Звонок разбудил меня под утро, когда мы с Оксаной ещё наслаждались объятиями друг друга.
— Кто там? — недовольно нахмурилась Оксана, уже зная, что в такое время звонить могут только с работы.
Значит, снова что-то произошло в городе, и мы нужны. И она не ошиблась.
Звонил дежурный, Ляцкий. Пыхтел в трубку:
— Максим, у нас тут происшествие. Несколько трупов в доме. До Оксаны Геннадьевны дозвониться не могу. Шульгину сообщил — он сказал тебя поднять.
— Убийство, что ли? — пробурчал я сонным голосом.
— Непонятно. Следов насильственной смерти, вроде как, нет.
— Ну так, а я при чём? — ворчливо спросил я, прижимая Оксану одной рукой к груди, будто это могло бы нам помочь не расставаться, не ехать на вызов. — Отправь участкового, пусть разбирается, судмедэксперта — пусть посмотрит. Занимайтесь…
— Так уже смотрели, и эксперт, и участковый, — вздохнул Ляцкий. — И следак комитетский на месте. Там, это — что-то непонятное. Съездил бы, Макс, разобрался, а? Мне спокойнее будет. Утром с меня же спросят, как я работу по этому происшествию организовал. Столько трупов враз… Ух, чую отхватим по это самое…
— Ладно, — сказал я. — Оксане Геннадьевне не звони. Говори адрес, я сам вызвоню начальницу, если что.
— Вот, Максим, спасибо! — облегчённо сказал Ляцкий. — Записывай адрес.
Когда я отключился, Оксана хмуро посмотрела на меня.
— Что там?
— Похоже на какое-то массовое самоубийство, — проворчал я. — Несколько трупов без признаков насильственной смерти в частном доме.
— Ну, так пусть опер дежурный отрабатывает, — зевнула Кобра.
— Да там уже и Шульгин подключился, — ответил я. — Тем более… начальница сейчас лежит со мной, в тёплой постели. Придется работать. Эх…
Она улыбнулась. Сейчас передо мной была не начальница, не Кобра — а просто моя женщина. Ласковая, красивая, добрая и страстная. Которую не хотелось отпускать.
Но пришлось.
***
Я подъехал на место происшествия. Дачный массив за городом — тот, что постепенно превращался в жилой сектор для круглогодичного проживания. Старые участки застраивались добротными домами, но где-то просто перестраивали и утепляли старые хибары, проводили отопление. Такие СНТ росли повсюду вокруг развивающегося Новознаменска, который, кажется, больше не хотел выглядеть заштатным городком и жаждал новых высот.
Но вместе с тем, кажется, получал и новые проблемы.
Один из домов, старая дача, когда-то выглядел внушительно. С виду настоящая дача советской номенклатуры, пережившая свою эпоху. Деревянный дом с широкой верандой и высокими окнами, обрамлёнными наличниками с облупившейся белой краской. Этот резной оконный бордюр, когда-то белстевший, теперь потемнел от времени. Крыша из ржавого железа, кое-где с заплатками, крыльцо просевшее, но крепкое, всё ещё держалось. На веранде виднелись старые плетёные кресла и столик, накрытый пластиковой скатертью, занесённой снегом. Дом доживал век, но держался гордо, будто ни на день не забывая, как принимал когда-то высоких гостей.
У дома уже стояла дежурная «Газель». Опергруппа на месте. Я вышел из машины. Под ногами хрустел свежевыпавший снег. Он всё ещё шёл, попадая за ворот и щекоча шею холодными крупинками. Я поёжился — зябко.
На крыльце стоял Коля Шульгин — и, что поразительно, нервно курил.
— О, Макс, привет! — обрадовался он. — Геннадьевна трубку не взяла, меня от руководства вместо неё сюда направили.
— Коля, ёшкин-матрёшкин! — воскликнул я. — Так ты же не куришь!
— Да тут закуришь… — мрачно ответил он. — Там зрелище такое… Одну вот стрельнул у собачника.
— Что там такое? — спросил я.
— Всё в крови… в кишках, — сказал он и сам себе махнул рукой. — Да шучу я. Все как живые, но мёртвые. Прикинь… Ни одной ранки. И понимаешь, не старики совсем. Некоторые молодые. Совсем молодые, один — вообще щегол как ты.
Я громко хмыкнул.
— Ну, пошли посмотрим.
— Да ну, — отмахнулся Коля. — Я тут пока подышу. Постою, покурю…
Я помнил, что Шульгин боялся трупов, когда мы только познакомились. Потом он это переборол, не без моей помощи. Однако, когда мёртвых становилось слишком много на квадратный метр, фобия могла снова дать о себе знать. Я не стал настаивать, понимающе кивнул и вошёл внутрь.
В доме за столом сидел Паук — следователь Следственного комитета, старый знакомый. Он писал протокол осмотра.
— О, Яровой, привет, — буднично кивнул он, чуть оторвав взгляд от бумаг. При этом рука его не остановилась, уверенно продолжала выводить строчки в бланке, вот что значит мастерство протокольное. — Сюда, я так понимаю, весь уголовный розыск согнали?
— Да, похоже… — ответил я. — Что тут вообще?
— Ну, отравились, скорее всего, угарным газом, — сказал он. — Алиса уже осмотрела.
Он кивнул в сторону судмедэксперта.
Я прошёл в комнату. Стена полукругом уходила в сад, во всю стену — большие витражные окна. Вдоль стен — старые кресла и мебель, когда-то дорогая, теперь величавая в своей увядающей старости.
В центре стоял большой круглый стол. За ним в креслах сидели мёртвые. То, что они мёртвые, было понятно не сразу, потому что сидели все как живые. Только бледность лиц, восковая неподвижность выдавала их состояние.
Рядом с телами возилась судмедэксперт Скляр.
— Здравствуйте, Максим Сергеевич, — улыбнулась она, сдувая со лба выбившуюся светлую прядку.
— Что скажете, Алиса Вадимовна? — спросил я.
— Налицо признаки отравления угарным газом, — сказала она. — Кожные покровы имеют розово-вишнёвый оттенок, характерный для высокого уровня карбоксигемоглобина. Зрачки без выраженных изменений. На губах и ногтевых ложах наблюдается лёгкая гиперемия. Видимых повреждений и ранений не обнаружено. Переломов тоже.
Я кивнул, глядя на тела.
Четверо. Две женщины и двое мужчин. Молодые, ухоженные, интеллигентной наружности. При это на них простая, повседневная одежда. Обычные люди.
— Ещё четверых удалось спасти, — добавила Скляр.
— Вот как? — удивился я. — Про это пока не говорили.
Я заметил ещё четыре пустующих стула вокруг стола.
— Да, — подтвердила она. — Их госпитализировали с признаками отравления. Состояние средней тяжести.
— Так у нас банальное отравление, — произнёс я. — Что ж тогда за кипиш такой поднялся?
— Да не совсем банальное, — сказал Паук, не отрываясь от бумаг. — Дымоход-то перекрыт фанеркой.
— Кто-то забрался на крышу? — уточнил я.
— Забрался, — кивнул он. — Только следов нет. Всё закрыл свежий снег. Но дощечка на дымоходе осталась. Кто-то же её туда положил? Да ещё после того, как растопили печь. Она прогорела по краям, иначе бы они не смогли затопить при закрытом дымоходе — дым бы валил в дом.
— Значит, прикрыли уже потом, когда угли тлели, — задумчиво сказал я.
— Именно. Грамотно сделали, — подтвердил Паук.
— Убийство получается, — хмыкнул я.
— Получается, — равнодушно кивнул он.
Он уже привык. За жизнь отработал десятки таких случаев. Да и искать убийцу — не его забота, а оперов. Он это прекрасно понимал.
Его дело — зафиксировать, запротоколировать, изъять правильно, оформить всё как надо. Назначить экспертизы. А потом получить результаты.
И ждать, когда опер Яровой притащит на допрос подозреваемого. Правда, и при этом его бумажном кругозоре у нас случались некоторые… недопонимания насчёт того, как надо вести дела.
— Не было печали, купила баба порося, — проговорил я. — Это что за гнида такая удушила четверых и покушалась на жизни ещё четверых? И вообще, кто все эти люди? — кивнул я на трупы. — Ни малолетки, ни тинейджеры… они что, тут таким образом оттопыривались, сидя за столом? А что за книжки у них, и блокноты? И где бухло? — добавил я.
— Тонкое дело, — ответил Паук. — Никакой выпивки. Ни закусок, ни музыки, ни наркотиков. У них был вечер… кхм… поэзии.
Я кашлянул, не веря своим ушам.
— Прости, Жень… Э-э… что было у них? Вечер поэзии?
— Именно, — снисходительно буркнул следак, не отрываясь от протокола.
— Евгений, — сказал я, глядя на него, — ты это сейчас серьёзно? Им сколько лет-то, извиняюсь?
— Тридцать-сорок, плюс-минус километр, все разного года выпуска, — ответил он спокойно.
— А стишками, выходит, балуются, аки вьюноши, — продолжал удивляться я.
— Это клуб «Мёртвая поэзия», — раздался за спиной голос Шульгина.
Я обернулся. Он стоял на пороге, мялся, не заходя в зал.
— Я уже навёл справки, — добавил он. — Так они себя обозначили в литературном интернет-журнале.
— «Мёртвая поэзия»… — хмыкнул я. — Очень символично. Теперь уж точно мёртвая. Мертвее не бывает, ага… Самоубийцы, что ли? Слушайте, а может, они сами заслонку прикрыли? Ну, типа, красиво уйти из постылой жизни со стихами, общим строем. А?
— Мы думали об этом, — сказал Паук. — Но пока не ясно.
— Итого, — сказал я, — у нас мертвые поэты… четыре штуки. Живые — тоже четыре… И один неизвестный злодей. Который, наверное, не любит стихи. Кстати, а вы в курсе, что за стишки-то они вообще читают?
— Они не читают стихи, — поправил Коля. — Они их пишут. Точнее, писали. Люди творческие, да. Я читал вон в тех тетрадках. Обычные стихи. Я в поэзии не разбираюсь, но слова в рифму сложены, ровненько — норм. Вот, сам посмотри.
Он кинул на стол один из блокнотов — толстый, истрёпанный. Перед трупами и пустыми креслами лежали такие же.
Я подошёл, взял один, пролистал. Рукописный текст, строки, четверостишия. Всякая белиберда про жизнь, про боль, про печаль, про осень и про любовь, одним словом, высокая поэтическая муть. Всё вывалено на бумагу бурным душевным потоком.
Ничего особенного. Никаких призывов к самоубийству, ни намёков на лютую безысходность и смерть.
— Ну, как, упаднические настроения есть, конечно, но… — сказал я. — В принципе, вся серьёзная поэзия — это депрессуха. Декаденты и всё такое. Но до чернухи и мрака тут конкретно не доходит.
Я положил блокнот обратно.
— Как говорится, настоящая поэзия — это когда страдает герой, страдает поэт и страдает читатель, — без тени улыбки произнес Паук, по-прежнему продолжая строчить в протоколе.
Я покачал головой.
— Страдальцы, мать их… никогда не понимал такую поэзию. А что говорят эти выжившие?
— Да ничего внятного, — ответил Паук. — Они ещё особо и не в себе. Мол, читали, сидели, как всегда собирались, и тут вдруг — отключились.
— Скажи мне, Евгений Эдуардович, а кто нам-то сообщил?
— Супруг одной из поэтесс, — сказал он. — Потерял жену, она не отвечала на звонки. Приехал, а тут такое. Ну, вызвал скорую, полицию, поднял всех на уши.
— Ясно, — кивнул я. — Странные люди, вроде, взрослые, а сходки устраивают. Ну да ладно. У каждого свои недостатки. И поэзия, скажем прямо, не самый большой из них. Только у меня вопрос: почему клуб «Мёртвой поэзии», а не живой?
— Да хрен его знает, — хмыкнул Женя. — Сгоняй-ка ты в больничку, переговори с выжившими. Они уже, наверное, приходят в себя.
— А дом кому из них принадлежит? — уточнил я.
— Организатору клуба, Сагаде Корнею Поликарповичу, — сказал следователь. — Он как раз выжил. Но отравление получил знатное.
— Сагада, — задумчиво повторил я. — Очень подходящая фамилия для поэта. С такой фамилией грузчиком работать в падлу. Ну ясно, почему он поэтом стал. Ладно, полезу на крышу, посмотрю, есть ли там следы.
— Да нет там ничего, — махнул рукой Шульгин. — Все уже осмотрели. Снег всё запорошил. Заслонку, которой накрыли дымоход, мы изъяли. Пальчиков нет, но на ДНК проверим. Обстановку всю отфотографировали там.
— Следы рук везде проверить надо, — напомнил я. — На входной двери, на столе. Кто здесь ещё был, может, кто-то вхож.
— Да это уже сделали, — отозвался Корюшкин, которого я до сих пор не заметил. Он вышел из другой комнаты с баночкой дактилоскопического порошка и кисточкой.
— Порядок в комнатах не нарушен, — сообщил он. — Вертеп они тут не устраивали. Реально стишки читали.
— А кто-то захотел их прихлопнуть, — тихо добавил я. — Всех разом, по-тихому.
— Повезло, что муж одной из потерпевших спохватился и приехал, — уточнила Скляр, со щелчками сдёргивая с узких рук латексные перчатки. — Так хотя бы четверых удалось откачать. А так бы все на стол мне легли.
Она уже закончила, складывала инструменты в чемодан.
— Алиса, золотце, — задумчиво сказал я, — Ты мне скажи как медик, вот если человек траванулся угарным газом — он что, тревогу поднять не может, не чует ничего? Просто думаю… может, они сами решили уйти на тот свет, как массовое самоубийство. Мало ли, что там в их клубе, какие настроения. Ещё и «Мёртвая поэзия» называется.
— Да нет, — покачала головой Алиса Скляр. — Угарный газ — это не то, что можно заметить. Он абсолютно не имеет ни запаха, ни цвета, ни вкуса. Ты не чувствуешь, что им дышишь. Первые признаки — лёгкое головокружение, слабость, сонливость. Кажется, просто устал, может, давление упало, или воздух спертый.
Она бросила перчатки в мусорное ведро и продолжила объяснять.
— Дальше развивается гипоксия — кислородное голодание мозга. Кровь насыщается карбоксигемоглобином, это соединение угарного газа с гемоглобином, которое блокирует перенос кислорода к тканям. Человек засыпает. Мозг перестаёт получать кислород, органы постепенно отключаются. Всё это происходит спокойно и безболезненно. Просто… отключаются, — она развела руками.
— То есть человек даже не понимает, что умирает? — уточнил я.
— Да, — кивнула она. — В этом и коварство. Он может пропустить тот самый момент, когда ещё мог бы спастись. Просто становится тепло, сонно, потом темно. И всё.
— Ясно, — сказал я и вышел на крыльцо вместе с Шульгиным.
— Ну что, Макс, думаешь? — спросил он.
— Знаешь, Коля, — задумчиво произнёс я, — ничего не украдено, да тут и красть здорово-то нечего. Интеллигентные люди. Сидели, читали стихи, и тут кто-то их попытался убить. У меня это в голове не укладывается.
Я задумчиво почесал макушку и нахмурил лоб.
— Ну ладно, маньяк там, — продолжил я, — изрезал, искромсал, поиздевался… хоть понятно, психология есть. А тут? Что это вообще? Такого у меня ещё не было, честно.
— У меня тоже, — кивнул Шульгин и вопросительно посмотрел на меня. — Что делать будем?
— Слушай, — сказал я, — я сейчас в больничку метнусь, с потерпевшими пообщаюсь. А ты давай, подтяни ещё пару оперов. Надо перевернуть вверх дном это чёртово СНТ. Проверить всё: каждый двор, каждый дом.
— Понял, — сказал Коля.
— Всех обойти, — продолжал я. — Кто где был, кто кого видел вечером, ночью — неважно. Кто по улицам шлялся, кто мог сюда залезть, может, кто на них зуб точил. Может, они иногда шумели, с кем-то ссорились, или местные решили так подшутить — и вот, дошутились, бляха.
Я вздохнул и посмотрел в сторону участка.
— В общем, копай здесь, ищи свидетелей. А я переговорю с этим… Сагадой, или как его там правильно, не важно.
— Ладно, сейчас я наберу, — кивнул Шульгин. — Дежурный опер уже ускакал, обход делать. Тут домов-то сколько… Участковый с ним, кинолога тоже отрядили.
— Правильно, — сказал я. — Кинолог пусть всё прочешет. Может, кто-то приезжал на машине, но теперь снегом всё засыпало. Мало ли.
На том мы и порешили.
***
А я поехал в больницу. На проходной мне выдали бахилы, голубую накидку с больничным штампом и дурацкую одноразовую шапочку, которую почему-то называли «шарлоттой».
Глянул на себя в зеркало. М-да… В таком одеянии я походил на самку Бэтмена — мужественную и волевую.
Протопал до нужной палаты, приоткрыл дверь. Она скрипнула, но никто не обратил внимания, все пациенты слушали высокого худого мужчину лет сорока, с серебристыми отблесками на черных висках.
Осанка у него была ну прямо аристократическая. Журавль среди синиц. Он сидел на больничной койке, будто в кресле на сцене, и читал стихи, явно собственного сочинения. Потому что ни про Муму, ни про спящую царевну я там не услышал. Хотя «Муму» — вроде, и не стих вовсе… да пофиг.
Когда уходит свет — приходит вдохновенье.
С ним — боль немая и тревожный вкус забвенья.
И если стих рождается из тьмы,
Значит, мы живы, здесь… есть я и ты.
Вот это, значит, у них лечебная программа такая.
— Тук-тук! — громко сказал я, прерывая поэтический утренник.
Хотел добавить «я ваш друг», но сдержался.
— Вы кто? — недовольно спросил поэт, глядя свысока.
Как он так умудрился сделать сидя? Умеет, блин… Он что, больничную палату с литературным клубом перепутал?
Поэто тут же добавил:
— Что вы хотели?
— Мы хотели, чтобы вы не болели, — ответил я, показывая удостоверение. — Старший оперуполномоченный Яровой Максим Сергеевич. А вы, я так понимаю… тот самый Сагада?
— Да, моя фамилия Сагада, — озадачился он.
— Замечательно, — сказал я. — Давайте обсудим ваши творческие планы с глазу на глаз. Прошу вас выйти со мной.
— Я в таком состоянии не могу ходить и вставать, — фыркнул поэт. — У меня кружится голова. Еще приступы тошноты… А не могли бы вы прийти позже?
— Конечно, — воскликнул я. — Не могли.
Тут я заметил медсестру. Она стояла рядом, здесь же в палате, и слушала стихи с тем же восторгом, что и пациенты.
— Ему что, действительно нельзя вставать и ходить? — спросил я.
— Ну, это надо лечащего врача спросить, — ответила женщина, одергивая медицинский жакет кричащего розового цвета. Или как там он называется? Фуксии? Я бы его лучше фумитоксом назвал, больше подходит по ядовитости.
— Ну так пойдёмте, спросим, — сказал я. — А вы, гражданин Сагада, сидите и никуда не уходите.
— Да куда ж я денусь, — буркнул поэт.
— Ну мало ли, может, у вас новая встреча с читателями вдруг организуется, — сказал я. — Я сейчас вернусь, только поговорю с вашим врачом.
Мы вышли с медсестрой из палаты.
— Вы знаете, — вздохнула она, — я никогда не любила стихи. Не понимала их. А он так читает — проникновенно, вдохновенно… И представляете, это всё его собственные стихи. А я вообще поэзию не любила. Из всех поэтов только Булгакова знала.
— Булгаков — поэт? — удивился я.
— Ещё какой! — уверенно сказала она.
Мы нашли лечащего врача. Худенький дяденька с профессорской бородкой, лысый, как коленка пионерки, с манерами пенсионера-наставника.
— Ну, я бы не рекомендовал ему выходить из палаты, — сказал он, сняв очки и глядя на меня почему-то просяще. — При отравлении угарным газом последствия бывают разные. Могут появиться головные боли, нарушение координации, даже потеря сознания — и все это может произойти внезапно. Иногда бывают поздние осложнения на сердце и нервную систему. Поэтому желательны полный покой и постельный режим. Я не хочу брать на себя ответственность, поймите, пожалуйста.
— Понятно, — кивнул я. — А остальные, кто с ним в палате? Им можно выходить?
— Кто там у нас… — врач почесал коленку-лысину.
— Востриков, Чернопёсов, Шатура, — стала перечислять медсестра, заглядывая в электронный журнал.
— Им можно, — махнул рукой доктор.
— Замечательно. Спасибо за содействие внутренним органам, — сказал я, пожал ему руку, пока тот не придумал для меня ещё какое-нибудь ограничение.
Я поспешил обратно, вошёл в палату и громко сказал:
— Уважаемые товарищи болезные, прошу секундочку внимания! Прошу прощения, но нам с гражданином Сагадой нужно обсудить важные детали. Погибли люди, возбуждено уголовное дело. Я бы попросил вас всех выйти — ненадолго, буквально максимум на час.
Народ загудел, как потревоженные пчёлы, но потянулся стройным роем к выходу.
Я плотно прикрыл дверь, взял казенный белый табурет и поставил его напротив кровати. Сел, глядя на поэта, который уже успел улечься и с деланным видом притворялся спящим.
— Ну что, гражданин Некрасов… простите, Сагада, — сказал я. — Давайте перейдём от стихов к прозе, так сказать.
— Что вы от меня хотите? — поэт резко сел на кровати, глядя с откровенной неприязнью. — Я уже всё рассказал. Всё, что знал.
— Повторение — мать учения, — улыбнулся я, доставая блокнот. — Вы так резко подскочили… Голова, смотрю, больше не кружится?
От автора