В октябрь, когда слепли ночи,
а ветер знобью лаял на стекло,
и кто-то умер вроде…
Умер. Точно.
Но кто…
На мысли – копоть: намело.
В тот час, подпепленный луною,
чью душу сумрак жадно убивал,
я у огня сидел.
Кто был со мной – не скрою:
смрадная трубка, дымчатый бокал.
Я ждал кого-то
или что-то.
Камин в тон ветру подвывал мне зло.
Я сгреб в огонь карт старую колоду:
не вышло.
Только копоть в душу: намело.
Тот час запомнился мне смутно,
и нет прощенья памяти поныне,
что прозевала рока миг,
когда из тьмы безмолвной нутра
в холодной комнаты унынье,
разбив стекло, чужак проник.
Мне кажется, я перед тем соснул,
и потому смотрел без удивленья,
как разлеталось брызгами стекло,
как, опрокинув с ходу стул,
чужак тот загасил поленья,
и как на лоб мне пепел: намело.
Ночь с комнатой единым стали домом.
Лицо встряхнув, я не стряхнул виденья:
чужак был тут, проем оконный – взломан,
в камине – индевевшие поленья.
И лишь тогда умом постиг,
что то – не сон, а рока миг.
Я встал.
Чужак не сделал шага,
лишь фиолетом душу мне сверлил.
Я снова сел,
обмякший, как бумага,
чью плоть ручей соленый окропил.
Немели мысли.
Горло надорвавши,
я хрипом одуревшим рёк –
«Ты от нее? Не так ли?» –
в нервной блажи.
Чужак – сквозь сумерки –
кивок.
«Она жива?» -
вопросы стали злыми,
от мысли, что знаком он с ней.
Silentium.
«Скажи мне свое имя!».
Чужак ногою шаркнул:
«Звездовей».
Я смолк.
Гнев угасал от боли.
Усталым голосом осведомился я:
«Чего же хочешь ты?
Как будто все устроил:
на берег дальний отошла моя семья.
От сих до сих – всегда, без церемоний! –
приходишь этот сумрак нагонять.
Забыть хочу, забыть! Не понял?»
«Так ведь затем я и пришел опять» –
мне молвил темный Звездовей,
затем бокалу рёк:
«Налей».
И – словно черти кубок тот держали –
поплыл бокал к губам моим тотчас,
наполнил рот, упал,
и в сверке темной стали
открылся мир безумий и –
погас.
«Еще! Еще!» –
бокал не возразил мне,
вино лилась потоком – шло и шло.
Фиозелепестков
торнадо зимний
завыл, закуражился: замело.
И только тут шепнул мне Звездовей,
длань темную на темя положивши:
«Навеки не увидишься ты с ней,
ты – свою смерть не вовремя проживший.
Звезде ее теперь не будет гида –
навеки скроет то светило горизонт.
Из хладных стран никто ее не видит,
а ей подавно твой не слышать стон.
Да, да, я истину вещаю,
и пусть услышат люди за версты,
пусть слышат все, от края и до края:
она жива, а умерший здесь – ты!».
Но не внимало гласу мое нутро –
в тот миг, когда он темени коснулся,
мне веки смежило.
Наутро
я в этом мире больше не проснулся.