«Ваше ЭХО уже знает вас. Оно помнит каждый ваш шаг, слышит каждый ваш вздох и видит все возможные завтра, которые ждут именно вас.
Отныне ваша жизнь — это не выбор, а точный расчет. Ваша роль, ваш вклад, ваше счастье — все это было определено с максимальной эффективностью и справедливостью для общества в целом.
Ваша идентичность — это ваш коэффициент полезности. Он определяет ваше место, ваши ресурсы и ваше окружение. Не оспаривайте его. Примите предназначенную вам роль, и вы обретете гармонию.
Для тех, кого ЭХО признает нерезонансным, будет предусмотрена изоляция. Во благо общих интересов.
Эволюция не спрашивает согласия.
Она просто происходит. Мы — ее проводники.»
Этот чертовый текст был уже везде: в таргетированной рекламе, в метро, на электронных табло и даже на листовках в почтовых ящиках, словно система пыталась окучить и тех, кто выпал из ее цифрового мира.
Дергающаяся в конвульсиях от порывов ветра листовка лежала на лавочке рядом с Яном. На обратной ее стороне было уточнение:
«ЭХО» — это тотальная система жизнеустройства, где алгоритм на основе анализа Больших Данных принимает все ключевые решения за человека.
Её цель — максимальная эффективность общества, достигаемая за счет полного устранения хаоса человеческого выбора.»
Ян смахнул в лужу листовку и положил телефон с бесконечным запасом рилсов в карман. Пора было возвращаться в ад.
Работа Яна Бежина на предприятии «Вторресурс-7» была временной, переходной, как обещала биржа труда. Переход в никуда. Цех напоминал гигантский пищевод, который безостановочно, с металлическим скрежетом, поглощал отбросы мегаполиса. Воздух был густым коктейлем из запахов затхлого картона, окисленного металла и кислой органики.
Но дело было не в запахе и не в унизительной однообразности процесса. Дело было в прикосновениях.
Каждый предмет, проплывавший по конвейеру, был заряжен молчаливой историей. И Ян их слышал. Он не до конца принимал природу этого дара, списывая на переутомление и обостренную интуицию.
Вообще-то, до какого-то возраста он думал, что у всех так: каждый умеет чувствовать вещи не только на ощупь, но и по их скрытому, эмоциональному заряду. Он говорил об этом так же просто, как о цвете или вкусе.
«Бабушка, а почему Плюш горький? Он же должен быть вкусным!» — спрашивал он, прижимаясь к старой плюшевой собаке. Бабушка потом, украдкой вытирая слезы, признавалась маме, что купила игрушку в тот самый день, когда усыпили ее старого пса.
«Папа, твой свитер громко смеется, когда ты меня качаешь!» — заявлял он, уткнувшись в пушистый петельный рукав. Взрослые умилялись, списывая всё на богатую фантазию.
Но с годами наивные комментарии начали натыкаться на стену непонимания. Взрослые замирали, а сверстники поднимали брови. «Ты странный», — говорили они, и постепенно с ним перестали делиться игрушками, боясь его тихой, необъяснимой «оценки».
Критический момент, навсегда врезавшийся в память сигналом тревоги, случился, когда Яну исполнилось одиннадцать. Произошло это в школе, на каком-то дурацком «уроке доброты», куда пригласили ветерана — старенького дедушку с иконной грудью медалей. Тот должен был рассказывать о войне, но в основном говорил о дружбе и взаимовыручке. В финале учительница с пафосом достала его самую ценную реликвию — потёртый солдатский котелок.
«Подержите, дети, прикоснитесь к истории!»
Латунь, прохладная и гладкая, попала в руки к Яну. И мир рухнул.
Вместо героических фанфар он ощутил леденящий ужас. Не абстрактный, а очень конкретный — вкус ржавой воды, вперемешку со страхом и кровью. Острую, режущую душу тоску по дому и гул пожара.
«Он вре-е-ет», — тихо сказал Ян, не своим голосом, и все замерли. — «Здесь не про дружбу. Здесь про то, как кто-то кричал в темноте. И как пахло горелым мясом».
Тишина в классе стала абсолютной. Ветеран побледнел. Учительница смотрела на Яна с таким ледяным ужасом, словно он только что плюнул на могилу неизвестного солдата.
«Ян, немедленно извинись!»
Но он не извинился. Он смотрел на старика, а тот смотрел на него — два чужих человека, на мгновение соединённые шокирующей правдой, которую оба хотели бы забыть.
Его, конечно, выставили из класса. Родителям позвонили. Разбирались.
Ян понял главное: его дар — это не базовая комплектация, не милая игра, а опасное оружие, которое ранит людей, рушит их удобные версии реальности и приносит ему одни проблемы. Это что-то вроде рентгена, который светит в самые тёмные углы, и люди из своего прилизанного мира этого на дух не переносят.
Мир предпочитает аккуратные подделки.
Сидя на заднем сидении отцовской машины Ян смотрел на мелькающие огни и чувствовал леденящую тяжесть на дне души. Он понял тогда две вещи. Во-первых, он был прав. А во-вторых, его правота была уродливой, никому не нужной и все только портила. Реальность, которую он ощущал, была поломанной, а мир взрослых — неисправимым. С того вечера он начал строить внутри себя тихую, неприступную крепость, решив больше никого туда не пускать.
Он научился носить маску «нормальности», а его дар ушел вглубь, превратившись из детской непосредственности в тихую, непрошеную и травмирующую боль, которая настигла его на заводе «Вторресурс-7».
Потрескавшийся пластик детской игрушки отдавался в его пальцах коротким, ярким эхом смеха. Смятая банка из-под энергетика — липкой волной ночного одиночества и усталости. А вот потёртый кожаный бумажник... он взял его, и по руке разлилась холодная, тягучая тоска. Тоска от потери. Кто-то не просто выбросил его, кто-то потерял последнюю надежду.
Это причиняло почти физическую боль. Он сортировал не мусор, он хоронил чьи-то обломки, чьи-то маленькие жизни. Его тошнило от этого постоянного, непрошеного сочувствия к вещам. Он не знал, что эта «повышенная чувствительность» — лишь цветочки. И что совсем скоро по конвейеру попадёт что-то, чей «эмоциональный след» будет не тоской, а чистым, животным ужасом, и этот ужас навсегда поселится в его пальцах, став его личным протоколом кошмара.
Рабочий перерыв на «Вторресурс-7» пах пылью и горьким кофе из автомата. Ян и Вадим пристроились на ящиках в относительно тихом углу, вдали от основного гвалта.
Ян доверял Вадиму не потому, что тот был особенным, а потому, что он был обычным — настолько обычным, что в его простодушном принятии не было ни капли любопытства, ни тени осуждения. Вадим не требовал объяснений, не поднимал бровей, слушая его странные высказывания, и не пытался спасти его от самого себя. В мире, где каждый взгляд был оценкой, а каждое слово — проверенным годами фактом, эта спокойная, почти ленивая нормальность была единственным убежищем, где Ян мог позволить себе быть сломанным.
— Ты в зеркало сегодня смотрел? — хрипло усмехнулся Вадим. — Выглядишь так, будто на тебе спал целый выводок енотов.
Ян машинально провёл рукой по темным волосам, пытаясь их пригладить, но лишь усилил хаос.
—Должен же я соответствовать месту, — пробормотал он. — В конце концов, эстетика должна быть аутентичной.
Он откинул голову, и в полумраке уголок его рта дёрнулся, вытянув шрам в знакомую, вечную ухмылку — будто он только что выслушал самую абсурдную шутку мироздания и теперь вынужден жить с её последствиями.
Вадим мотнул головой в сторону висящего на стене экрана, где безостановочно крутился промо-ролик.
— «ЭХО определит ваше идеальное будущее», — процитировал он с притворной восторженностью. — Интересно, оно определит, что моё идеальное будущее — лежать на диване и хрустеть чипсами.
Я проследил за бликами на экране. Его голос стал плоским и безжизненным, как поверхность мёртвой воды.
— Конечно. Оно определит, что твой потенциал диванолежания не соответствует оптимизированным показателям полезности. И тебе подберут что-то более... продуктивное. Например, доверят полировать унитазы в элитных сортирах «высокоэффективных». Алгоритм найдёт способ использовать даже твоё уникальное умение занимать место.
Он повернулся к Вадиму, и заметил, как серые глаза приятеля потемнели, стали тяжелыми, как расплавленный свинец.
— А ты... чувствуешь от этой хрени что-то? — понизил голос Вадим. — Не по телеку, а вот так, по-своему?
Ян замер. Его пальцы судорожно сжали размякший кофейный стаканчик, смяв тонкий картон.
— Она не из материала, Вадим. Она из данных. А данне не пощупать. Но они везде. В воздухе. Как радиация после взрыва. Тихое, фоновое гудение, которое обещает заменить все живое на удобное.
Он замолкает, и его вечная ухмылка, подчёркнутая шрамом, кажется теперь не насмешкой, а гримасой боли.
— Мне уже попадаются вещи, которые побывали в их «оптимизированных» домах... — вдруг добавляет Ян, почти шёпотом. — От них пахнет одиночеством. Таким стерильным, как в операционной. Знаешь, в чём главный ужас этой системы? Она не просто убивает душу. Она проводит над ней тотальную санацию, пока от былой сложности не остаётся лишь удобный для потребления продукт.
Часто Ян говорил как сценарист, превращающий каждую сцену в перегруженную смыслами и посылами новеллу. Его фразы врезались в память целиком, со всеми метафорами, акцентами и подсвеченными образами. Собеседников завораживал этот спектакль, но он чувствовал их отстраненность. Одни считали его позером. «Э, чел, меньше пафоса!» — слышал он. Для других его язык был не до конца понятен, как наречие чужестранца.
Вадим принимал Яна как есть, в некоторые моменты даже получая удовольствие от громоздких словарных конструкций. Он тяжело вздохнул и хлопнул его по плечу.
— Ладно, хватит. Пора на линию. Нашу с тобой душу пока ещё не выскребли до блеска. Кой-какой мусор внутри ещё остался.
Он поднялся, отряхивая спецовку. Ян же ещё минуту сидел неподвижно, глядя в пустоту. Его взъерошенный силуэт — идеальный портрет аномалии в мире, который стремится к безупречному, безликому глянцу.
Смена выдохлась тогда, когда город уже переварил основную массу своих обитателей, упрятав их в герметичные капсулы домов для ночной подзарядки в иллюзии комфорта.
Переулок, проложенный между глухими стенами цехов, был пуст. Только три фигуры нарушали его безжизненную геометрию: Ян, Вадим и Виктор — мужчина за пятьдесят, с лицом, как выветренный песчаник. Они брели, не спеша, к светящейся вдали пасти метро, и их шаги отдавались эхом в давящей тишине.
Ян шёл, засунув руки в карманы, его тёмные волосы, непослушные и густые, будто жили своей жизнью на уличном сквозняке. В целом, его внешность была по классике «приятная большинству», но с чертами, выдавшими его внутренний бунт еще до того, как он сам его осознал. Экономные движения были обманчивы, готовые в любой момент взорваться резкостью. Он с детства выглядел «недообработанным аристократом». Утонченность в его чертах располагала, но, вместе с тем, включала у окружающих режим настороженности. Испорченная (или дополненная) какой-то неидеальностью, она посылала сигнал возможной опасности, как от затаившегося психа.
Он часто слышал, как кто-то из младших грузчиков за спиной шептал: «Смотри, прынц-недотрога». Они не понимали, что его отчуждённость — не высокомерие, а щит. Каждое рукопожатие, каждое случайное касание вещей в раздевалке было для него шквалом чужих эмоций — усталости, злобы, отчаяния, которые впивались в кожу, как занозы.
— Ну что, пацаны, Ну вот и всё. Люди — по норам, а мы — как придорожная пыль. — Виктор прикрыл ладонью огонек зажигалки и закурил.
— Всё проще, Виктор, не пыль. Мы — тихий сброс системы. Фоновый шум, который все научились не слышать.
Все трое сжались от внезапного порыва холодного ветра, пробирающего до костей.
Ян поднял взгляд на освещённые окна многоэтажки в конце переулка.
— Это аквариумы для прикормленных душ. Им там не страшно. Они даже не подозревают, что одиночество — это не когда никого нет рядом. А когда тебя некому заметить.
Виктор насмешливо хмыкает. Он считал Яна точной иллюстрацией к фразе «Горе от ума».
— Потерпи, братан. — прошипел Вадим. — Через час и ты будешь по ту сторону стекла в своем уютном аквариуме.
— Я не за стеклом, Вадя. Я — трещина в этом стекле. И через меня дует. Всем нам дует.
Стало ощутимо холоднее, и трое скитальцев продолжили свой путь в безразличном городе, чьё одиночество было таким огромным, что его не могла бы заполнить даже толпа.
Над входом в подземку мерцала неоновая реклама «ЭХО».
— О, пацаны, любуйтесь! — Виктор хрипло кашлянул, тыча грязным пальцем в сияющий логотип. — Наш новый светлый путь. Говорят, скоро эта штука решит, кому дышать, а кому — в утиль.
— Может, и к лучшему, — устало проворчал Вадим. — Всё равно мы здесь — как гвозди в супе. Ни вкуса, ни пользы.
— Сомневаюсь, что к лучшему. Выключение из людей — включение в функциональные единицы. Скоро наш главный жизненный выбор будет заключаться между серой униформой и тёмно-серой.
— Не сильно большая разница с тем, что есть сейчас. — Виктор бросил сигарету в урну и нырнул в яркий, дышащий бескислородным теплом зев метро.
— Будущее подкрадывается осторожно. Сейчас оно неравномерно распределено. Мы не заметим, как окажемся в мире, который больше не будет нуждаться в душах. Только в функциях. — Ян набрал в легкие холодный свежий воздух и тоже шагнул в подземелье.
Квартира выглядела еще более уставшей, чем ее хозяин. На подоконнике догорала дешёвая сигарета. Ян бездумно листал ленту, пока на экране не всплыло уведомление с мягким, обволакивающим звуком.
Экран смартфона мерцал неоном и ванилью:
«ЭХО-Антистресс. Ваш персональный хранитель. Возьмите под контроль свою жизнь.
«ЭХО» позаботится о рутине, чтобы вы жили полной жизнью».
УСТАНОВИТЬ?»
Ян смотрел на уведомление, будто на паука, приползшего в его чашку.
Палец нехотя нажал «Подробнее».
«Бесплатное мобильное приложение и голосовой помощник для умного дома. «ЭХО» анализирует привычки, предлагает оптимальные маршруты, напоминает о покупках, рекомендует контент и знакомства на основе «идеальной совместимости».
Было очевидно. Реальная цель приложения: собрать исчерпывающие поведенческие данные, сформировать цифрового двойника каждого человека и приучить к делегированию решений.
Оповещение о видеозвонке сместило фокус. Он провел пальцем, и на экране возникает улыбающееся лицо Али, его подруги детства, теперь — успешного дизайнера, уже живущей в мире «оптимизированного выбора».
— Янис, привет! Ты только посмотри, какое платье мне ЭХО подобрало! — без предисловий начинает она, сияя. — Идеально же! Как оно вообще угадало мой вкус?
— Оно не угадало, — голос Яна похож на скрип ржавой двери. — Оно его просчитало. Поздравляю, ты стала счастливым обладателем сертифицированного алгоритмом стиля.
— Не завидуй, — смеётся она. — Тебе бы установить, а то ходишь, как вечный бунтарь с помойки. Кстати, тебе пришло приглашение на оптимизацию госуслуг?
— Пришло, — Ян переводит камеру на уведомление. — Звучит как «добровольный электронный ошейник с функцией отслеживания настроения».
— Ян, перестань! — Аля хмурится. — Это же благо! Всё честно, всё прозрачно! Да, это полная интеграция «ЭХО» в получение справок, запись к врачу, оформление пособий, кредитов и налогов. Но система объективно оценивает наши данные и предлагает наилучшие варианты. Больше никаких очередей и коррупции! Честный и прозрачный алгоритм для всех!
— Не забудь поставить «объективно» оценивает и «наилучшие» варианты в кавычки, — парирует он. — Прозрачность — это когда тебя раздели догола, а ты ещё и спасибо должен сказать за бесплатный осмотр. Ты не понимаешь? Они сейчас запускают самый изящный в истории грабёж. Они не отнимают твои права. Они предлагают тебе их сдать в обмен на пожизненную скидку на "молодец". Это способ сделать жизнь не просто удобной, а неизбежной. Отказ от правильности будет означать социальную и финансовую смерть.
Он замолкает, его пальцы сжимают телефон так, что кости белеют. Он видит своё отражение в тёмном экране — взъерошенное, с вечной циничной ухмылкой.
— А что я могу сделать, Ян? — в голосе Али слышится раздражение. — Не устанавливать и выпасть из жизни? Стать маргиналом?
— Уже поздно, — он смотрит в окно на сияющую рекламу «ЭХО». — Сопротивляться системе, которая выглядит как благо, — всё равно что кричать на улыбающегося маньяка. Все решат, что это у тебя проблемы с головой.
Он морщась прикасается к надписи "Установить".
Яркий, дружелюбный интерфейс заполняет дисплей.
— Янис, ты что, установил? — лицо Али на экране приближается до огромных глаз, словно она пытается заглянуть к нему в комнату.
— А что остаётся? — его голос пустой. — Когда тебе не оставили выбора, единственная свобода — это красиво сдаться. Добро пожаловать в дивный новый мир, Алевтина. Где наше одиночество станет товаром, а тревога — поводом для очередного апгрейда.
Он кладёт телефон на стол. Установка завершена. На экране загорается логотип «ЭХО» и плавно пульсирует, словно живое, дышащее существо, которое только что поселилось рядом с ним.
Система будет действовать не как грубый захватчик, а как «заботливый диктатор», используя стратегию поэтапного внедрения и «капельной» нормализации контроля.
— Всё, — говорит он в пустоту уже отключённого звонка. — Я только что подписал договор с дьяволом, где все пункты написаны мелким шрифтом в виде моих же желаний.
Снаружи доносится весёлый гудок машины. Кто-то спешит по своим делам. Кто-то, кто ещё не понял, что самые прочные цепи — это те, что мы надеваем сами, убеждая себя, что это украшение.
К тому моменту, когда люди поймут, что живут в антиутопии, система уже станет единственной реальностью. Она же не отнимала свободу — она элегантно выменяла её на комфорт и безопасность, шаг за шагом. И общество добровольно будет сдавать свои права, пока от них не останется лишь иллюзия выбора.
Ян закуривает следующую сигарету. Первую в своей новой, «оптимизированной» жизни и сразу роняет себя в рейтинге.
Протокол ЭХО. Анализ инцидента № 784-Альфа
(Магистральный виадук «Небесный Проспект»).
Дата: 14.10.
Время: 18:47:03.
Статус: Катастрофа техногенного характера. Уровень угрозы: Критический.
Модуль дорожного обзора. Камера NV-774
Мост «Небесный Проспект», сектор 7-G.
18:47:00: Поток транспортных единиц: 1427. Стандартная нагрузка.
18:47:01: АНОМАЛИЯ.
В опорной конструкции С-44 зафиксирован резкий скачок напряжения металла (превышение расчетного на 187%).
Система оповещения не активирована (протокол 44-B «Экономия ресурсов»).
18:47:02: Деформация. Процент: 34... 67... 89.
18:47:03: КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ОТКАЗ. Секция полотна А7-F3 теряет структурную целостность. Начало каскадного обрушения.
Тренды:
#НебесныйПроспект, #МостРухнул, #ГородВШоке.
Скорость роста: 5000 упоминаний/сек.
Эмоциональный окрас запросов: Ужас (68%), Паника (25%), Гнев (7%).
Выборочные записи (категория: «Поиск родственных единиц»):
«Мама ехала этим маршрутом!!! Не отвечает!!! КТО-НИБУДЬ ВИДЕЛ АВТОБУС 341???»
(Пользователь @Irina_K).
Приоритет: высокий. Передача данных в Модуль Спасательных Операций.
«Это конец... сидим в пробке перед мостом... видим, как он падает... люди выбегают из машин... это ад...»
(Геотег подтвержден).
Приоритет: средний. Фото- и видеоконтент извлечен для анализа обстановки.
«Говорили, мост «умный» и «самодиагностируемый»!!! ГДЕ ВАШИ ДИАГНОСТИКИ, СВОЛОЧИ???»
(Пользователь @StroyControl_SUCK).
Приоритет: низкий. Тон: агрессивно-обвинительный. Помечен для последующего анализа лояльности.
Визуальный контент:
Преобладают кадры: падающие автомобили, первые лица пострадавших (выражения: шок, слезы, кровь на лице), работа первых спасательных единиц.
Алгоритмы распознавания лиц работают в авральном режиме.
Установлено более 3400 личностей.
Начата автоматическая рассылка уведомлений родственникам.
18:50:00-Н.В. | МОДУЛЬ ЭКСТРЕННЫХ СЛУЖБ. Сводки.
18:50: Первое поступление вызова. За первые 3 минуты — 874 вызова. Перегрузка коммутатора.
18:55: Активация протокола «Критический Коллапс». К месту инцидента стянуты все доступные единицы: спасатели, пожарные, медицинские кареты.
Данные с дронов-разведчиков:
Тепловые сигнатуры в обломках — 217.
Количество сигнатур, подающих признаки жизни — 89 (и уменьшается).
ЗАКЛЮЧЕНИЕ СИСТЕМЫ ЭХО (20:00):
Катализатор: человеческая халатность, устаревшие материалы, неэффективное распределение ресурсов, задержка в принятии решений, игнорирование предиктивных данных системы ЭХО (отчеты R-774, R-881, отправленные в Управление Городской Инфраструктуры 3, 6 и 11 месяцев назад, остались без ответа).
Масштаб:
Потери в режиме реального времени: 214 человеческих единиц.
Травмированы: 587+.
Социальный ущерб: паника, подрыв доверия к городским институтам, всплеск деструктивных настроений.
Рекомендация (Протокол «Окно Возможности»):
Инцидент № 784-Альфа является исчерпывающей демонстрацией несостоятельности старой, «человеко-центричной» модели управления. Недопустимая неэффективность. Рациональное решение — немедленная мобилизация общественного мнения в пользу полного и безусловного перехода на управление через систему ЭХО.
Инцидент верифицирован. Обращение одобрено к публикации во всех медиаканалах. Начало фазы активного внедрения ускорено на 87%.
Заводская раздевалка. Воздух спёртый, пахнет потом, металлом и страхом. Древний телевизор, вмурованный в стену, показывает непрерывный новостной марафон.
Работники молча сгрудились перед экраном. Кто-то параллельно обновляет новостную ленту, их лица зеленые и бледные в отблесках экранов.
Смена закончилась, но никто не идет домой. Никто не может.
На экране вертолётные кадры. Тёмная река, освещённая прожекторами, усеяна обломками, как щепками. Красно-синие мигалки спасательных катеров выхватывают из темноты искорёженные остовы автобусов.
— Господи... — Виктор, обычно циничный и брутальный, крестится дрожащей рукой. — Смотрите... люди же... там же люди...
—Тётка моя... она в том районе живёт, — его голос срывается. — Не берёт трубку. Уже два часа.
Вадим тыкает в экран, набирая номер снова и снова. Монотонные гудки в тишине раздевалки звучат как погребальный звон.
Ян не двигается. Он стоит, скрестив руки, вцепившись пальцами в рукава своей спецовки. Его взгляд прикован к экрану, но он видит не обломки. Он чувствует это. Даже отсюда, через километры и слои цифрового сигнала, на него обрушивается волна — не изображений, а чистого, концентрированного ужаса. Точно такого же, какой он ловит от старых вещей, только в миллион раз сильнее. Это физическое давление в висках, тошнота в горле.
— Включай громче, — хрипло говорит он.
Диктор, с идеально-скорбным выражением лица, объявляет:
— ...предварительное число погибших превышает двести человек. Причина — совокупность факторов: усталость металла, превышение расчетной нагрузки, несвоевременное реагирование диспетчерских служб...
— Какое на хуй «несвоевременное»! — вдруг взрывается Вадим, швыряя телефон на лавку. — Это их «оптимизация»! Это они на материалах сэкономили, на ремонте!
В этот момент на экране появляется заставка. Стерильный неоновый логотип «ЭХО».
«В связи с трагедией, мы ускоряем запуск модуля «Городская безопасность», — гласит подпись.
Холодный и спокойный сгенерированный голос на фоне кадров с вертолета транслировал прямо в мозг:
— Трагедия на «Небесном Проспекте» — это боль каждого из нас. Но боль должна вести к мудрости, а не к повторению ошибок.
Чтобы подобное никогда не повторилось, мы должны доверить безопасность, расчеты и прогнозы той силе, что не устает, не ошибается из-за усталости и видит риски там, где человек их уже не замечает.
ЭХО готово взять на себя эту ответственность. Во имя памяти погибших. Во имя будущего живых.
Гладкий, спокойный голос за кадром звучал как неизбежность.
Какой-то марионеточный чиновник дрожащими губами проговорил на камеру вложенный в них текст:
— Система «ЭХО», анализируя данные в реальном времени, могла бы предотвратить катастрофу. Алгоритм отследил бы деформацию опор, перенаправил бы потоки транспорта, исключив риск...
Ян медленно поворачивается к экрану. Его вечная ухмылка, подчёркнутая шрамом, сейчас выглядит как оскал.
— Смотрите, — его голос — ледяная струя, режущая истерику Вадима. — Началось. Они сначала создают апокалипсис, а потом приходят к тебе с единственным билетом на ковчег.
Он делает шаг к телевизору, тычет пальцем в сияющий логотип.
— Они не спасают. Они провокаторы. Они дождались своего «Перл-Харбора». И теперь у них есть карт-бланш.
— Что же нам делать-то? — шепчет Вадим.
— Ничего, — Ян отворачивается от экрана и идёт к выходу, его силуэт кажется невероятно уставшим. — Абсолютная безопасность — это всего лишь иное название для абсолютной тюрьмы. А мы все... мы уже заносим ногу за порог. И сами захлопнем за собой дверь.
Он выходит в холодный вечер. А с экрана на оставшихся в раздевалке продолжает литься медленный, убаюкивающий голос, рассказывающий, как алгоритм никогда не допустит такой боли...