Картонный рай
Вступление «Общество К. Л. Ё. Н.»
Общество «К. Л. Ё. Н.» зародилось из полумертвых людей.
Полумертвые люди, собирались по чердакам и подвалам, убивались водниками и шприцами, ну и, разумеется, бутылками. С частью из них я прекрасно знаком, далеко не со всеми, а их было очень много, так много что из них образовывались стайки и сообщества по интересам, я тоже был участником КЛЁНа, но в гораздо меньшей степени. По крайней мере, я не был полумертвым, уже не был, как вступил. Когда я вступил, я уже был живым. И сейчас (даже не выходя, а затягиваясь) остаюсь живым, хотя не только я там жив. Возможно само общество не звалось «КЛЁНом», но здесь, я назову его так.
У каждого из всех этих людей – своя личная трагедия.
У всех членов сообщества «К.Л.Ё.Н.»
Я попал в Рай. Он был картонным, это было видно. Например, не понимаю, если мой отец и был священником, почему меня, убийцу, приняли туда? Разве Фемида не слепа как крот? И куда тогда делся Джордано Бруно? Я не видел его здесь, нет, не видел!
По-моему, нас в раю было всего трое. Я, Отец, и Святой Дух. Я правда не знаю, куда делась мама – по-настоящему святая женщина. Она никогда не прекословила отцу, когда тот бил её. Но один раз, когда тот бил меня, она посмела его остановить. Она пырнула его один раз, куда-то около селезёнки, а на утро повесилась.
Священника отвезли в больницу в город. А когда он вернулся, дома был лишь я один. Ева совершила первородный грех, а её дочь Анна повторила его, наверное, потому их и не было на небесах. На облаках, что мне больше напоминали большую картонную коробку, в которой обычно приносят подарки.
Меня называли «Прокажённым», когда я впервые принёс в дом птенца. Больное создание я кормил и поил, втайне от семьи. И оно вскоре умерло прямо у меня в руках. Я достал его из чулана и сжал, решив погладить. Я гладил его и гладил, он верещал почему-то. А потом он прекратил верещать. Крохотное животное на моих руках ослабло и его сердце, я чувствовал пальцем, как быстро оно билось – резко встало. Точнее оно сделало один сильный удар, потом два слабее, а потом и вовсе пропало. Птенец стал остывать. Такое странное чувство я испытал, когда его головка упала на мою флангу пальца. Такое чувство, которое ты никогда не забудешь. Такое, что захочешь повторить ещё и ещё.
Я удушил кошку ремнём. Она гуляла вечером и подошла ко мне. Животное захотело еды, или чего-то ещё. Но я решил выручить её, спасти, от голодного и мерзкого дворового существования. Она же даже не кричала и не царапалась. Лишь только махала лапами, словно пыталась куда-то убежать. Когда кошка смогла вырваться, она когтем проколола мне глаз. Я не обиделся – глупое создание не понимало, что я хочу помочь. Наглая тварь цеплялась за жизнь и посмела надругаться над спасителем своим. Надо мной.
Я ясно помню вечер 14 мая. У меня была острая ветка. Я заколол кошку, но не во зло. Не из порочного гнева, из добрых побуждений. Спасти бренного зверя, хочет он того или нет.
Отец об этом узнал. Когда на проповеди в церкви, Дина, жена дьяка Потифара рассказала, что видела ребёнка, лишавшего жизни кошку. А я был единственным ребёнком у нас в деревне. Хоть проклятая карга обвинила меня без доказательств, ей поверили. Отец поставил меня коленями на гречку, хоть и не до конца верил ей.
Рос и развивался в дерене. В свои 17 лет, я уехал из деревни на учёбу, но та не задалась. Всё что я вынес из университета – пыль и краска. Там меня познакомили с шестью грехами, и я, убил своего «друга». Но не во зло. Я распял его на крыше общежития затем, чтобы он очистил свою кровь и возвысился. Хотя он служил мне посланником свыше. Господь Бог захотел проверить меня.
Он посылал и посылал мне трудности – и все из них я прошёл. Я проходил вброд реку мерзости и дистеизма, и даровал спасение тем, кто был его недостоин. Правильно ли я поступал? Я считаю, что абсолютно. Да и не вам судить меня – пути господни неисповедимы! Впрочем, прошу меня простить, за крик. Ругаться – плохо.
Я помню, как рубил дрова, чтобы побороть уныние. Вообще, рубить дрова в городе было нельзя – заповедная территория опоясывала городской парк. Лиственницы, что росли там исчезали с лица земли. Но что стоят какие-то умирающие деревья, когда человек может вкусить грех? Я взял топор, снял всё, кроме штанов и зимой вышел рубить замерзшие дрова. Семь часов подряд без сна и явствования я бил и бил топором, уничтожая собственную леность. А потом, когда случайно отрубил себе пальцы, накрошил туда деревянной стружки и снега – противиться боли было бы наслаждением. А любое наслаждение – похоть.
Я ничего не ел, и не пил. Жил аскетично и не пользовался дарами людскими. Лишь инструментами и тем, что было при себе. Когда я вернулся в общежитие после своего труда, мой сосед, увидев то, как я исхудал, и то, что происходит с моей рукой – вызвал скорую помощь. Меня отвезли в больницу и попытались вылечить. Они что-то сделали с моей рукой и насильно накормили. Но я сбежал.
Соседа я убил за зависть. Он возжелал сделать меня подобным себе. Он решил, что мой труд - это плохо, и за то, принял очищение. Маникюрные ножницы из его головы я забирать не стал. Моё паломничество можно было считать завершённым, и я, взяв с собой лишь зажигалку и бутылку спиртовой смеси отправился в родной край.
На пути моём попадались разные люди. Некоторые даже спрашивали «подвезти ли меня?». Эти сволочи предлагали мне оставить усилия и придаться наслаждению. Я убил и их. Чтобы они очистились. И вот, после долгого пути, я был там. В месте, где прошло моё детство.
Стояла ночь, и никто меня не заметил в уже давно пропахшей старостью полумёртвой деревушке, с покосившимися крышами и ветхими стенками. Стенками, что вспыхнули словно фосфор на спичках. Здания стояли близко друг к другу и быстро загорелись, но я подумал, что если люди умрут во сне, то они не примут очищения! А этого допустить было никак нельзя. Я запел:
«идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари.
Кто будет веровать и креститься, спасен будет;
а кто не будет веровать, осужден будет.
Уверовавших же будут сопровождать сии знамения:
именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками1»
И все они проснулись – и приняли свою смерть. Никто из них не пытался выйти, и я слышал крики. Крики, в которых смутно отдавалась благодарность: «Спасибо тебе, Навин - кричали они – открывший нам глаза, и искупивший нас!».
И вот, я решил навестить родной дом, когда увидел, что оттуда выполз и мой старый отец. Он прополз под несущей балкой, та упала ему на руку и отрубила кисть. Я помог ему встать:
-Смотри, отец! – обратился к старцу я – все они будут очищены! Все, испытавшие на себе грех придут к Господу, все они очистятся и всем воздастся!
Он же встал, и обожжённой культей нанес мне удар, несмотря на великую боль.
-Я презираю тебя, сын – ответил он мне, после очередного сильного удара, что обрушился на меня – ты не искупил их, а убил!
-Нет, отец – кричал я, не сопротивляясь ударам, ломающим мне переносицу и выбивающим зубы – ты и я тоже должны умереть, мы искупимся последними. Я умру и вознесусь, а ты обуздаешь свой гнев детоубийством!
Старец продолжал наносить удары, и траву под избиением вскоре окропила не только кровь, но и дождь. Потоки очищающей воды полились с неба, будто оно плакало над потерей своего единственного раба – меня.
Отец сбил меня с ног и потащил к пылающему зданию, пытаясь сжечь меня. Я не проронил ни одного крика боли, когда моё лицо окончательно потеряло свой вид – я умру за грехи людские! – горев, кричал ему я. И я умер за них.
И ангелы воспели моё гибель в песнях. И я очутился здесь.
(17.11.2025)
1 – Евангелие от Марка (16: 15-16)