Холод. Первое, что я ощутил. Пронизывающий, стерильный холод, идущий от полированного камня под ногами, от стен, от самого воздуха, пахнущего озоном. Как в склепе. Или в холодильнике для трупов. Я сидел в этой парящей прозрачной коробке – капсуле подсудимого – и чувствовал, как лёд заползает внутрь, замещая кровь, мысли, саму жизнь.
Звуки доносились сквозь толщу ваты, набитой у меня в голове. Голос судьи – чёткий, металлический, лишённый человечности – резал слух, но слова отскакивали, не задерживаясь. Разве что какие-то отдельные обрывки: "...особая жестокость... лишение жизни Елены... совокупность улик... не оставляет сомнений..."
Елена. Имя пробило ледяной панцирь, как раскаленный гвоздь.
"Моя Елена. Мертва".
Картинка вспыхнула перед глазами: её смех, когда она запрокидывала голову, солнечный зайчик, пойманный в карих глазах. А потом – кровавый калейдоскоп нашей спальни. Ужас. Боль. И мой собственный вопль, разорвавший тишину, когда я нашел её. Жестокость? Да. Чудовищная. Но не моя. Никогда.
"...неопровержимые доказательства... ДНК обвиняемого... видеозаписи... показания свидетелей о конфликте в тот день... отсутствие алиби..."
Каждое слово – удар молота, вбивающий меня в гроб. Каждая "улика" – идеально подброшенная ловушка.
Кто бы это ни был, он знал всё. Расписание. Коды безопасности нашего дома. Мои слабости. Он убил её и подставил меня. Я пытался объяснить это следователям и прокурору, в этом самом зале – истерично, отчаянно, бездоказательно. И это сыграло против меня.
"Попытка уйти от ответственности" — Ещё один гвоздь.
"...высшая мера наказания... смертная казнь... методом нейронной дезинтеграции... в Особой Камере Исполнения Наказаний Сектора 7... в течение трёх стандартных суток..."
"Нейронная дезинтеграция". Звучало очень угрожающе. Испарение сознания. Мгновенное. Для них – гуманно. Для меня – конец. Окончательный. Без шанса доказать правду. Без шанса отомстить. Без шанса… просто дышать. После этого тело умирает, и его сжигают в печи тюремного крематория.
Гул в ушах превратился в рёв реактивного двигателя. Зал с присяжными – их слившиеся воедино лица с гримасами осуждения или безразличия – поплыл. Голограммы репортеров за стеклом исказились. Черные стены Колизея Правосудия сомкнулись. Елена… её больше нет. Моя жизнь… украдена. Мое имя… теперь клеймо монстра. И меня убьют за то, чего я не делал. Абсурдность, чудовищность этого сломали что-то внутри меня. Я не понимал.
"Это нереально. Кошмар. Скоро я проснусь… Обниму её…"
Жесткое прикосновение к плечу. Охранник в чёрной, пугающей броне. Забрало скрывало лицо, превращая его в бездушный механизм.
— Встать. Приговор оглашён. — Голос – искажённый динамиками шлема, плоский.
Капсула коснулась пола, стенки растворились. Я встал. Ноги были ватными и предательски подкашивались. Меня подхватили под руки, но я почти не чувствовал холода стальных доспехов, только давление, заставляющее двигаться.
Повели. Холодный, бесконечный коридор с мягким светом. Шаги эхом отдавались в пустоте моего черепа.
Лифт, стремительно падающий вниз. Ещё коридоры. Всё как в густом, тягучем тумане. Я плыл, отстранённый, наблюдая за собой, как бы, со стороны.
Маленькая комната. Без окон. Серые стены, серый потолок, серый пол. Пластиковый стол. Два стула. Запах пыли, озона и безнадеги. Меня усадили. Охранники встали у двери, неподвижные, как статуи. Я уставился на гладкую, безликую поверхность стола, видя в ней лишь размытое отражение своего растерянного лица.
Щелчок замка. Вошёл он. Мартин Соренсен. Мой адвокат, за которого я отдал последние кредиты, последнюю надежду. Его дорогой костюм был помят, лицо – серое, изможденное, с глубокими тенями под глазами.
Сев напротив, Мартин положил тонкий нейропланшет на стол, но не включил его. Его пальцы нервно перебирали край стола.
Молчание. Густое, давящее. Я не мог поднять на него взгляд. Боялся увидеть то же самое, что и у всех остальных: уверенность в моей вине.
— Нил... – его голос был чужим, хриплым, лишённым привычной уверенности. Скрип несмазанных петель. – Все... кончено. Апелляция... её даже не примут. Вердикт окончательный. — Он бессильно махнул рукой. — Закон... он слеп и жесток, когда улики кричат в унисон.
Я молчал. Слова застряли в горле комом ледяной грязи.
"Я невиновен" — Я выкрикивал это, рычал, умолял. Сотни раз. Для всех них это был лишь шум.
— Я... я дрался за тебя. До последнего. — Он провёл рукой по лицу, словно бы, пытаясь стереть усталость. — Оспаривал каждую улику. Опрашивал каждого свидетеля по несколько раз. Но...
Тяжелый вздох. Его взгляд скользнул по нейропланшету, не видя его.
— Эти улики... Они были как броня, которую невозможно пробить. Видео – твоё лицо в дверном сканере в ТОТ самый момент. Твоё ДНК... под её ногтями. Её кровь на твоей куртке в мусоре. Даже твой нейроимплант показал адреналиновый шторм тогда... В конце концов Система видит паттерн. А паттерн кричал: "Убийца" громче всех моих доводов.
Он посмотрел на меня, и в его глазах не было ни капли сомнения. Ни искры веры в мои слова. Только усталое признание поражения и. Густая, липкая, профессиональная жалость к обреченному зверю. Это было хуже презрения. Это было окончательное приговорение меня к роли монстра. Его взгляд сказал: "Да, ты это сделал".
— Тебе нужно было признаться. — Его голос стал резким, практичным, как у хирурга, констатирующего смерть. — Ещё тогда, на первом допросе. Сделка была возможна. Пожизненное на Плутоне. Или колония на Титане. Шанс... призрачный, но шанс.
Он покачал головой, и в этом жесте была горечь разочарования... во мне.
— Но ты упёрся, как баран. Требовал невозможного. Тянул эту нить с тем, что тебя подставили неизвестные, хотя ты обычный рабочий, и у тебя просто не может быть врагов с ТАКИМИ возможностями... И вот результат.
Тишина снова упала между нами, тяжёлая и неловкая. Соренсен откинулся на стул, уставившись в серый потолок. Потом его взгляд медленно опустился на меня, и в нём появилось что-то новое – ледяной отблеск прагматичного кошмара, к которому он давно привык.
— Хотя знаешь, может, всё и к лучшему... Всё-таки "особая жестокость". Тебя вполне могли отправить на рудники Пояса Скорпиона, или астероиды с кристаллами Зета-Кси. Там, где радиационный фон рвет атомы на части. Роботы там не работают – плавятся за смену. — В его глазах мелькнул настоящий ужас. — Туда отправляют таких, как ты. Дают коктейли-блокаторы. Но это... как зонтик против плазменного шторма. Через один-два месяца... от силы три... костный мозг сгорает. Кишечник гниет заживо. Кожа... слазит пластами. Нервы горят изнутри каждый миг. Каждый вдох – это крик. Каждый день – медленное растворение в агонии.
Он откинулся резко, как будто сам испугался сказанного. Его лицо стало пепельным. Он смотрел не на меня, а сквозь меня, в какую-то ужасную перспективу.
— Так что... нейронная дезинтеграция в Особой Камере... — Он сделал паузу, его губы сжались в тонкую белую ниточку. — Это... чисто, мгновенно, без мучений. — Он выдохнул, и в его голосе прозвучала странная смесь апатии и чего-то, что он, видимо, считал утешением. — По меркам всей этой системы... считай это милостью. Последней милостью.
"Милость". Слово повисло в холодном воздухе комнаты. Меня собирались убить. Хладнокровно. По решению людей и машины, что поверили лжи. И человек, которому я платил за защиту, называл это "милостью"? Потому что альтернатива – превратиться в гниющий, кричащий от боли кусок мяса в радиационном аду?
Ледяная волна ярости захлестнула меня изнутри. Я хотел вскочить, заорать ему в лицо, что он идиот, разбить этот чёртов стол. Но тело не слушалось. Оно было тяжелым, чужим, парализованным не только страхом, но и абсолютной, сокрушительной опустошенностью. Всё внутри было разбито. Растоптано. Умерло вместе с Еленой.
Соренсен встал. Подхватил нейропланшет, который так и остался холодным и мёртвым в его руке. Его движения были медленными, лишёнными энергии. Он посмотрел на меня сверху вниз.
— Мне правда жаль... Несмотря ни на что. — В этих словах звучала его абсолютная, непоколебимая уверенность в моей виновности. — Прощай.
Он резко развернулся и вышел, не оглядываясь. Дверь закрылась за ним. Щёлк. Тихо. Окончательно. Наконец-то.
Я остался один. В серой коробке. С двумя немыми стражами у двери. С "последней милостью", ожидавшей меня. И с двумя картинами, невыносимо яркими в моём сознании: Елена, смеющаяся на солнце... и стерильный, холодный интерьер комнаты, где мое "я" должно было исчезнуть, как мираж.
Пустота поглотила всё. Ни ярости, ни страха, ни даже боли. Только ледяное, абсолютное непонимание.
"Этого не может быть. Это не со мной. Не может..."
Я смотрел на серую стену, видя в ней лишь бесконечную, мёртвую пустоту, где дрейфовали обломки всего, что когда-то было моей жизнью. Обломки, оставшиеся после того, как мир рухнул задолго до сегодняшнего приговора…