Воздух в офисе стоял вязким, почти осязаемым, будто за длинную, безразличную ночь кто-то нарочно впустил сюда не только промозглый, тяжёлый дух старых стен, но и скупую, навязчивую вонь сырости, перемешанную с приторным запахом дешёвого ладана и странной, химической остротой, которую почему-то всегда называли серой — не лабораторной, не той, что ассоциировалась с опытом и техникой, а с особым наслоением городской мифологии, шепотом о чём-то запечатанном под грифом «дело №5». Каждый вдох приносил в лёгкие едва заметную жгучесть, от которой начинало першить в горле, и хотелось отойти к окну, прижаться лбом к холодному стеклу, но даже там сквозняк не приносил облегчения.
Артём Шатров уже в который раз щёлкнул старой, измученной кофеваркой, наблюдая, как по стенкам мутного пластикового кувшина ползут две тугие капли — они срывались вниз с каким-то металлическим скрежетом, будто машинка сопротивлялась самой возможности выдать что-то ещё, кроме тёплого, тревожного пара. Привычным движением Артём наполнил чашку и сделал осторожный, обжигающий глоток. Горечь с примесью плесени, затхлых бумажных страниц и дешёвой резины тут же разлилась по языку, словно напоминая, что утро в этом месте никогда не бывает чистым, и каждый день начинается не с надежды, а с навязчивого ожидания.
«Сдохла. Как и я. Как и всё в этом помещении».
Он сидел за столом, уставленном всевозможными свечами, потрескавшимися и разными по высоте, так что от огарков тянуло воском и чем-то кисловатым; между ними, хаотично, лежали амулеты — прозрачные, мутные, с пузырьками воздуха, отлитые из дешёвой эпоксидки, с вкраплениями сушёных трав и обрывками странных лент, будто бы снятых с чьей-то старой куклы. Книги теснились одна к другой, их обложки давно утратили былую свежесть: кое-где края облупились, корешки надорваны, а названия уже наполовину скрылись под пятнами и прожилками пыли. На верхней слева крупно чернело: «Тайны колдуна Подмосковья»; рядом, под разорванным уголком, можно было разобрать «Звёзды и сглаз», а на самой большой, с переплётом, истёртым до картона, красовалась надпись — «Экзорцизм за 15 минут». Бумаги были покрыты пылью, в серых слоях которой оставались случайные следы: вот отпечаток его пальца — чёткая дуга на жёлтом листе, чуть дальше — неопрятное бурое пятно, оставленное, видимо, каплей соевого соуса после вчерашней лапши.
Рука зудела неприятно, настойчиво, и всякий раз, когда Артём опускал взгляд, ему чудилось, будто именно эта, правая, с неровным шрамом на ладони, жила своей отдельной жизнью. Воспоминание всплыло резко: два месяца назад он сунул палец в густую, тянущуюся слизь, медленно сочившуюся из канализации, когда шла работа по «делу №6». Тогда ему показалось это смешным — «Болотный грипп», с усмешкой бросил он, когда коллеги корчили носы. Теперь уже не казалось. Кожа вокруг сустава горела и наливалась краснотой, а вдоль запястья шла сыпь, которая будто бы двигалась, переливалась под кожей — или, быть может, это просто давал о себе знать кофе и затхлая жара.
Он бросил рассеянный взгляд в пыльное зеркало, стоявшее в углу. Новая трещина пересекла стекло от края к центру — тонкая, резкая, как вспышка молнии в ночь или коготь, царапнувший по гладкой поверхности. Или об этом он предпочёл не думать, отогнав мысль, как навязчивую муху, которая то и дело возвращается.
– Я просил не ржать над суевериями, – пробормотал он зеркалу, – особенно когда суеверия смотрят в ответ.
За его спиной что-то дрогнуло — тонкая, подвижная тень скользнула по стене, будто отражая движение за окном или резкий поворот головы, который сам Артём не осознал. Свет лампы на потолке мигнул, издав короткий, резкий щелчок, отчего всё пространство офиса на мгновение стало зыбким, неправдоподобно растянутым, словно границы между настоящим и вымыслом разошлись, уступая место чему-то чужому. Или, может быть, это просто сработал дешёвый переключатель, или кофе, переполненный горечью, ударил в голову, вызывая тот самый неприятный звон, что всегда появлялся в ушах на исходе бессонной ночи.
В этот момент из-за окна раздалось карканье — глухое, низкое, резкое, будто кто-то за стеной вспарывал воздух ржавым ножом. Оно повторилось трижды, каждый звук был отчетливо различим, с неуловимой, цепляющейся за слух интонацией, как старинное предупреждение или невидимая отметка, которую кто-то поставил для него — для Артёма, для этой комнаты, для дела, которое не отпускало ни днём, ни ночью.
– Да-да, Марта. Я понял. Апокалипсис опять задерживается, ты первая в очереди, как всегда, – Артём подошёл к окну, глядя на воронью морду, уставившуюся на него с карниза. Та не моргала. Не двигалась. Не крякала. Только смотрела.
Телефон взвизгнул на столе, выдав треск, словно короткое замыкание, и тут же затрясся в руках — звук был настолько резким и злым, что у Артёма невольно подскочило сердце, а пальцы сжались на подлокотнике стула, будто его кто-то только что ударил током. В этой звенящей тишине, где даже шаги по коридору казались бы неуместными, телефонный звонок звучал как вторжение, как сигнал тревоги, способный разбудить не только дремлющий офис, но и всё то, что копилось в глубинах сознания за последние недели.
Он дёрнулся, выругался негромко, с той особой злостью, которая остаётся только для таких мгновений, и мысленно проклял всё, что только мог — работу, этот офис, жизнь, которая, казалось, играет с ним в неудачливую партию, и даже Пушкина, имя которого привычно всплывало на языке, когда мир скрипел не туда. Не давая себе времени на раздумья, он схватил трубку, с силой прижав её к уху, словно хотел этим жестом отсечь настойчивое, скрежещущее жужжание, наполнившее комнату.
– Шатров на проводе. Если вам нужен приворот, отворот или проветривание ауры – вы не туда. Если нужна помощь с призраками – оплачивайте заранее. Я безнал не принимаю.
– А... Артём? Это… это Мария Ткачёва. Мы… мы с вами работали год назад. Пансионат «Звезда», корпус 2…
– Мария, здравствуйте. Как там ваши старушки? Всё ещё путают меня с Жириновским?
– Нет… Господи, Артём, там… это началось в другом корпусе. В первом. Там рабочий пропал. Осталась… только каска. А на стене... надписи. Кровью.
– Слушайте, если у вас опять подростки в ТикТоке решили поиграть в «Пиковую даму deluxe edition», то я пас. У меня тут реально — посудомойка в обмороке, лампа мигает, кофе в трауре.
– Нет, вы не понимаете. Это не просто… Там шаги. Детский смех. По ночам. А сегодня — в шесть утра — опять надпись. «Открой дверь». А дверь… заперта. Изнутри.
Артём замер, слова застыли на губах, словно что-то тяжёлое и липкое вдруг застряло в горле. По комнате прокатился странный, глухой треск — зеркало в углу будто бы зашипело, как старая лампа, которой хватило терпения только на одну зиму, но в этом шипении угадывался иной звук, резкий, металлический, с короткой глухой вибрацией, будто кто-то с той стороны стекла ударил чем-то тяжёлым, тупым, — топором, кувалдой, или тем самым железным ломом, которым вскрывают люки в подвале, когда ищут источник вони.
Он повернулся, медленно, как делают это только в тишине, чтобы не спугнуть ни одной детали окружающего мира, — и всё-таки увидел лишь пустой угол, обтянутый тенью и пылью, где зеркало смотрело на него своим равнодушным, потрескавшимся взглядом. В стекле появилась новая трещина, свежая, ещё влажная, — она прорезала поверхность и вырисовывалась чёткой, неестественной линией, в которой угадывалась буква «Ж», как будто кто-то оставил на память символ или отметку, послание, смысл которого ещё только предстояло расшифровать.
Он медленно накрыл ладонью микрофон, стараясь скрыть дыхание, чтобы голос дрожи не вырвался наружу и не стал ещё одной трещиной — теперь уже в этом утре.
«Марта трижды каркнула. Зеркало треснуло. Клиент из прошлого. Надписи кровью. Детский смех. Слишком много совпадений. А я, идиот, даже кофе не сделал нормально».
– Хорошо, – сказал он в трубку. – Десять тысяч. Вперёд.
– Но…
– Или найдите себе экстрасенса в TikTok. С повязкой и картами Таро.
– …Я переведу.
Он опустил трубку на рычаг, движение получилось каким-то усталым, будто всё его тело стало на несколько килограммов тяжелее, и теперь даже просто сидеть, смотреть на обшарпанную столешницу было отдельным усилием, требующим сосредоточения. Несколько долгих секунд он не шевелился, склонившись вперёд, словно надеясь, что если уставиться достаточно пристально, то хаос бумаг, свечей и пятен на столе внезапно выстроится в осмысленный порядок, а не будет напоминать свалку чужих ошибок и собственных промахов.
Наконец, почти машинально, привычным движением, в котором не осталось ничего от спешки, он подтянул к себе потертый, видавший виды чемоданчик — этот верный, пусть и скрипучий, спутник всех его бессонных ночей и отчаянных расследований. Пальцы перебрали содержимое, как дирижёр перебирает знакомые ноты: сверху — старенький «шаманский» бубен, который, если смотреть честно, оказался крышкой от кастрюли с натянутым куском кожзаменителя и блеклой лентой по ободу; чуть ниже — латексная перчатка с выцветшей надписью «Перчатка Шамбалы», над которой не шутил только ленивый; затем — пара ароматических палочек в обёртке с иероглифами, которые однажды едва не стоили ему статьи, ведь, если верить обидному протоколу, при сгорании они выжигали глаза не хуже слезоточивого газа, и всё это было «особо подозрительно».
На самом дне, под слоем тряпья, лежал единственный предмет, к которому он относился иначе — чуть настороженно, почти с уважением. Камень. Серый, прохладный даже сквозь ткань, с застывшим на поверхности сложным узором, который никто из знакомых ему специалистов не сумел объяснить. И сам Артём не мог, хотя пытался рассматривать его под разными углами, щупал пальцами рельеф, искал логические подсказки и схемы. Но не выбрасывал. Никогда.
– Пора работать, Артём Андреевич. Шатров снова выходит в эфир, – буркнул он, вставая.
Воронья морда всё ещё смотрела снаружи.
– Да я не боюсь, Марта. Я просто уважаю плохие предчувствия. Особенно, когда они пахнут серой и звенят в ушах.
Зеркало в углу снова издало странный, приглушённый шипящий звук, будто в глубине стекла прошёл электрический разряд, разбудив что-то спрятанное за отражением. На этот раз, сквозь мутную плёнку и сеть трещин, Артём увидел неясную тень — вытянутую, человеческую, но искажённую, словно вытянутую линзой, и в руке у неё угадывался либо топор с длинной ручкой, либо тяжёлый, покрытый ржавчиной кусок трубы, какой можно найти на стройке или в подвале, где всегда темно и сыро. Силуэт мелькнул на миг, исчез, не оставив после себя ничего, кроме ощущения тяжёлой пустоты и зуда между лопатками.
Артём моргнул, раздражённо потер глаза, будто хотел стереть липкую пелену тревоги. Не глядя в сторону зеркала, он вытащил из кармана потрёпанный чёрный пульт и, не раздумывая, щёлкнул по кнопке — лампа вспыхнула, мигнула пару раз и погасла, оставив комнату в зыбкой, тревожной тьме, где тени сливались со стенами, а звук собственного дыхания становился единственным надёжным ориентиром.
– Да пошло оно всё, – пробормотал он, зарывшись лицом в воротник куртки, – но десять тысяч — не валяются на полу. Особенно если пол окровавлен и смеётся.
Он захлопнул за собой дверь, не оборачиваясь, оставляя за спиной клубящееся молчание и зыбкую тревогу, которая будто бы осталась ждать внутри, цепляясь за каждую щель, за каждую трещину.
В комнате зеркало треснуло вновь, линия расползлась по стеклу свежей, злой зигзагой. Снаружи, где-то над крышей, Марта каркнула третий раз — этот звук разорвал утренний воздух так же резко, как резьба по стеклу, и, отзвучав, оставил после себя странную, настороженную тишину, какую ощущают лишь в те редкие минуты, когда ночь уступает своё место мутному рассвету.