Право древней крови
Часть 2
Глава 1
Императорский дворец. Российская империя.
— Отстань от меня! Я не буду есть эту гадость!!! — кричала со слезами в голосе девочка на служанку, что пихала ей тарелку с жидкой манной кашей, в которой с трудом угадывались очень мелко нарезанные фрукты. — Я хочу мяса. С кровью! И картошки жареной. И огурчиков малосольных!!!
— Но его Сиятельство сказал, что для вас полезней…
— Вот пусть он сам ее и жрет!
— Не к лицу Вашему Величеству так выражаться…
— Именно. Я императрица, а значит, могу и буду говорить, что хочу и как хочу! А еще сама буду выбирать, что мне есть. Отнеси ему это… Это дерьмо, а мне принеси нормальной еды!
— Боюсь, это невозможно. За вашим питанием следят лучшие лекари страны. И именно они решают, что вы будете есть. Прошу вас, Ваше Величество, будьте послушной девочкой и ешьте, что вам предписано. К тому же, эта каша действительно очень вкусная…
— Не буду! — решительно топнула Анастасия Федоровна ножкой. — Кто смеет за меня решать, что мне делать? Кто им всем дал такое право?!
Служанка нахмурилась и подвинула тарелку еще ближе.
— Вот когда достигнете восемнадцати лет, тогда и будете решать, что делать и когда. А пока выполняйте, что вам умные люди говорят…
Этого девочка уже снести не смогла, один удар рукой — и каша растекается по лицу вредной бабки, которую юная императрица давно уже считала личным тираном и врагом номер три. Выше нее в этом списке ненависти были только дядюшка Шуйский и его сынок-идиот. А кстати, вот и он — легок на помине.
— Чего орешь, мелкая? — без стука вошел в ее личные покои тот, кого она ненавидела всем сердцем. Слизняк, ублюдок, самодовольный идиот — какими только словами она его не обзывала! Но ему всё, как с гуся вода — только ржет, как ненормальный, и издевается. И этого урода ей прочат в мужья?! Да она руки на себя быстрей наложит, чем выйдет за него! Мелкий, худющий, как доска, с вечно нечесаными волосами — прямо предел мечтаний какой-нибудь свинопаски. А уж про вечно застывшую гримасу брезгливости на его лице можно было и не упоминать.
— Твое какое дело? И научись, прежде чем заходить ко мне, стучаться. А то в другой раз можно и огнем в морду получить. Я, конечно, потом немножко раскаюсь, но тебе-то будет уже все равно.
— Маг одиннадцатого уровня мне ничего не сделает, — самодовольно заявил тот, чуть отодвигаясь от служанки, что вытирала лицо от каши, со злобой глядя на девочку.
— А давай проверим? — в руке императрицы зажегся огонек размером с яблоко. — Хотя, с твоим двенадцатым, работающим через раз, наверное, это слишком. И я даже не уверена насчет него — такой нестабильный источник вообще бывает только у простолюдинов. Наверное, за тебя хорошо заплатили при присвоении ранга.
— Вот еще, — брезгливо скривил губы Шуйский-младший. — У меня пиджак новый, еще испортишь его своей криворукостью.
— А что? Твой папочка не награбил тебе на еще один?
— Ты за языком-то следи… -нахмурился парень.
— А то что? Ну вот что вы мне сделаете, кроме того, что уже успели? А я тебе скажу — ни хре-на! Я могу тебя изуродовать, и максимум, что мне за это будет, меня накажут… Ну, как-нибудь. Потому как стоит хоть волоску с моей головы упасть, вас терпеть больше не станут. Вы давно ходите по краю, и сам знаешь, что среди Высших родов растет недовольство. Так что пошел вон отсюда! И если еще раз заявишься без стука, сильно пожалеешь!
Шуйский-младший лишь презрительно ухмыльнулся.
— Я буду заходить куда захочу и когда захочу. Пойми и прими — твой зад сидит на троне ровно до тех пор, пока это удобно нам. Ты никто и ничто. Птичка в золотой клетке, которую в любой момент может наказать хозяин. Например, забыв покормить. Кстати, — обратился он к служанке, — урежьте-ка ей порцию в два раза. Кажется, у нее появилось слишком много энергии, и в голову полезли глупые мысли.
— Как прикажете, Ваше Сиятельство, –с довольным видом поклонилась служанка, окончательно вытерев с лица манную кашу. — Лично прослежу.
— И не сомневаюсь, — кивнул тот. Потом свысока глянул на девочку: — А ты посиди и подумай над моими словами. Надеюсь, в следующий раз, когда я зайду к тебе, ты будешь более приветлива. Впрочем, на самом деле мне все равно.
Развернувшись, он вышел, а следом за ним и служанка, успев метнуть в девочку ненавидящий взгляд. За это она с третьей позиции в личном списке переместилась на первую.
Угрюмо посмотрев им вслед, девочка подошла к двери, подергала ручку — заперто. Отлично. Провела рукой, активируя охранные руны — теперь к ней никто зайти не сможет. Жаль, что они срабатывали лишь раз в день.
Подойдя к противоположной стене, девочка снова сделала похожий жест, и перед ней открылся широкий тайный проход, когда часть стены сдвинулась в сторону. Прекрасно зная дорогу, она уверенно зашагала по коридору, который тускло освещался магическими светильниками.
— Ваше… Ваше Величество, -склонилась перед ней женщина лет пятидесяти, в выцветшем халате и с усталым лицом.
Комната, где они находились, напоминала каменный мешок с одной дверью, без окон. Комната прислуги, поломойки. Низшая должность во дворце.
— Оставь, Лина, — поморщилась та. — Я такое же величество, как ты сиятельство. Правильно мне сказали, я никто. Просто птичка в клетке.
— Опять с Алексеем ругались?
— А что? Так заметно? — императрица, ничуть не сомневаясь, уселась за стол и жадно следила, как женщина ставит на него приборы.
— У вас глаз дергается. А это верный признак того, что вы в ярости. И причиной этого, учитывая, что регента нет во дворце, может быть только его сын.
— Я стала предсказуемой. Какой кошмар, — совсем не аристократично Настя затолкала в рот большой кусок мяса и, щурясь от удовольствия, принялась его энергично жевать.
— Нет. Вы так только на Шуйских реагируете, — женщина с улыбкой смотрела на девочку, которая жадно уплетала еду, сметая все со стола.
Лина была единственной, кто сохранил преданность роду Инлингов и лично Насте, которую знала с рождения и была готова отдать свою жизнь за ее счастье. Бывшая фрейлина и кормилица сохранила некоторые связи вне дворца и теперь активно собирала все слухи, которые вились вокруг Шуйских. Скрипя зубами, ей пришлось согласиться на предложение Разумовского стать его глазами и ушами при дворе. Утешало ее лишь то, что это служит благу империи и ее воспитанницы.
Много раз она хотела увести девочку и уже там, за пределами дворца, поднять бунт против регента. Но время для такого шага еще не пришло — сторонников юной императрицы все еще было слишком мало. Но Лина работала над этим, готовясь в любой момент все же бежать вместе с Анастасией.
— Я бы им всем головы отрубила, –воинственно взмахнула девочка вилкой. — А особенно Алексашке. Слышала, что этот урод опять учудил?
— Нет, а что?
— Притащил на урок банку с белой краской и вылил ее на голову Вики Астаховой, дочери графа Астахова. Ну, ты же помнишь, это начальник внутренней канцелярии. И знаешь, почему? Потому что она назвала его безмозглым. И ведь верно сказала — он даже элементарных правил построения магических конструктов не знает. А когда она ему врезала за это — эх, как жалко, что это была не я, — он разревелся и убежал. А потом набежали всякие защитники, и ее долго ругали. И за что?! За правду?!
— Нынче правда не в чести во дворце, — тихо сказала служанка, опустив глаза.
— Когда правил отец, такого не было, — категорично заявила девочка. — Ладно, мне пора возвращаться и имитировать голодные обмороки. А делать это с полным животом очень сложно. Пока, до вечера!
Махнув рукой, Настя быстро скрылась в тайном проходе в стене, и спустя всего пять минут уже вновь была в своей ненавистной комнате, которая казалась слишком большой для одной девочки. Чрезмерно большой.
Высокие потолки, расписанные сценами из жизни богов и украшенные позолотой, терялись в полумраке, нависая каменным небосводом. Стены, обитые парчой цвета увядшей розы, поглощали звуки, делая каждый вздох неслышным, каждый шаг — беспомощно глухим.
Воздух здесь стоял густой, спертый, пахнущий эфиром от никогда не гаснущих магических светильников в массивных подставках, закрепленных прямо на стене, древней мебелью и сладковатым, приторным ароматом благовоний, который ей был так ненавистен.
Всюду — золото. Золото рам на портретах суровых предков, чьи глаза, написанные маслом, следили за ней с немым укором. Золото на ручках тяжелых, никогда по-настоящему не открывавшихся окон, забранных ажурной решеткой — якобы от воров, на самом деле — от нее самой. Золото по краям огромной не по возрасту кровати с балдахином из плотного бархата, похожей на погребальный катафалк. Роскошь давила. Душила. Была не свидетельством богатства, а подтверждением заточения.
Это была не комната. Это была клетка. Прекрасная, дорогая, выстланная шелками и уставленная фарфоровыми безделушками, но клетка. Ее золотая клетка.
Анастасия Федоровна сидела на подоконнике, поджав под себя ноги в тонких шелковых туфлях. Лоб она прижала к холодному стеклу, взирая на кусочек мира, который ей дозволялось видеть: парадный двор, где маршировала стража в синих с золотом мундирах — цветах Шуйских, а не ее. Ее цветов у нее не было. Точней, были, но их отняли, полностью перекроив форму гвардейцев, несмотря на их возмущенный ропот.
На роскошном персидском ковре у ног валялась скомканная куча бумаги — очередной доклад от регента, который был вручен ей «на подпись и ознакомление».
Слова сливались в ядовитые строчки: «совет находит целесообразным…», «Ваше Величество соблаговолит утвердить…», «воля регентского совета непреклонна…».
Ее воли не существовало. Ее подпись — всего лишь кривая, детская закорючка, которую ставят под чужими решениями, прикрывая ее именем свои грязные игры.
Горечь подкатывала к горлу, едкая и беспомощная. Они, Шуйские… Их лица всплывали в памяти — улыбчивые, сладкие, с глазами холодными, как зимний камень. Они говорили с ней снисходительно, как с несмышленым щенком, а за спиной творили, что хотели. Ее унижали ее же троном. Ее именем облагали народ новыми поборами. Ее титулом развязывали мелкие, подлые войны.
Рука сама сжалась в кулак, костяшки побелели. Она ударила им по холодному стеклу — тихо, глухо. Боль пронзила суставы, но была приятной. Единственное, что она могла контролировать — это собственная боль.
Иногда, вот так, когда за дверью замирали шаги придворных и в покоях воцарялась мертвая, давящая тишина, ее охватывала такая ярость, что хотелось кричать. Кричать до хрипоты, до кровавых слез, рвать на себе это дурацкое платье с кринолином, ломать эти дурацкие золоченые стулья, крушить все вокруг. Чтобы увидеть хоть каплю настоящего, а не напускного ужаса на лицах своих тюремщиков.
Но она не кричала. Она плакала. Тихо, украдкой, зарывшись лицом в бархатные подушки, которые впитывали слезы, не оставляя следов. Или просто сидела, как сейчас, окаменевшая, глотая комок обиды и ненависти, глядя в свое отражение в темном стекле — бледное, испуганное личико девочки в слишком взрослом и слишком пышном обрамлении прически и одежд. Птичка в золотой клетке. Государыня-кукла.
Ее выпускали. Периодически. Как редкую, ценную птицу из вольера — на люди. На смотры, на парады, на балы. Заставляли улыбаться, кивать, произносить заученные, пустые фразы. Она видела лица подданных — одни смотрели с жалостью, другие — с подобострастием, третьи — с плохо скрываемым презрением к этой «девчонке на троне». И она ненавидела каждое мгновение этих выходов, потому что они лишь подчеркивали ее несвободу. Ее выставляли напоказ, а потом загоняли обратно. В эту комнату. В эту тишину. К этим немым портретам.
Иногда, в самые темные ночи, когда за окном выла вьюга, а в камине догорали поленья, ей становилось так тяжело, что и дышать не хотелось. Казалось, что стены смыкаются, и этот позолоченный гроб станет ее вечной обителью. Что она так и останется здесь навсегда — вечной девочкой-императрицей, куклой, которой дергают за ниточки, пока ниточки не порвутся, и ее не выбросят, забытую и ненужную.
Она снова посмотрела на свое отражение. И прошептала в холодное стекло, чтобы не услышали ни предки на портретах, ни шпионы за дверью:
— Я вас ненавижу. Всех вас ненавижу.
Но стекло молчало, возвращая ей лишь образ одинокой, несчастной девочки в огромной, прекрасной и абсолютно пустой комнате. Ее единственной и самой прочной тюрьме.
Тишина в комнате была густой, как кисель. Она не давила — она обволакивала, проникала в уши, в легкие, в самые мысли, замедляя их ход до тягучего, мучительного ползания. Анастасия сидела, не двигаясь, уставясь в резные узоры на паркете. Взгляд ее был пустым, размытым, но внутри бушевало море — море унижений, ярости и горькой, детской тоски.
И тогда, спасаясь от этого удушья, ее сознание рванулось туда — в единственное место, где не было ни Шуйских, ни регентов, ни этой позолоченной тюрьмы. В сон. В тот единственный, яркий, как вспышка молнии, сон, что приснился прошлой ночью.
Он пришел к ней не во тьме, а в сиянии. Неясном, рассеянном, как первый свет утра после долгой бури. И он стоял там… высокий, плечистый, в простой, но прочной дорожной одежде. За его спиной из-за плеча торчала рукоять меча — тяжелая, без изысков, рукоять боевого клинка, видавшего виды. Он был воином. Она знала это. Знала так же уверенно, как знала биение собственного сердца.
Но не меч привлек ее внимание. А его глаза. Голубые. Такие же, как у нее. Того же оттенка, что и летнее небо над Новгородом. Только в его взгляде не было ни страха, ни забитости, ни усталости. В них читалась сталь. И… тепло. Странное, невозможное тепло, которое она не чувствовала, кажется, с самой смерти матери. Он смотрел на нее — и в его взгляде была капля осуждения, будто он видел всю ее немощь, все ее унижения, и судил за них не ее, а весь этот проклятый дворец. Но за этим осуждением сквозила такая бездонная, братская нежность, что у нее внутри все переворачивалось и сжималось в комок.
Он не говорил ничего. Просто шагнул вперед и взял ее руки в свои. Его ладони были грубыми, покрытыми следами от мозолей и старыми шрамами. Но прикосновение было… живым. Настоящим. Таким твердым и надежным, что ей захотелось зарыдать и броситься ему на шею, как делала когда-то в раннем детстве с отцом, прячась от нянек.
Она всматривалась в его черты. Крутой лоб, прямой нос, упрямый подбородок. И снова — эти глаза. И чем дольше она смотрела, тем явственнее проступало сходство. Не точь-в-точь, нет. Но что-то неуловимое, кровное, родное. Как будто она смотрела на свое собственное отражение, но — мужское, повзрослевшее, закаленное бурями.
Он был магом. Она чувствовала это кожей — тихое гудение силы, исходящее от него, не было похоже на вычурную магию придворных чародеев. Его сила казалась дикой, свободной, как ветер в полях, и холодной, как глубинный лед.
И пока она стояла, завороженная, чувствуя, как по ее щекам текут беззвучные, горячие слезы, он наклонился чуть ближе. Его дыхание было теплым на ее ухе.
И он сказал. Всего несколько слов. Тихо, но с такой невероятной силой и уверенностью, что каждое слово врезалось в память, как раскаленный клинок в лед.
— Жди, родная. Я скоро приду.
И тут же сияние померкло. Его образ растворился, его тепло сменилось привычным холодом постели. Она лежала, всхлипывая в подушку, уже в своей комнате, в своей клетке, но с горящими щеками и с бешено стучащим сердцем.
Сейчас, сидя у окна, она снова услышала эти слова. Они эхом отдавались в тишине, громче, чем любые приказы регента.
Жди, родная. Я скоро приду.
Она медленно выдохнула, и на стекле перед ее лицом образовалось мутное пятно. Она провела по нему пальцем, рисуя бессмысленный узор.
Бред? Отчаяние больного сознания, рождающего призраков-спасителей? Возможно.
Но почему тогда это чувство родства было таким… физическим? Почему она до сих пор, спустя почти сутки, чувствовала на своих ладонях шероховатость его рук?
Она сжала кулаки. Нет. Это не был бред. Это было… предчувствие. Знак. Обещание.
Она подняла голову и посмотрела на решетку на окне. Узор ее вдруг показался ей не таким уж и прочным. А холодный блеск золота в комнате — не таким уж и ослепляющим.
Она больше не была просто униженной девочкой. Она была той, кого ждали. Той, кому обещали прийти.
Жди, родная.
«Я буду ждать,» — прошептала она в тишину, и в ее голосе впервые за долгое время не было слез. Была решимость. — «Брат.»
От автора