Могильщики - читать онлайн

Коли зовешь ты шакала: «Мой брат!»

и приглашаешь гиену на пир,

попробуй позвать крокодилий живот

и предложить ему дружбу и мир.

Закон джунглей

— Уважайте старых!

То был хриплый голос, тусклый голос, невольно заставлявший вздрогнуть, голос, звучащий так, будто ломалось пополам что-то мягкое. В нем слышались дрожь, хрип и подвывание:

— Уважайте старых! О, Речные Товарищи, уважайте старых!

На широком пространстве реки виднелась только небольшая флотилия судов с квадратными парусами: груженые строительным камнем баржи прошли под железнодорожным мостом и двигались вниз по течению. Люди орудовали неуклюжими рулевыми веслами, чтобы избежать песчаной отмели, образовавшейся в результате размыва мостовых опор. Когда суда проходили мимо, по трое в ряд, ужасный голос зазвучал снова:

— О Брамины Реки, уважайте старых и дряхлых!

Лодочник повернулся к борту, поднял руку, произнес что-то — вовсе не благословение — и баржи, поскрипывая, двинулись сквозь сумрак дальше.

Широкая индийская река, больше похожая на цепочку маленьких озер, чем на единый поток, была гладкой, как стекло, в середине ее русла отражалось песчано-красное небо, а у низких берегов виднелись желтые и темно-фиолетовые пятна. В сезон дождей в реку впадали маленькие ручейки, но сейчас их пересохшие устья возвышались над уровнем воды. На левом берегу, почти у самого железнодорожного моста, виднелась деревушка с домами, сооруженными из чего попало, — глины, палок, соломы; главная улица, по которой скот возвращался в хлева, спускалась прямо к реке и заканчивалась чем-то вроде грубого кирпичного причала. Сюда приходили люди, желавшие помыться, здесь они могли шаг за шагом войти в воду. Так выглядела пристань деревни Маггер-Гаут.

Ночь быстро опускалась на тростники, окаймлявшие изгиб излучины, на спутанную траву пастбищ за неподвижными зарослями тростника, на поля чечевицы, риса и хлопка, что раскинулись в низине, ежегодно затопляемой рекой. Попугаи и вороны, недавно с криками прилетавшие на вечерний водопой, унеслись вглубь острова на ночлег наперерез стаям летучих лисиц; водоплавающие птицы туча за тучей со свистом и гулкими зовами стремились под прикрытие тростника. Здесь водились гуси, чирки, кулики, кряквы и пеганки, кроншнепы, а кое-где встречались фламинго.

Последним пролетел неуклюжий марабу, державшийся в воздухе так, словно каждый медленный взмах крыльев мог стать его последним взмахом.

— Уважайте старых! О Брамины Реки, уважайте старых!

Марабу (его также называют адъютантом) слегка повернул голову в ту сторону, откуда донесся голос, и тяжело опустился на песчаную отмель под мостом. Теперь этот мошенник стал хорошо виден. Сзади он выглядел чрезвычайно респектабельно: почти шести футов ростом, похожий на весьма достойного лысого пастора. Другое дело — спереди: на голове, смахивающей на голову Элли Слоупера,[1] не было ни перышка, а на шее под клювом висел отвратительный кожистый мешочек, куда марабу прятал все, что мог ухватить этот острый, как кирка, клюв. Марабу изящно переступал длинными, тонкими и костлявыми ногами и с гордостью посматривал на них, перебирая пепельно-серые перья на хвосте. Бросив взгляд через гладкое плечо, птица вытянулась по стойке «смирно».

Маленький шелудивый шакал, только что жадно тявкавший на низком откосе, навострил уши, задрал хвост и побежал по мелководью к марабу. Этот шакал принадлежал к самой низшей шакальей касте — не то чтобы лучшие из шакалов принадлежат к высшей, но этот был особенно низок: наполовину нищий попрошайка, наполовину грабитель. Он рылся в деревенских мусорных кучах, то отчаянно робкий, то безумно смелый, но вечно голодный и всегда щедрый на хитрые уловки, которые не приносили ему ничего хорошего.

— Уф! — фыркнул он, выбравшись на отмель, и печально отряхнулся. — Да поразит красная парша собак в этой деревне! Меня укусили втрое больше, чем водится блох на моей шкуре, и за что? Только за то, что я посмотрел — всего лишь посмотрел, заметь! — на старый башмак, валяющийся в коровнике. Мне что, питаться грязью?

Он почесал за левым ухом.

— Я слышал, — сказал Марабу голосом, похожим на скрежет тупой пилы, терзающей толстую доску, — слышал, что в этом башмаке лежал новорожденный щенок.

— Не всяким слухам верь, — заметил Шакал.

Он часто подслушивал по вечерам разговоры людей у деревенских костров, поэтому знал много пословиц.

— Совершенно верно, — согласился Марабу. — Вот почему я решил проверить, не врут ли слухи, и позаботился о щенке, пока собаки были заняты в другом месте.

— Они были очень заняты, — сказал Шакал. — Что ж, тогда мне лучше некоторое время не соваться в деревню за объедками. Значит, в том башмаке действительно был слепой щенок?

— Теперь он здесь. — Марабу поверх клюва покосился на свой набитый зоб. — Он мелкий, но сейчас, в наши безжалостные времена, всякая мелочь сгодится.

— Ахай! В наши дни мир стал железным, — провыл Шакал. Стреляя глазами по сторонам, он заметил легкую рябь на воде и затараторил: — Всем нам трудно живется, и я не сомневаюсь, что даже наш превосходный хозяин, гордость Гаута, предмет зависти всей Реки…

— Лжец, льстец и шакал вылупились из одного яйца, — обронил, ни к кому конкретно не обращаясь, Марабу. Он сам, когда хотел, умел искусно лгать.

— Да, предмет зависти всей Реки! — повторил Шакал громче. — Даже он, без сомнения, понимает, что с тех пор, как построили мост, хорошей еды стало меньше. Но, с другой стороны (хотя я ни в коем случае не сказал бы этого, глядя в его благородный лик), он такой мудрый и добродетельный, каким я не являюсь, увы…

— Когда Шакал признается, что он серый, каким же черным он должен быть, — пробормотал Марабу, не замечая приближающейся ряби.

— Поэтому, думаю, у него нет трудностей с пропитанием…

Послышался тихий скрежещущий звук, как будто лодка прошуршала по дну на мелководье, и Шакал быстро развернулся мордой к существу, о котором только что говорил, потому что к такому созданию всегда лучше держаться мордой. То был двадцатичетырехфутовый[2] крокодил, закованный в шипастую броню из тройных пластин, с острым килем и гребнем; желтые кончики его верхних зубов нависали над рифленой нижней челюстью. Тупоносый крокодил из Маггер-Гаута был старше любого мужчины в деревне, дал этой деревне свое имя[3] и до того, как появился железнодорожный мост, считался здешним демоном реки — убийца, людоед и в то же время местное божество. Он улегся, уткнувшись подбородком в мелководье, удерживаясь на месте с помощью почти незаметных взмахов хвоста. Шакал прекрасно знал, что один-единственный удар хвоста по воде — и Маггер вылетит на берег со скоростью парового катера.

— Какая счастливая встреча, о защитник бедных! — льстиво произнес Шакал, пятясь при каждом слове. — Мы услышали твой мелодичный голос и явились сюда в надежде на приятную беседу. А пока я ждал, моя бесхвостая самонадеянность толкнула меня заговорить о тебе. Надеюсь, ты не слышал, что я тут говорил.

На самом деле Шакал говорил именно для того, чтобы крокодил его услышал, потому что знал: с помощью лести легче всего раздобыть еду. Маггер знал, что Шакал говорил именно с этой целью, и Шакал знал, что Маггер знал, и Маггер знал, что Шакал знал, что Маггер знал, поэтому оба они были очень довольны друг другом.

Старое чудовище с пыхтением и покряхтыванием выбралось на песок, бормоча:

— Уважайте старых и немощных!

Маленькие глазки крокодила под тяжелыми ороговевшими веками на треугольной голове горели, как угли, пока он, перебирая кривыми лапами, волок свое раздутое бочкообразное тело. Потом он улегся, и, как ни привык Шакал к корокодильим повадкам, он невольно в сотый раз вздрогнул, увидев, насколько искусно Маггер прикинулся выброшенным на отмель бревном. Крокодил позаботился даже о том, чтобы залечь именно под тем углом, под каким лежало бы в бревно именно в это время года, именно в это время суток и именно в этом месте, если бы его вынесло сюда течением. Конечно, Маггер проделал такое только по привычке, потому что выбрался из воды не для охоты; но крокодил никогда не бывает сыт, и, если бы Шакал и вправду принял его за бревно, он не успел бы пофилософствовать над своей ошибкой.

— Дитя мое, я ничего не слышал, — сказал Маггер, прикрыв один глаз. — Вода попала мне в уши, к тому же я умираю с голоду. С тех пор как построили железнодорожный мост, жители моей деревни перестали меня любить, и это разбивает мне сердце.

— Ах, как жаль! — воскликнул Шакал. — И какое благородное сердце! Но, по-моему, все люди одинаковы.

— Нет, они сильно отличаются друг от друга, — мягко возразил Маггер. — Некоторые из них худые, как лодочные шесты, другие же круглые, как молодые ша… собаки. Я бы никогда не стал беспричинно ругать людей. Они бывают самых разных видов, но долгие годы доказали мне, что все они очень вкусны. Мужчины, женщины, дети… Просто не к чему придраться. И помни, дитя, — тот, кто пинает мир, получает ответный пинок.

— Лесть хуже, чем пустая консервная банка в животе, но мы только что услышали великую мудрость, — сказал Марабу, опуская поджатую ногу.

— Однако подумай, насколько они неблагодарны по отношению к этому прекрасному существу… — ласково начал Шакал.

— Нет, нет, дело здесь не в неблагодарности! — перебил Маггер. — Они просто не думают о других, вот и все. Но я заметил, лежа на своем посту ниже брода, что по ступенькам нового моста очень трудно подниматься как старикам, так и маленьким детям. Старики, конечно, не слишком достойны моего внимания, но я огорчен — не на шутку огорчен — из-за пухлых детей. И все же, думаю, спустя некоторое время, когда мост утратит свою новизну, мы увидим, как босые загорелые ноги моих людей, как и прежде, храбро шлепают через брод. Тогда старого Маггера снова будут почитать.

— Но я точно видел гирлянду из ноготков, плывущую от края пристани, видел не далее как сегодня днем, — сказал Марабу.

Гирлянды из ноготков по всей Индии являются знаком почитания.

— Ошибка, всего лишь ошибка. Гирлянду бросила жена продавца сладостей. С каждым годом она слепнет и уже не может отличить бревно от меня — от меня, Маггера из Гаута! Я видел, как она бросала гирлянду, потому что лежал у самого края причала. Сделай она еще один шаг, и я, возможно, показал бы ей, чем отличаюсь от бревна! Тем не менее, у нее были добрые намерения, и мы должны учитывать, с какими побуждениями делается подношение.

— Что толку в гирляндах из ноготков тому, кто роется в мусорной куче? — спросил Шакал, ловя блох, но в то же время не сводя настороженного взгляда с Защитника Бедных.

— Верно, но еще не начали громоздить ту мусорную кучу, на которую отнесут меня. Пять раз я видел, как река отступает от деревни и в конце улицы обнажается земля. Пять раз я видел, как деревня отстраивается на берегах заново, и увижу, как она будет отстраиваться, еще пять раз. Я не взбалмошный рыбоядный гавиал, который сегодня в Каси, а завтра в Праяге, я — верный и неизменный страж брода. Не зря, дитя мое, деревня носит мое имя, и не зря говорят, что тот, кто долго наблюдает, в конце концов бывает вознагражден.

— Я наблюдал долго, очень долго, почти всю жизнь, но получал в награду лишь укусы и побои, — сообщил Шакал.

— Хо! Хо! Хо! — расхохотался Марабу и пропел: –

Шакал был в августе рожден,

А в сентябре в обиде

Сказал: «Да я таких дождей

С рождения не видел!»

У марабу есть очень неприятная особенность: когда он беспокоится, его ноги пританцовывают сами собой. Хотя с виду он респектабельней любого журавля (которые все безмерно респектабельны), во время таких приступов он пускается в дикие военные пляски на своих ногах-ходулях, наполовину распустив крылья и то задирая, то склоняя лысую голову. В то же время по причинам, известным лишь ему одному, он очень тщательно подбирает время для самых резких своих выпадов и самых неприятных замечаний. Допев песенку, он снова вытянулся по стойке смирно, в десять раз больше напоминая адъютанта, чем прежде.

Шакал вздрогнул, хотя в отличие от шакала из песни ему было целых три сезона от роду. Но нельзя обижаться, когда тебя оскорбляет тот, у которого клюв длиной в ярд, способный пронзить тебя, как копье. Марабу был отъявленным трусом, но Шакал был еще трусливее.

— Надо прожить долгую жизнь, чтобы чему-нибудь научиться, — сказал Маггер. — И вот что я скажу: маленьких шакалов пруд пруди, дитя, но такой крокодил, как я, — редкость. Тем не менее я не возгордился, поскольку гордость ведет к погибели. Но заметьте, это Судьба, а никто из плавающих, ходящих и бегающих не должен противиться своей Судьбе. Я лично своей Судьбой вполне доволен. При наличии удачи, зоркого глаза и привычки проверять, есть ли выход из ручья или заводи, прежде чем туда заплыть, можно достичь многого.

— Я слышал, что однажды даже Защитник Бедных совершил ошибку, — злобно заметил Шакал.

— Верно, но и тут мне помогла Судьба. Это было еще до того, как я полностью вырос, до трех последних голодовок (клянусь обоими берегами Ганга, как полноводны были реки в те дни!). Да, я был юным и легкомысленным, и, когда началось половодье, никто не радовался ему больше меня. Я был просто счастлив. Деревню затопило, и я переплыл Гаут и забрался далеко вглубь суши, к рисовым полям, которые утонули в густом иле. Помню, в тот вечер я нашел пару браслетов (стеклянных, из-за них у меня потом случилось несварение желудка)… Да, стеклянных браслетов и, если мне не изменяет память, пару башмаков. Мне не стоило глотать башмаки, но я был голоден. Позже я стал умнее, о да. Итак, я поел и отдохнул, а когда приготовился вернуться в реку, оказалось, что вода спала, и я пошлепал прямо по грязной главной улице — вот он я, собственной персоной! Весь мой народ: и мужчины, и женщины, и дети, и жрецы высыпали на улицу, и я благожелательно на них смотрел, потому что грязь — неподходящее место для битвы. Лодочник сказал: «Возьмите топоры и убейте его, потому что это крокодил из нашего брода!». «Вовсе нет, — возразил брамин. — Смотрите, он гонит перед собой поток! Он — божество деревни!» И меня забросали множеством цветов, и по счастливой случайности один из людей перевел через улицу козу.

— Козы такие вкусные, просто объедение! — сказал Шакал.

— Волосатые, даже слишком волосатые, а когда находишь козу в воде, в ней, скорее всего, будут спрятаны два связанных крест-накрест крюка. Но я принял ту козу, и меня с большим почетом проводили к Гауту. Позже судьба послала мне лодочника, который хотел отрубить мне хвост топором. Его лодка застряла на старой отмели, которую вы, наверное, не помните.

— Не все здесь шакалы, — заметил Марабу. — Раньше была отмель там, где затонули лодки каменотесов в год великой засухи… Длинная отмель, продержавшаяся три половодья, ты о ней?

— Отмелей было две, — поправил Маггер, — верхняя и нижняя.

— Да, я забыл. Их разделяла протока, позже она пересохла, — сказал Марабу, гордившийся своей памятью.

— На нижней отмели и застряла лодка моего доброжелателя. Он спал на носу и, полусонный, прыгнул в воду, которая была ему по пояс… нет, по колени, не выше… чтобы столкнуть лодку с мели. Его пустая лодка поплыла дальше и застряла снова ниже следующего плеса. Я следовал за ней, потому что знал: люди попытаются вытащить ее на берег.

— И они попытались? — благоговейно спросил Шакал, впечатленный охотой такого размаха.

— Попытались — и там, и еще раз ниже по течению. Дальше я уже не поплыл, но за один день получил троих хорошо откормленных манджи (лодочников), и только последний по моей неосторожности успел крикнуть, чтобы предупредить тех, кто остался на берегу.

— Ах, какая благородная охота! Но сколько ума и проницательности она требует! — воскликнул Шакал.

— Это не ум, дитя, а всего лишь умение рассуждать. Рассуждение в жизни подобно соли в рисе, как говорят лодочники, а я всегда любил рассуждать. Гавиал-рыбоед, мой двоюродный брат, рассказывал, как трудно гоняться за рыбой, как важно знать, чем одна рыба отличается от другой, и как ему приходится изучать рыб вдоль и поперек, и всех вместе, и каждую в отдельности. Да, это мудро, но, с другой стороны, мой двоюродный брат гавиал и живет среди рыб. Моя же добыча не плавает косяками, высунув рот из воды, как плавает рыба рева, не поднимается постоянно на поверхность воды и не переворачивается на бок, как делают моху и маленькая чапта, и не собирается стаями после наводнения, как батчуа и чилва.

— Все эти рыбы очень вкусные, — щелкая клювом, сказал Марабу.

— Так говорит и мой двоюродный брат и поднимает большую шумиху вокруг своей рыбалки, но рыбы не карабкаются на сушу, спасаясь от его длинного рыла. У меня дела обстоят совсем по-другому, мои люди живут на земле, в домах, среди своего скота. Я должен знать, что они делают и что собираются делать; как говорится, соедини хвост и хобот — и получишь слона. Над дверью повесили зеленую ветку и железное кольцо? Старый Маггер знает: в этом доме родился мальчик, который когда-нибудь обязательно придет к Гауту поиграть. Девушка выходит замуж? Старый Маггер об этом знает, потому что видит, как мужчины носят подарки туда-сюда. Девушке надо будет спуститься к Гауту, чтобы искупаться перед свадьбой, и я уже тут как тут. Река изменила русло и намыла землю там, где раньше был только песок? Маггер и об этом знает.

— Ну и какая польза от такого знания? — спросил Шакал. — Берега реки менялись даже на моем недолгом веку.

Индийские реки часто меняют свои русла и иногда смещаются на целых две-три мили за сезон, затопляя поля на одном берегу и нанося много ила на другом.

— Нет знания более полезного, — ответил Маггер, — потому что новая земля означает новые ссоры. Маггер знает. О! Уж Маггер-то знает! Как только вода спадает, он пробирается вверх по мелким ручьям, в которых, как считают люди, не спряталась бы даже собака, и ждет. Вскоре приходит крестьянин и говорит, что будет сажать огурцы и дыни здесь, на новой земле, которую дала ему река. Он чувствует жирную землю под своими босыми ногами. А потом приходит другой и говорит, что здесь и здесь посадит лук, морковь и сахарный тростник. Эти двое сталкиваются, как сталкиваются плывущие по течению лодки, и каждый закатывает глаза под большим синим тюрбаном. Старый Маггер все видит и слышит. Каждый называет другого «братом», и они отправляются размечать межи на новой земле. Маггер спешит с ними от вехи к вехе, низко осев в грязевой жиже. И вот они начинают ссориться! Вот говорят запальчивые слова! Вот тянут друг друга за тюрбаны! А вот они поднимают свои латхи (дубинки), и, наконец, один падает навзничь в грязь, а другой убегает. Когда он возвращается, спорить больше не с кем, о чем свидетельствует окованная железом бамбуковая дубинка проигравшего. И все же люди не благодарят Маггера. Нет, они кричат: «Убийство!», и их семьи дерутся на палках, сойдясь по двадцать человек с каждой стороны. Мой народ — хорошие люди, джаты из предгорий, из племени малвов. Они бьют друг друга со всей дури, а когда драка заканчивается, старый Маггер ждет далеко ниже по течению, спрятавшись вон за теми кустами, откуда его нельзя увидеть из деревни. Затем мои широкоплечие джаты под звездами спускаются к реке, восемь или девять человек, таща на носилках покойника. Это старики с седыми бородами, с голосами такими же низкими, как мой. Они разводят костерок — ах, как хорошо мне знаком этот огонь! — и курят табак, сидя кружком, кивая то на реку, то на мертвеца на берегу. Они говорят, что по английскому закону за такое полагается веревка, и тогда семья осужденного будет опозорена, потому что его повесят на большой тюремной площади. Тут друзья погибшего говорят: «Пусть его повесят!» — и разговоры начинаются по новой, и так двадцать раз за долгую ночь. Наконец один человек заявляет: «Драка была честной. Давайте возьмем деньги за кровь, чуть больше, чем предлагает убийца, и перестанем об этом говорить». Потом они начинают торговаться из-за кровавых денег, ведь убитый был сильным мужчиной, и у него осталось много сыновей. И все же перед амратвелой (восходом солнца) они кладут его в огонь, как того требует обычай, а обугленные останки переходят в мое распоряжение — и уж покойник-то точно ничего не говорит. Так-то, дети мои, Маггер знает! Маггер все знает, а мои джаты — хорошие люди!

— Они слишком скупы и слишком бедны, чтобы после них можно было что-нибудь запихать в свой зоб, — прохрипел Марабу. — Как говорится, запирают крепко, а потчуют редко — да и кто может что-нибудь подобрать после малвов?

— Я подбираю их самих, — сказал Маггер.

— В старые добрые времена на юге, в Калькутте, — продолжал Марабу, — столько всего валялось на улицах, бери — не хочу, а мы еще и привередничали. Какие прекрасные были времена! Но теперь все улицы чисты, как яйцо снаружи, и мои соплеменники улетают оттуда. Одно дело — соблюдать чистоту, но подметать, вычищать и обрызгивать землю по семь раз на дню… Такое утомило бы даже богов.

— Один низинный шакал слышал от своего брата и рассказал мне, что в Калькутте все шакалы жирные, как выдры во время дождей, — вспомнил Шакал, и у него потекли слюнки при одной мысли об этом.

— Да, но там живут бледнолицые англичане, и они привозят на лодках собак откуда-то с низовьев реки, больших жирных собак, чтобы те шакалы не слишком жирели, — сказал Марабу.

— Значит, тамошние люди такие же жестокосердные, как и здешние? Ничего удивительного. Ни земля, ни небо, ни вода не милосердны к шакалу. В прошлом сезоне, после дождей, я набрел на палатки бледнолицых и стащил там новую желтую уздечку. Белые люди не выделывают свою кожу, как полагается, и меня потом сильно тошнило.

— Со мной один раз случилось нечто похуже, — заявил Марабу. — Когда я был молодой и смелой птицей всего трех лет от роду, я полетел к реке, где плавают большие лодки. А надо сказать, что лодки англичан бывают втрое больше этой деревни.

— Он побывал в Дели и говорит, что там все люди ходят на головах, — пробормотал Шакал.

Маггер открыл левый глаз и пристально посмотрел на Марабу.

— Я говорю правду, — настаивала большая птица. — Лжец лжет только тогда, когда надеется, что ему поверят. А тот, кто не видел этих лодок, никогда в них не поверит.

— Звучит разумно, — сказал Маггер. — И что там было?

— Из одной лодки люди вынимали глыбы чего-то белого, что потом превращалось в воду. От глыб часто отламывались куски и падали на берег, а все оставшееся люди быстро заносили в дом с толстыми стенами. Но один лодочник со смехом взял кусочек размером не больше маленькой собачки и бросил мне. Я, как и все мои соплеменники, глотаю не задумываясь, и тот кусок я тоже проглотил. Но тут меня охватил жуткий холод, который начался с зоба, спустился до кончиков пальцев и лишил меня дара речи, а лодочники надо мной потешались. Никогда еще мне не бывало так холодно. В горе и изумлении я танцевал до тех пор, пока не смог отдышаться, и потом снова танцевал, причитая о вероломстве этого мира, а лодочники смеялись до упаду. Самым удивительным, если не считать удивительного холода, было то, что, когда я закончил причитать, в моем зобу ничегошеньки не было!

Марабу приложил все усилия, чтобы описать, как проглотил семифунтовый кусок льда, который доставило американское судно с озера Уэнхэм в те дни, когда в Калькутте еще не делали собственный лед с помощью машин. Но, поскольку птица не знала, что такое лед, а Маггер и Шакал знали еще того меньше, слушатели не смогли по достоинству оценить эту историю.

— Из лодки, которая в три раза больше Маггер-Гаута, можно вытащить все, что угодно, — сказал Маггер, снова закрывая левый глаз. — А ведь моя деревня не маленькая.

На мосту раздался свисток, и по нему помчался почтовый поезд из Дели: окна вагонов были ярко освещены, по реке за ними преданно следовали тени. Поезд с лязгом исчез в темноте, но Маггер и Шакал так привыкли к нему, что даже не посмотрели в ту сторону.

— Разве лодка втрое больше Маггер-Гаута удивительнее, чем это? — спросила птица, вскидывая голову.

— Я видел, как строился мост, дитя мое, — ответил крокодил. — Я видел, как камень за камнем возводились его опоры, и, когда люди падали сверху (по большей части они на удивление хорошо там держались, но иногда все-таки падали), я был готов. С тех пор, как соорудили первую опору, им не приходилось искать тела ниже по течению, чтобы сжечь. Видите, я в снова и снова избавлял людей от множества хлопот. В строительстве моста нет ничего удивительного.

— Но тварь, которая по нему переправляется, тащит крытые повозки! Вот что удивительно, — настаивал Марабу.

— Вне всякого сомнения, это вол неизвестной ранее породы, — сказал крокодил. — Когда-нибудь он не удержится наверху и упадет, как падали люди. Тогда старый Маггер будет тут как тут.

Шакал и Марабу переглянулись. Если они и были абсолютно уверены в чем-то, так это в том, что паровоз — что угодно, только не вол. Шакал не раз наблюдал за паровозами из-за живой изгороди из алоэ, а Марабу видел их с тех пор, как в Индии появилась первая железная дорога. Но Маггер видел паровозы только снизу, и их медный котел казался ему похожим на бычий горб.

— М-да, точно новый вид вола, — протянул Маггер, стараясь убедить себя в собственной правоте.

— Конечно, вол, — поддакнул Шакал.

— С другой стороны, это может быть… — раздраженно начал Маггер.

— Конечно, несомненно, — перебил Шакал.

— Что «несомненно»? — сердито спросил Маггер, потому что чувствовал — его собеседники знают больше, чем он. — Я еще не договорил. Ты утверждаешь, что это вол…

— Пусть будет, как угодно Защитнику Бедных. Я твой слуга, а не того существа, которое пересекает реку.

— Чем бы оно ни было, мост построили белые, — сказал Марабу, — и лично я не стал бы лежать так близко от него.

— Вы не знаете англичан так, как я их знаю, — заявил Маггер. — Когда строили мост, здесь жил белый, который по вечерам приплывал на лодке, шаркал ногами по ее дну и шептал: «Он здесь? Он там? Дай мне ружье!» Я слышал его еще до того, как мог увидеть, слышал каждый издаваемый им звук: скрип, пыхтение и звяканье ружья, пока он плавал в лодке по реке вверх и вниз. Стоило мне схватить одного из его рабочих — и таким образом сэкономить много денег на дровах для погребального костра — как этот бледнолицый спускался к Гауту и громко кричал, что выследит меня и избавит от меня реку… От меня, Маггера из Маггер-Гаута! Дети, я плавал под днищем его лодки час за часом и слышал, как он стреляет по бревнам; а убедившись, что белый устал, я всплывал рядом с ним и щелкал челюстями у него перед носом. Когда мост достроили, белый ушел. Все англичане охотятся так, за исключением тех случаев, когда другие охотятся на них.

— Кто охотится на белых? — возбужденно тявкнул Шакал.

— Сейчас никто, но в свое время я охотился.

— Я кое-что помню о той охоте. Я был тогда молод, — сказал Марабу, многозначительно щелкнув клювом.

— К тому времени я прочно здесь обосновался. Насколько я помню, моя деревня строилась в третий раз, когда мой двоюродный брат гавиал принес известие о том, что в водах выше Бенареса можно отлично поохотиться. Сначала я не хотел туда плыть, потому что мой двоюродный брат любит рыбу и не всегда может отличить хорошую охоту от плохой, но я слышал, о чем разговаривали по вечерам мои люди, и их разговоры убедили меня двинуться в путь.

— И что они сказали? — спросил Шакал.

— Достаточно, чтобы заставить меня, Маггера из Маггер-Гаута, выйти из воды и пуститься в путь пешком. Я шел по ночам, залезая в русла самых маленьких ручьев, в какие только мог втиснуться; но начался жаркий сезон, и все ручьи пересохли. Я пересекал пыльные дороги, пробирался сквозь высокую траву, поднимался в лунном свете на холмы, залезал даже на скалы, вы только подумайте, дети! Я пересек Сирхинд, безводный край, прежде чем нашел множество маленьких речек, текущих в сторону Ганга. Целый месяц пути отделял меня тогда от моего народа и от знакомой реки. Воистину чудесное путешествие!

— А что ты ел по дороге? — спросил Шакал. Душа этого зверя хранилась в его маленьком желудке, и он был ничуть не впечатлен рассказом о том, как Маггер странствовал по суше.

— Все, что мог найти, кузен, — медленно произнес Маггер, растягивая каждое слово.

В Индии никого не называют кузеном, если не считают, что и вправду состоят с ним в кровном родстве, а поскольку крокодил может жениться на шакале только в старых сказках, Шакал понял, почему он внезапно оказался в числе родственников Маггера. Если бы они беседовали с глазу на глаз, ему было бы все равно, но глаза Марабу весело блеснули в ответ на грубую шутку.

— Конечно, отец, я мог бы и сам догадаться, — произнес Шакал.

Крокодилу совершенно не понравилось, что его назвали отцом шакала, и Маггер из Маггер-Гаута так и сказал — и еще высказал много другого, что нет смысла здесь повторять.

— Защитник Бедных сам сообщил, что мы с ним в родстве. Разве могу я запомнить точную степень родства? Кроме того, мы с ним питаемся одинаково, он сам так сказал, — ответил Шакал.

Это еще больше усугубило ситуацию, поскольку Шакал намекнул на то, что Маггер во время своего похода сразу пожирал пойманную добычу, вместо того чтобы выдержать ее, пока она не станет пригодной для употребления, как поступает каждый уважающий себя крокодил, а по возможности — и большинство диких зверей. Одна из худших презрительных кличек на берегах Реки — «пожиратель свежего мяса»; это почти так же оскорбительно, как назвать человека каннибалом.

— Та добыча была съедена тридцать сезонов назад, — тихо сказал Марабу. — Мы можем проговорить еще тридцать сезонов, назад она все равно не вернется. А теперь расскажи нам, что случилось, когда ты достиг обильных вод после своего замечательного сухопутного путешествия. Как говорится, если прислушиваться к каждому вою шакала, все дела в городе встанут.

Маггер, наверное, был благодарен за вмешательство, потому что сразу продолжал:

— Клянусь обоими берегами Ганга! Никогда еще я не видел таких вод, как там!

— Значит, там было лучше, чем здесь во время большого наводнения прошлого сезона? — спросил Шакал.

— Лучше! Подумаешь, наводнение, которое случается раз в пять лет! Несколько утонувших чужаков, цыплят да мертвый бычок, плывущие по мутной воде со встречными течениями. Но в тот сезон, о котором я вспоминаю, вода в реке осталась низкой, гладкой и ровной, и, как и говорил гавиал, по реке плыли мертвые англичане, касаясь друг друга. Тогда-то я и стал таким толстым, как сейчас — таким толстым и таким мощным. Трупы плыли из Агры, через Этаву и по широким водам через Аллахабад…

— О, тот водоворот, который поднялся под стенами крепости в Аллахабаде! — сказал Марабу. — Трупы набились туда, как дикие утки в камыши, и кружились, кружились — вот так!

И он снова начал свой ужасный танец, а Шакал с завистью за ним наблюдал. Шакал, конечно, не помнил тот ужасный год, когда произошел мятеж, о котором здесь говорилось.

— Да, возле Аллахабада я мог спокойно лежать в воде и пропустить мимо двадцать мертвых людей, чтобы выбрать одного, — продолжал Маггер, — а самое главное, англичанки не носят такого множества ожерелий, колец в носу и ножных браслетов, каким увешаны здешние женщины в наши дни. Как говорится, кто слишком восхищается украшениями, в конце концов получит в качестве украшения веревку. Все крокодилы во всех реках тогда растолстели, но мне выпала судьба стать толще прочих. До нас доходили слухи, что англичан загоняют в реки, и, клянусь обоими берегами Ганга, мы верили, что так и есть. Плывя на юг, я видел, что так и есть; и я направился вниз по течению, за Монгир, к могилам, что стоят над рекой.

— Я знаю это место, — сказал Марабу. — С тех пор Монгир опустел, в этом городе почти не осталось жителей.

— После я очень медленно и лениво двинулся вверх по течению и чуть выше Монгира увидел лодку, полную белых, — живых! Насколько я помню, это были женщины, они лежали под тканью, натянутой на палки, и громко плакали. В те дни я еще никогда не видел, чтобы в нас, стражей бродов, стреляли. Все, что могло стрелять, было занято в другом месте. Днем и ночью мы слышали выстрелы в глубине суши, то тише, то громче, смотря в какую сторону дул ветер. Я всплыл рядом с лодкой, потому что никогда еще не видел живых белых, хотя хорошо изучил их… в других состояниях. Голый белый ребенок стоял на коленях в лодке и, перегнувшись через борт, должно быть, пытался поболтать руками в воде. Приятно видеть, как ребенок любит проточную воду. В тот день я был сыт, но в моем желудке еще осталось немного свободного места, и все же я нацелился на руки ребенка не ради еды, а ради забавы. Они казались такой легкой целью, что я схватил их почти не глядя; но они были такими маленькими, что, хотя мои челюсти на них сомкнулись — я в этом уверен — ребенок быстро отпрянул, целый и невредимый. Должно быть, его маленькие белые ручки проскользнули между моих зубов. Мне бы ухватить его поперек, у локтей, но, как я уже сказал, я всплыл только из спортивного интереса и желания увидеть что-то новое. В лодке закричали, и вскоре я вновь поднялся на поверхность, чтобы понаблюдать за людьми. Лодка была слишком тяжелой, чтобы ее можно было перевернуть, и в ней сидели всего лишь женщины, но, как говорится, тот, кто доверяет женщине, пересекает пруд по зыбкой ряске… И, клянусь обоими берегами Ганга, это правда!

— Однажды женщина бросила мне сухую рыбью кожу, — сказал Шакал. — Я-то надеялся утащить ее ребенка, но, как говорится, лучше получить лошадиный корм, чем получить лошадиным копытом. А что женщина сделала тебе?

— Она выстрелила в меня из короткоствольного пистолета, какого я никогда не видел ни до, ни после. Пять выстрелов, один за другим…

(В Маггера, должно быть, выстрелили из старомодного револьвера).

— …А я застыл с разинутой пастью, мою голову окутал дым. Никогда еще со мной не случалось ничего подобного. Пять выстрелов, быстрых, как взмах моего хвоста — вот так!

Шакал, которого все больше и больше увлекала эта история, едва успел отскочить назад, когда огромный хвост взмахнул рядом с ним со скоростью косы.

— Только после пятого выстрела, — продолжал Маггер так, будто не пытался только что уложить одного из своих слушателей, — только после пятого выстрела я нырнул и поднялся как раз вовремя, чтобы услышать, как лодочник говорит всем этим белым женщинам, что я, несомненно, мертв. Одна пуля попала мне под шейную пластину. Не знаю, там ли еще эта пуля, потому что не могу повернуть голову. Посмотри и убедись, дитя мое, и ты поймешь, что мой рассказ правдив.

— Я? — переспросил Шакал. — Чтобы я, пожиратель старых башмаков и костей, осмелился усомниться в словах того, кому завидует вся Река? Пусть слепые щенки откусят мне хвост, если хоть тень подобной мысли посетит мой скромный разум! Защитник Бедных снизошел до того, чтобы сообщить мне, своему рабу, что однажды его ранила женщина. Я верю на слово и расскажу эту историю своим детям, не требуя доказательств.

— Чрезмерная вежливость иногда не лучше чрезмерной грубости, потому что, как говорится, гостя можно обкормить сладким. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из твоих детей узнал, что Маггер из Маггер-Гаута получил свою единственную рану от руки женщины. У твоих щенков найдутся лучшие поводы для размышлений, если они будут питаться так же скудно, как их отец.

— Все давно забыто! Ни о каких выстрелах тут не говорилось! Никогда не было никакой белой женщины! И никакой лодки! Вообще ничего не произошло!

Шакал взмахнул хвостом, чтобы показать, как все полностью стерлось из его памяти, и уселся с нахальным видом.

— Вообще-то очень много всякого произошло, — сказал Маггер, второй раз за эту ночь потерпевший поражение в попытке уязвить своего приятеля. (Но ни один из них не затаил зла на другого. «Есть и быть съеденным» — таков закон Реки, и Шакал приходил за своей долей добычи, когда Маггер заканчивал трапезу). — Я оставил лодку и поплыл вверх по течению, а когда добрался до Арраха и лежащих за ним заводей, мертвых англичан там больше не было. На некоторое время река опустела. Затем по ней проплыли один-два мертвеца в красных одеждах, не англичане, а индусы, потом они поплыли уже по пять-шесть в ряд, и, наконец, от Арраха к северу за Агрой стали как будто кидаться в воду целыми деревнями. Трупы выплывали из маленьких ручьев один за другим, как бревна во время паводков, а когда вода в реке поднялась, они тоже целыми группами поднялись с отмелей, на которых лежали, и поток поволок их за длинные волосы по полям и прибрежным зарослям. Всю ночь, двигаясь на север, я слышал выстрелы, а днем — шаги людей, переходящих реку вброд, слышал шум тяжелых тележных колес, шуршащих по песку под водой, и каждая волна приносила новых погибших. В конце концов даже я испугался и спросил себя: «Если такое происходит с людьми, как же спастись Маггеру из Маггер-Гаута?» За мной вверх по течению шли лодки без парусов, которые постоянно горели, как иногда горят лодки, перевозящие хлопок, но никогда не тонули.

— А! — сказал Марабу. — Такие лодки приплывают в Южную Калькутту. Они высокие и черные, бьют по воде хвостом, и…

— И они втрое больше моей деревни. Те лодки, о которых я веду речь, были низкие и белые; они взбивали воду возле обоих своих бортов и были не больше, чем полагается быть лодкам того, кто говорит правду. Они очень меня напугали, и я покинул те места и вернулся в свою реку, прячась днем и идя пешком ночью, если не находил ручейков, где мог бы плыть. Вернувшись к своей деревне, я даже не надеялся увидеть здесь кого-нибудь из людей. Но все они как ни в чем не бывало пахали, сеяли, жали и ходили взад-вперед по своим полям так же спокойно, как и их скот.

— А в реке все еще была хорошая еда? — спросил Шакал.

— Больше, чем я мог пожелать. Даже я — а я не ем тину — даже я объелся и, как мне помнится, был слегка напуган постоянным появлением безмолвных. Я слышал, как в моей деревне говорили, что всем англичанам пришел конец; но те, кто плыли по течению лицами вниз, не были англичанами, и мои люди это видели. Тогда мои люди сказали, что лучше вообще ничего не говорить, а платить налоги и пахать землю. Прошло много времени, и река очистилась. Теперь по ней плыли только те, кто явно утонул во время наводнения, и, хотя стало не так-то просто добывать еду, я искренне обрадовался. Немного убийств здесь и там — почему бы и нет, но, как говорится, даже крокодил иногда бывает сыт.

— Чудесно! Воистину чудесно! — воскликнул Шакал. — Я растолстел, просто слушая о такой вкусной еде. А что, если дозволено будет спросить, делал потом Защитник Бедных?

— Я сказал себе, что никогда больше не буду бродяжничать, и, клянусь обоими берегами Ганга, сдержал свою клятву. Поэтому я жил близ Гаута, рядом с моими людьми, и год за годом присматривал за ними; а они так сильно меня любили, что бросали мне на голову гирлянды из ноготков всякий раз, когда видели, как поднимается вода в реке. Да, Судьба была ко мне очень благосклонна, и река достаточно добра, чтобы уважать мою бедность и немощность, вот только…

— Только никто не бывает счастлив от клюва до хвоста, — сочувственно сказал Марабу. – Чего же не хватает Маггеру из Маггер-Гаута?

— Тот маленький белый ребенок, которого я не съел, — с глубоким вздохом ответил Маггер. — Он был очень маленьким, но я его не забыл. Я уже стар, но перед смертью хочу попробовать что-нибудь новенькое. Да, белые — люди неуклюжие, шумные и глупые, и в такой охоте было бы немного чести, но я помню прежние дни в Бенаресе, и, если тот ребенок выжил, он тоже о них не забыл. Может быть, он ходит взад и вперед по берегу какой-нибудь реки, рассказывая, как однажды побывал в зубах Маггера из Маггер-Гаута и выжил, чтобы поведать об этом. Судьба была ко мне очень добра, но иногда меня мучает мысль о маленьком белом ребенке на носу той лодки…

Крокодил зевнул и клацнул челюстями.

— А теперь я буду отдыхать и размышлять. Ведите себя тихо, дети мои, и уважайте старых.

Он проворно развернулся и зашаркал на вершину песчаной отмели, а Шакал с Марабу отступили за дерево, самое ближнее к железнодорожному мосту.

— Какая у него была приятная и сытая жизнь, — усмехнулся Шакал, взглянув на возвышающуюся над ним птицу. — И ни разу, заметь, он не счел нужным сообщить мне, где на берегу оставлен кусочек, а ведь я сотни раз рассказывал ему о вкусной еде, которая плывет по течению. Как верна поговорка: «Когда новости рассказаны, кто помнит о шакале и цирюльнике?» А теперь он собирается спать! Аррр!

— Разве может шакал охотиться вместе с крокодилом? — холодно спросил Марабу. — Большой грабитель и маленький воришка; нетрудно угадать, кому достанется добыча.

Шакал повернулся, нетерпеливо поскуливая, и собрался было свернуться калачиком под деревом, как вдруг съежился и посмотрел сквозь путаницу ветвей на мост, что проходил почти над самой его головой.

— Что там еще? — спросил Марабу, беспокойно расправляя крылья.

— Погоди — и увидим. Ветер дует от нас к ним, но ищут они не нас… Вон те двое людей.

— Люди, вот как? Что ж, меня защищает моя должность. Вся Индия знает, что я — священная птица.

Марабу, первоклассному мусорщику, позволяется летать, где вздумается, поэтому собеседник Шакала даже не вздрогнул.

— А в меня разве что бросят старым башмаком, большего я не стою, — сказал Шакал и снова навострил уши. — Слышишь шаги? Это не кожаные сандалии селян, это сапоги бледнолицых. А теперь слышишь? Там, наверху, звякнуло железо о железо! У них ружья! Друг, неуклюжие глупые англичане идут по душу Маггера.

— Ну так предупреди его. Совсем недавно кто-то называл его Защитником Бедных. Кто-то, похожий на голодного шакала.

— Пусть мой кузен сам защищает свою шкуру. Он снова и снова повторял мне, что ему нечего бояться бледнолицых, а на мосту как раз они. Ни один житель Маггер-Гаута не осмелился бы преследовать Маггера. Видишь, я был прав — там ружье! Теперь, если повезет, мы сможем поесть еще до рассвета. Он плохо слышит, когда он не в воде, и… На сей раз это не женщина!

На мгновение на ферме моста сверкнул в лунном свете блестящий ружейный ствол. Маггер лежал на песчаной отмели неподвижней собственной тени, слегка растопырив передние лапы и опустив между ними голову, похрапывая, как… как крокодил.

Кто-то прошептал на мосту:

— Необычный будет выстрел… Почти отвесно сверху вниз… но верный. Лучше целься в заднюю часть шеи. Боже мой! Что за тварь! Жители деревни придут в ярость, если ты его подстрелишь. Он — деота (божество) здешних мест.

— Мне плевать, — отозвался другой голос. — Он сожрал пятнадцать лучших моих кули, пока строился мост, и пришло время с ним покончить. Я несколько недель гонялся за ним на лодке. Будь наготове со своим «мартини», как только я угощу его из обоих стволов.

— Берегись отдачи. Дуплет из такого калибра — не шутка.

— Это ему решать. Ну, стреляю!

Раздался грохот, похожий на выстрел маленькой пушки (самое крупное ружье для охоты на слонов не сильно отличается от некоторых артиллерийских орудий), за ним последовала двойная вспышка пламени и резкий хлопок ружья «мартини», длинные пули которого не производят большого впечатления на броню крокодила. Но разрывные пули сделали свое дело. Одна из них попала в Маггера за шеей, на ладонь слева от позвоночника, а другая разорвалась ниже, у основания хвоста. В девяноста девяти случаях из ста смертельно раненный крокодил может нырнуть на глубину и скрыться; но Маггера из Маггер-Гаута буквально разорвало на три части. Он едва пошевелил головой, прежде чем его покинула жизнь, и распластался неподвижно, как распластался за деревом шакал.

— Гром и молния! Молния и гром! — сказал этот несчастный маленький зверек. — Неужели та тварь, что тащит крытые повозки по мосту, наконец-то упала?

— Это всего лишь ружье, — сказал Марабу, хотя даже у него задрожали хвостовые перья. — Всего лишь ружье. Он, несомненно, мертв. А вот и бледнолицые идут сюда.

Двое англичан поспешно спустились с моста и направились к песчаной отмели, где остановились, восхищаясь величиной Маггера. Затем туземец топором отрубил большую голову, и четверо мужчин перетащили ее через косу.

— В последний раз мои руки побывали в пасти крокодила, когда мне было лет пять, — сказал, наклонясь, один из англичан (тот самый, который строил мост). — Я плыл на лодке вниз по реке в Монгир. Я был, как это называется, «дитя Мятежа». Моя бедная мама тоже была в лодке и часто рассказывала мне, как выстрелила из старого папиного револьвера в голову чудовища.

— Что ж, ты, несомненно, отомстил главе этого племени, хотя из-за отдачи у тебя и пошла носом кровь. Эй, лодочники! Вытащите башку на берег, мы выварим ее ради черепа. Шкура слишком пострадала, чтобы ее удалось сохранить. Все, пошли спать. Но ради такого стоило всю ночь не сомкнуть глаз, верно?

Любопытно, что последнее замечание повторили Шакал с Марабу всего через три минуты после того, как люди ушли.

Песнь ряби

Рябь стремилась к берегам,

Где в закат пылали воды,

Льнула к девичьим ногам

Возле брода, возле брода.

Быстрым ножкам не свернуть —

Здесь закончится их путь.

«В воду, дева, не входи!

Смерть таится впереди!»

«Но на дальнем берегу

Меня милый поджидает!

Отступить я не могу.

Рябь? Лишь рыба там играет».

Сердца стук утишь в груди

И парома подожди!

«Дева, стой, — неслось по зыби, -

Ибо я — твоя Погибель!»

«Зов любимого услышав,

Кто же брод не перейдет?»

Рябь поднялась выше, выше,

Завился водоворот.

Сердца быстрый частый стук…

Рябь коснулась нежных рук…

В воду ты зашла напрасно:

Рябь налилась ярко-красным!

[1] Элли Слоупер — персонаж одноименного британского комикса, красноносый, лысый, суетливый.

[2] 24 фута — 7 с лишним метров.

[3] Маггер — индийский крокодил.