нахуй? С друзей денег брать будешь? Ты чё братан попутал.
Внутри что-то ёкнуло и сжалось в холодный камень. «Братан». Это слово в его устах было таким же грязным и фальшивым, как плевок на асфальт. Но я молча выключил счётчик. Протестовать? Сказать «нет»? У меня не хватило бы духу. Мысль о конфликте вызывала физическую тошноту.
Он всю дорогу трепал. Его речь была потоком самовосхваления, перемешанного с презрением ко всем вокруг.
— Видишь, часы? — он тыкал мне в лицо своим новым айфоном, показывая фото каких-то золотых часов. — Пол-лимона. Купил с бухта-барахта, просто потому что мог. А это видишь? — он перелистнул на фото гламурной куклы. — Отжал у одного лоха. Тот, мудила, думал, он её содержать будет, а я пришёл, бабулей кинул на стол — и всё, моя. Жизнь, брат, надо рвать зубами! А не как ты, на этом корыте вонючем торчать.
Каждое его слово было иглой. Острой, отравленной. Он наслаждался этим. Наслаждался моим унижением, моей нищетой, тем, что он — на вершине, а я — говно на его штиблете. Он пил мою боль, как дорогой коньяк.
— Вот скажи мне честно, Виталя, — он наклонился вперёд, и его коньячное амбре обожгло мне нос. — Ну как так можно? Мужик в расцвете сил, и — таксист. Это же пиздец полный. У меня даже охранник получает в три раза больше. Тебе хоть на баб хватает? Или они от тебя шарахаются?
Я стиснул зубы. Руки на руле побелели, но не от ярости — от напряжения, с которым я сдерживал дрожь. Комок в горле рос, мешая дышать. Я хотел крикнуть. Хотел развернуться и вмазать ему по его самодовольной, разжиревшей роже. Но я не мог. Потому что я — тряпка. Потому что он — «брат», который не заплатит. А мне надо было платить за съёмную квартиру, за еду, за бензин, чтобы завтра снова выйти на эту каторгу. Страх оказаться на улице был сильнее любого унижения.
Мы подъехали к «Метрополю». Яркий свет, шикарные машины, люди в дорогих пальто, которые смотрели на мой автомобиль с таким же отвращением, как на таракана. Наш обшарпанный салон выглядел здесь проказой.
Серёга похлопал меня по плечу, причём сделал это с силой, почти ударил.
—Ну, братан, выручил. Совсем как старые добрые.
Он полез в карман. Глупая, рабская надежда, тупая, как пробка, шевельнулась во мне. Может, всё-таки... Может, он по-братски...
Он достал не купюру, а пятирублёвую монету. Подбросил её на ладони, ухмыльнулся. А потом, резким движением, швырнул её мне через плечо. Монета со звоном ударила меня по щеке и упала на пол.
— Это тебе на чай! — рявкнул он, и его смех, громкий, жирный, полный презрения, заполнил салон. — Не благодари!
Он вылез из машины и, не оглядываясь, направился к сияющему входу, поправляя на ходу воротник своей дублёнки.
Я сидел и смотрел на монету, лежавшую на грязном коврике. Она жгла мне щёку куда сильнее, чем могла бы обжечь физически. Пять рублей. Цена моего достоинства. Нет, даже не цена. Сдача. Сдача с абсолютного нуля.
Я не помню, как завёл машину и поехал. Дождь усиливался, превращаясь в сплошную стену. Это был просто дождь на стекле, смешивающийся с грязью города и моей жизни. Я ехал на автопилоте, ненавидя всё. Его. Борова. Себя. Весь этот ебучий мир, устроенный так, чтобы одни, вроде Серёги, могли пинать других, вроде меня, и получать от этого кайф.
Именно в этот момент, когда я уже почти растворился в своей немой, чёрной ненависти, дверь распахнулась.
В салон ввалился он. Не пьяный. Не хамалистый. Испуганный. До мозга костей, до кончиков пальцев. От него исходила волна такого животного, липкого ужаса, что мой собственный страх на мгновение встрепенулся в ответ.
— Вези, — выдохнул он. Голос был хриплым, сдавленным, будто его горло пережимала удавка. — Быстро. Любую цену назовешь — заплачу.
Я хотел крикнуть «Нет! Убирайся!». Но слова застряли в горле. Этот человек был опасен. Он был проблемой. А я боялся проблем. Пока он не свалился на заднее сиденье, и в свете уличного фонаря я не увидел его лицо. Бледное, восковое, покрытое каплями пота. И тёмное, липкое пятно, расползающееся по его тёмной куртке в районе живота. Он истекал кровью. Его рука, судорожно прижимавшая рану, была вся в чёрной, почти фиолетовой крови.
Паника. Та самая, старая знакомая, ударила в виски тяжёлым, знакомым молотом. По спине пробежали ледяные мурашки. Труп. В машине. Менты. Следственный эксперимент. Обвинение в убийстве. Тюрьма. Конец. Цепочка мыслей, отточенная годами страха, пронеслась со скоростью пули.
— Выйдете из машины,я не хочу проблем! — просипел я. Голос снова подвёл, звучал как визг затравленного зверька. — Я вызову скорую!
Он покачал головой, с трудом переводя дыхание. Каждое движение давалось ему с огромным трудом.
—Не могу... Меня ждут... Вези... На... — он назвал район, глухой промзоны, устьё города, где царили заброшенные склады и бомжи. Потом его тело содрогнулось в беззвучном кашле, и на губы выплеснулась алая пена. — ...Возьми... — он сунул мне в руку маленький, холодный металлический цилиндр. — Спрячь... Скажешь кому... умрёшь... Через три дня... найду... Отблагодарю...
Его дыхание стало хриплым, прерывистым, булькающим. Я сидел в ступоре, сжимая в потной ладони холодный металл. В голове стучало, как отбойный молоток: «Выкинь его. Выкинь его и свали. Сейчас! Пока никто не видел!»
Но что-то другое, какое-то азартное, отчаянное безумие, рождённое от всего пережитого сегодня — от Борова, от Серёгиной монеты, от многолетнего чувства собственной ничтожности, — заставило меня действовать. Не думать, а делать. Я рванул с места, резко включил передачу. Машина дёрнулась и понеслась по мокрому, чёрному асфальту, увозя меня от этого проклятого места и вгоняя в ещё большую жопу.
Я ехал, не видя дороги. В зеркале заднего вида он лежал неподвижно, и только слабое движение груди выдавало в нём ещё живое существо. Я был в ловушке. В металлическом гробу на колёсах с умирающим пассажиром и каким-то чёртовым цилиндром в кармане.
— Держись друг,не умирай пока! — крикнул я ему, не знаю зачем. Может, чтобы заглушить собственный страх. Может, из последних остатков человечности. Он не ответил.
Мои пальцы сами нашли на цилиндре почти невидимую защёлку. Инстинкт, любопытство, отчаяние — не знаю, что именно заставило меня нажать. Цилиндр с тихим щелчком раскрылся. Внутри, на чёрном, бархатистом ложе, лежали таблетки. Матово-чёрные, идеальной круглой формы, словно выточенные из обсидиана. Их было много, больше сотни. Они выглядели инопланетно, как что-то, не принадлежащее этому миру. И была там бумажка, свёрнутая в плотную трубочку. Я, не отрывая глаз от дороги, дрожащими пальцами развернул её.
Кривой машинописный текст был похож на инструкцию к оружию.
«R-19. "Риторик". Экспериментальный ингибитор миндалевидного тела. Полное подавление страха, тревоги, эмпатии. Активация латеральной префронтальной коры и стратегического мышления. Длительность: 48-72 часа. ПРИМЕЧАНИЕ: Побочный эффект — необратимое подавление страха — может стать постоянным. ОСТОРОЖНО: Необратимые изменения личности.»
Слова «подавление страха» зажглись в моём сознании, как неоновая вывеска в тёмном переулке, обещающая спасение. Они пылали. Необратимые изменения личности? Какая разница? Какая личность? У меня её уже не было. Я был лузером, которого все используют. Пустотой, наполненной одним лишь страхом. Страхом начальника, страхом хама, страхом остаться без денег, страхом жизни.
Сзади раздался предсмертный хрип, звук, от которого кровь стынет в жилах. Его тело дёрнулось в последней агонии, выгнулось, а потом замерло. Окончательно.
Я резко свернул в тёмный, неосвещённый проулок между блочными гаражами и затормозил. Тишина. Только мерный стук дождя по крыше. И тихий, безжизненный груз на заднем сиденье.
Я был в полной, глубокой и вонючей жопе. Меня видели с ним. Камеры на «Метрополе» могли зафиксировать номер. Я — последний, кто его видел живым. Любой мент, любой следователь сломает такого, как я, в первые же сутки. Я видел себя в камере, на допросе, а Боров и Серёга будут ржать последними, получив идеальный анекдот для своих дружков-уебков.
Отчаяние, подступило к горлу, горькое и солёное. Я закрыл глаза, пытаясь загнать обратно панику, которая уже раскалывала мой череп. И тогда я снова посмотрел на чёрную таблетку, лежавшую на бархате. Она казалась живой. Она смотрела на меня. Она была ответом.
«Страх не вернётся».
Это была не надежда. Это был вызов. Идиотский, суицидальный вызов.
— Похуй, — хрипло сказал я вслух, и это слово прозвучало как приговор самому себе. Я выковырял одну таблетку, поднёс ко рту. Она была холодной и гладкой, как речной камень. — Всё равно терять нечего.
Я проглотил её, не запивая. На вкус — как пепел.
Первые секунды — ничего. Только ком в горле и учащённое сердцебиение. Я сидел, уставившись в потолок, ожидая боли, судорог, смерти. Потом... мир не изменился. Он перезагрузился.
Это невозможно описать словами. Это можно только почувствовать на уровне каждой клетки. Словно в моей голове, в самом её центре, выключили оглушительную сирену, которая орала без остановки всю мою сознательную жизнь. Сирену страха. Она просто... умолкла. И наступила тишина. Не пустота, а ясность. Кристальная, ледяная, абсолютная ясность.
Я перестал дрожать. Дыхание выровнялось. Сердцебиение стало ровным и спокойным, как тиканье часов. Я посмотрел на труп на заднем сиденье. Не было ни отвращения, ни ужаса, ни даже брезгливости. Был факт: мёртвое тело в машине. Проблема, требующая логического решения. Мозг, который обычно метались как пойманная муха, вдруг заработал с точностью швейцарского хронометра. Мысли текли плавно, логично, без единой эмоциональной помехи. Я был чистым разумом.
Задача: устранить угрозу. Угроза, тело и его возможная связь со мной.
Я быстро, методично обыскал труп. В кармане — паспорт на имя Аркадия Н. Кошелёк с деньгами. Ничего ценного. Пистолет в кобуре под мышкой. Я оставил его. Мои отпечатки там были не нужны. Цилиндр с «Риториком» я переложил в бардачок.
Первоначальный план — выкинуть тело на свалку — был признан неоптимальным. Риск быть замеченным. Нужно было найти «виновного». Создать альтернативную версию.
Я вышел из машины. Дождь омывал моё лицо, но я его почти не чувствовал. Холод был просто данностью, а не дискомфортом. Я осмотрелся. Спальный район. Гаражи. Тишина и безлюдье предрассветного часа. Идеальное место.
Я потащил тело к ближайшей лавочке у подъезда панельной пятиэтажки. Это было нелегко — он был тяжёлым, и кровь пачкала мою одежду. Но я действовал механически, без эмоций, как робот-уборщик, выполняющий задачу. Усадил труп на лавочку, придав ему позу спящего или пьяного. Вернулся в машину, отъехал в тень и стал ждать. Мой обновлённый разум рассчитал вероятность: скоро появится кто-то. Ранние прохожие, собачники...
И он появился. Пенсионер, сосед дядя Миша, выгуливал свою старую, облезлую таксу. Он шёл неспешно, прямо к лавочке, куря самокрутку.
Я вышел навстречу. Он увидел меня, кивнул сонно.
—Виталик, ночной рейс?
Я не ответил. Я подошёл вплотную, нарушив его личное пространство. Он нахмурился, почувствовав неладное.
— Михаил Петрович, — сказал я.
И мой голос. Боже мой, мой голос. Он был другим. Не громким, но плотным. Низким, вибрирующим на такой частоте, которая заставляла внутренности сжиматься. В нём не было ни капли прежней заискивающей нотки, ни тени неуверенности. Он звучал как голос командира, прокурора, бога. Он проникал не в уши, а прямо в подкорку, в ту её часть, что отвечает за инстинктивное подчинение сильному.
Дядя Миша насторожился. Он отступил на шаг, его рука с самокруткой дрогнула.
—Что случилось? Ты какой-то... не такой. — В его глазах мелькнула тревога, первобытный страх перед неизвестным.
— Вам нужно успокоиться, — сказал я, глядя ему прямо в зрачки. Я не пытался его гипнотизировать. Я просто вкладывал в него информацию, как в компьютер. — Вы только что были вынуждены защищаться. Я всё видел. Вы действовали в рамках необходимой самообороны.
Он попятился, лицо его побелело.
—Что? О чём ты? Я только вышел, Циска не нагулялась ещё...
— Нет, Михаил Петрович, — я перебил его, и моё слово прозвучало как приказ, не терпящий возражений. — Вы вышли полчаса назад. К вам на лавочке подошёл незнакомец. Он был агрессивен, под воздействием наркотиков. Он требовал деньги. Угрожал вам. У него было оружие. Вы пытались уйти, но он вас схватил.
Я говорил медленно, чётко, вкладывая в каждое слово абсолютную, неопровержимую уверенность. Я видел, как его сознание сопротивляется, как оно пытается отторгнуть эту чужеродную, страшную информацию. Но мой голос, моя поза, мой пустой, всевидящий взгляд — всё это работало как отмычка, ломая его волю. «Риторик» давал мне не силу внушения, а идеальное понимание, куда и с каким усилием надо нажать.
— Но... Циска... — пробормотал он, глядя на собаку, которая тупо уставилась на нас.
— Собака была дома. Вы не хотели её пугать. Это был ваш осознанный выбор — защищаться в одиночку. Вы геройски обезвредили нападавшего. Сейчас нужно действовать быстро, чтобы избежать лишних вопросов. Вы понимаете? Лишних вопросов от полиции. От соседей. От вашей дочери.
Я снова ударил по больному. Его дочь, свет в окошке, жила в Питере, и он боялся любого намёка на скандал, который мог бы дойти до неё, испортить её представление о нём.
Его сопротивление таяло на глазах. Его разум, не в силах противостоять этой лавине «фактов», подкреплённых гипнотической силой моего нового голоса и личности, начал подстраиваться. Он кивнул, его взгляд стал мутным, послушным. Он начал верить. Потому что верить было проще, чем сопротивляться.
— Что... что делать? — прошептал он, и в его голосе была уже не тревога, а покорность.
— Всё уже сделано, — сказал я, снижая давление, переходя на тон старшего товарища. — Вы защищали свою жизнь. Это была самооборона. Вы не виноваты. Но вам нужно запомнить это. Запомнить каждую деталь. Как он на вас кинулся. Как вы оттолкнули его. Как он упал и ударился головой о лавочку. Вы должны поверить в это. Ваша жизнь зависит от этого.
Я стоял перед ним, глядя в его глаза, и вкладывал в него новую память. Новую реальность. И он принимал её. Его глаза наполнялись ужасом, но это был ужас от «воспоминания», которое я ему подарил. Он уже видел это. Чувствовал толчок в своей старческой груди.
— Я... я убил его? — прошептал он, смотря на неподвижную фигуру на лавочке.
— Вы защитили себя, Михаил Петрович. Вы — герой. Но теперь идите домой. Ложитесь спать. Завтра, если вас будут о чём-то спрашивать, вы расскажете всё как есть. Вы действовали в рамках самообороны. Это приказ.
Он посмотрел на меня. В его глазах был смятение, ужас, но ещё больше — облегчение. Облегчение от того, что ему указали, что делать. Что с него сняли страшную ношу ответственности и выбора. Он получил роль и должен был её играть.
— Приказ, — повторил он шёпотом, кивнул, как солдат, развернулся и, бросив недокуренную самокрутку, побрёл к своему подъезду, таща за собой недоумевающую таксу.
Я сел в машину у соседнего дома,но так чтобы видеть лавочку. Через несколько минут из соседнего подъезда вышла женщина с сумкой, увидела тело, вскрикнула и бросилась обратно. Вскоре приехала полиция. Когда они уже оцепили место, дядя Миша, как и было «приказано», сам вышел к ним и, бледный, но уверенный, рассказал, как «защищался от нападавшего». Его забрали для дачи показаний. Я слышал, как он говорил: «Он на меня с пистолетом кинулся, я его оттолкнул...»
Впервые за много-много лет я улыбнулся. Это была не улыбка счастья. Это был оскал. Оскал хищника, который только что понял, что весь мир — его добыча. Что все эти люди, с их страхами, слабостями и комплексами, — просто марионетки. А у меня в руках оказались ниточки.
Я завёл машину и поехал. Впереди было ещё много дел. Очень много. Начиная с Серёги «Сидора» и Борова. Но теперь это были не проблемы, вызывающие страх и ненависть. Это были задачи. Интересные, сложные, увлекательные задачи. Головоломки, которые мозг рассчитывал со скоростью супер компьютера.
Я был свободен. Не от долгов, не от работы, не от жизни. Я был свободен ментально,это был не наркотик,это было что-то иное, возможно очень секретное,то за что этот человек отдал жизнь. И в этом новом, ясном мире я был богом.