Лето в столице Цзинцзи стаяло, оставив после себя болотную духоту, что прилипала к коже, как влажный саван. Весь город, сердце Державы Алмазных Снов был отполирован до ослепительного блеска, отражая в своих нефритовых фасадах и лаковых крышах идеальную, выхолощенную картину могущества. Великую иллюзию — сновидение о порядке, что длилось уже тысячу лет. Но под этим алмазным блеском, в трущобах у великой реки Лунчуань, таились иные зеркала — мутные, потрескавшиеся, хранящие правду, которую Империя-Сон жаждала забыть. Здесь воздух был густым коктейлем из запахов гниющих лотосов, вонючей глины и перегоревшего масла из ближайших портовых таверн.
Но внутри старой, полузатопленной джонки «Нефритовая Ласточка», навечно ошвартованной у старого, разрушенного пирса, витал иной дух — горьковатый аромат корня полыни и увядающей плоти, призрачная нота жасмина и всепроникающая сырость, точившая дерево так же, как болезнь точила его хозяйку лодки. В те редкие дни когда солнечные лучи пробивались сквозь щель в обшивке, они падали на выцветший ковёр, где призрачные ласточки застыли в вечном полёте сквозь истлевшую шерсть. Их золотая нить поблёкла, но всё ещё хранила отсвет иного времени — времени, когда джонка скользила по водам, а не ржавела в грязном иле.
На стене, почерневшей от сырости, у старой деревянной скамьи, служившей обитателям лодки кроватью висели свитки. На них было не найти изречения мудрецов, только схемы - сплетения энергетических каналов, звездные карты с несуществующими созвездиями, анатомию духов, а не людей. Всё это было начертано уверенной рукой учёного и хотя чернила поблекли со временем, ценность свитков была очевидна даже непосвященному.
В углу, на потемневшие сундуке стояла нефритовая чаша для омовений. Камень был холодным и мутным, но в его глубине, словно воспоминание, жил мягкий зеленоватый свет. Здесь же стояла маленькая, закопчённая железная печурка. Рядом — примитивная полка с глиняной посудой и деревянными мисками. Но стоит присмотреться — среди них затерялась одна-единственная фарфоровая пиала тонкой, почти воздушной работы, с едва видимым рисунком лунных циклов.
Тишина здесь была особой. Не пустотой, а затаённым дыханием. Это было молчание хранящее запретное знание. Молчание последнего пристанища, ставшего склепом. Молчание ласточки, у которой отняли небо.
Женщина умирала. Не с покорностью нищей, а с тихим достоинством изгнанной королевы. Лихорадка выжигала ее изнутри, вымывая краски жизни, но обнажая тайную карту ее крови. Ее лицо когда-то, должно быть, прекрасное, было истерзано тенями истощения. Скулы заострились, проступая под кожей, похожей на тонкий пергамент. Но в этой хрупкости была не жалкость, а остающаяся грация высохшего цветка, сохранившего форму лепестков. Губы, бледные и потрескавшиеся, всё ещё хранили след благородного изгиба, словно застыв в беззвучной песне. Рассыпавшиеся по подушке длинные, спутанные пряди были цвета тусклого угасавшего золота.
Худые, почти прозрачные руки с длинными, изящными пальцами лежали поверх одеяла. Это были руки художницы или учёной, а не прачки. Ногти были аккуратными, но ломкими, с синеватым отливом у основания, словно холод шёл изнутри. На её запястьях проступали тонкие, синие вены.
В просветах между приступами бреда, женщина находила руку девятилетнего сына и сжимала ее с силой утопающего, что хватается за последний обломок родного корабля. Вот и сейчас она открыла глаза, посмотрела на мальчика и судорожно вздохнула.
— Ли Хуань … взгляни, - голос ее был шепотом, но в нем слышалось эхо былой мощи, словно ветер, поющий в пустых залах забытого храма. Бледный луч луны, пробившийся сквозь щель в корпусе, упал на ее запястье. И под его холодным, безжалостным светом кожа ожила. Из глубин плоти проступили серебристые прожилки, не просто узоры, а живые, дышащие реки света. Они сплетались в хороводы незнакомых символов, в таинственные иероглифы мироздания, чей смысл был утрачен. Они пульсировали в такт ее аритмичному сердцу, и в их мерцании читалась древняя, немая песнь. — Это… наша истинная Суть. Печати Хранителей. Они… яшмовые клинки… они украли у мира его Сердце, а нас… стерли в пыль. Город-зеркало лжет, сынок. Он отражает только то, что хотят видеть сильные. Но наша кровь… она помнит истинное отражение мира. И Ты — должен помнить.
Мальчик, прижавшийся к ее матери, замер, завороженный. В эти мгновения она виделась ему не больной женщиной в лачуге, а жрицей забытого культа, говорящей на языке звезд. Ее слова были семенами, падающими в плодородную почву его Души.
— Наша кровь… не горячая, как у них, - ее дыхание снова стало прерывистым. — Она… холодная, как свет далеких светил. Как пустота между мирами… Они боятся этой пустоты… Ибо она - их конец и наше… начало.
Ее голос оборвался, захлебнувшись тяжёлым приступом кашля. Несколько капель крови выступили на сухих губах. Серебристое сияние на коже померкло, словно луна скрылась за тучей, оставив лишь серую, смертную оболочку. Ли Хуань прильнул щекой к ее ладони, чувствуя, как по его лицу катятся горячие, соленые капли отчаяния. Он не до конца понимал, но впитывал — боль, тайну, тяжесть долга.
Они материализовались из ночи — двое мужчин в мантиях цвета грозового неба, вышитых призрачными фениксами, с крошечными обсидиановыми шариками глаз. Не было ни скрипа, ни предупреждающего звука шагов. Воздух в джонке застыл, вытесненный аурой ледяной власти и презрения. Они пахли сандалом, выдержанным в вечной мерзлоте, и старыми свитками, на которых были записаны лишь приговоры.
Ли Хуань инстинктивно бросился вперед, заслоняя мать, но один из стражников - его лицо было неподвижной маской из отполированного нефрита — отстранил его легким движением руки. Прикосновение было обжигающе холодным.
- Цикл завершен, - прозвучал голос, ровный и безжизненный, как скрижали Судей Ди Фу, — Носительница скверны должна вернуться в небытие. Ее имя — прах. Ее кровь — забвение.
Они быстро завернули его мать в грубый, похоронный холст. Ли Хуань, сдавленно рыча, впился пальцами в гладкий шелк мантии, но сильная рука отшвырнула его прочь. Мальчик врезался виском о корабельную балку, и мир взорвался болью и искрами. В последнем миге угасающего сознания он увидел, как его мать, связанную словно мумию, уносят в глотку ночи. Ее глаза, широко открытые, были полны не страха, а бездонной, звездной печали. На один краткий миг тело ее вновь озарилось серебряным светом и погасло, словно свеча на ветру.
Тишина, хлынувшая в опустевшую джонку, была оглушительной. Она была тяжелее любого груза, который в былые времена возила «Нефритовая Ласточка». На полу, в липкой луже из пролитых снадобий и детских слез, лежал маленький мальчик. Все, что у него осталось — это нестерпимый ожог несправедливости и горя в груди, нерасшифрованная карта звезд в памяти и лунный шёпот крови, жгучая печать - «Помни».