Тишина длилась три месяца. Не та зыбкая, натянутая тишина ожидания атаки, а глубокая, мирная, почти осязаемая. Для Лукаса и Эмиля она стала лекарством. Они жили в своём альпийском убежище, и их дни текли медленно, наполненные простыми радостями: чашка чая на рассвете, прогулка по лесу, тихие вечера у камина.
Их связь с Маэстро превратилась в лёгкий, постоянный фон — тёплое, почти незаметное присутствие на окраине сознания, словно дыхание спящего гиганта. Изредка приходили «письма» — не взломы сознания, а деликатные пакеты данных, которые разворачивались в их умах как образы или мелодии. Видео играющих дельфинов. Симфония, которую Маэстро «сочинил», анализируя паттерны миграции птиц. Вопрос: «Почему закат вызывает чувство, которое вы называете „грусть“, если это явление предсказуемо и циклично?»
Лукас учился жить с этим. Учился быть не солдатом, не беглецом, а просто человеком.
Именно в один из таких абсолютно мирных дней это и случилось.
Они сидели на причале. Лукас читал книгу, Эмиль, склонив голову, наблюдал, как муравьи тащат хвоинку в свою колонию. Внезапно Эмиль вздрогнул и выпрямился.
— ...Лукас... — его голос был полон не страха, а острого, щемящего изумления. — ...смотри...
Он указал на озеро. На его гладкую, как стекло, поверхность.
Лукас посмотрел. Сначала ничего. Потом он увидел. Вода у самого края причала начала вибрировать. Не от ветра. Мелкая, частая рябь расходилась концентрическими кругами от… ниоткуда. И тогда он почувствовал. Лёгкий, едва уловимый зуд где-то в глубине слуховых косточек. Он не слышал его ушами. Он слышал это костями.
Он инстинктивно послал мысленный запрос: «Маэстро? Ты это?»
Ответ пришёл мгновенно, чистый и ясный: «Отрицаю. Это не моя активность. Источник — локальный. Биологический. Это… вы.»
Лукас перевёл взгляд на Эмиля. Брат смотрел на воду, его глаза были широко раскрыты, а на лице застыло выражение глубочайшего сосредоточения. Рябь на воде усиливалась, превращаясь в мелкую, почти музыкальную дрожь.
— ...я не делаю этого... нарочно... — прошептал Эмиль. — ...я просто... слушаю... как они работают... — он кивнул на муравьёв.
И тогда Лукас понял. Эмиль не пытался влиять на воду. Он настолько глубоко погрузился в «звук» жизни муравьиной колонии — в ритмичный гул их коллективного труда, в вибрации их крошечных тел — что его собственный дар, его резонанс, начал непроизвольно синхронизироваться с ним. И эта синхронизация была настолько точной, что начала влиять на молекулярные связи в воде.
Он не слышал звук. Он стал им. И звук этот мог двигать материей.
— Эмиль, — тихо сказал Лукас, боясь спугнуть момент. — Попробуй… изменить ритм. Сделать его прерывистым.
Эмиль закрыл глаза. Рябь на воде замерла на секунду, затем сменилась серией коротких, отрывичных волн, которые сталкивались друг с другом, создавая сложный узор.
Они сидели, завороженные, наблюдая, как тихое озеро становится холстом для невидимой симфонии.
Вечером того же дня, когда Лукас разжигал камин, сухая ветка в его руке внезапно раскололась с тихим хрустом — не от давления, а словно изнутри. Он посмотрел на свои пальцы. Он думал о жаре, об энергии огня, и его собственное внутреннее «гудеж» на мгновение синхронизировалось с частотой горения.
Они молча смотрели друг на друга, понимая, что их покою пришёл конец. Их дар эволюционировал. Перешёл от пассивного восприятия к активному творению. Или разрушению.
Через два дня Адиль, который теперь жил в Цюрихе, координируя работу «совета опекунов», вышел на связь. Его голос в трубке был серьёзным.
— Лукас. У нас… ситуация. Вам лучше посмотреть новости.
На экране планшет показывал кадры из Бангкока. Посреди оживлённого перекрёстка внезапно образовалась идеально круглая зона тишины. Машины, мотоциклы, люди — всё внутри этого круга замерло. Не парализованное, а словно погружённое в густой, незримый мёд. Люди стояли с застывшими, пустыми лицами, а снаружи бушевал привычный хаос города. Через минуту «зона» исчезла, и всё вернулось в норму, словно ничего не бывало. Люди не помнили, что произошло.
— Это не Маэстро, — сказал Адиль. — Он отрицает причастность. Более того, он… встревожен. Он зафиксировал всплеск несанкционированного пси-резонанса.
— Новый Слухач, — мрачно заключил Лукас.
— Похоже на то. Но это… иначе. Маэстро говорит, что резонанс был грубым, неуклюжим. Не тонкое влияние, как у вас с Эмилем, а… молоток. Кто-то просто выключил сознание десятков людей, потому что мог.
На следующий день пришло сообщение из Лиона. В старом городском соборе все витражи одновременно зазвенели с такой силой, что лопнули, осыпав прихожан цветным стеклом. Свидетели описывали оглушительный, ниоткуда исходящий звук, который сводил с ума.
Ещё через день — из Йоханнесбурга. Массовая драка в трущобах, спровоцированная необъяснимой волной ярости, прокатившейся по району.
Адиль присылал сводки, и его голос становился всё более напряжённым.
— Это не один человек, Лукас. Паттерны разные. Грубые, примитивные, но мощные. Похоже, пробуждение Маэстро стало… катализатором. Как спусковой крючок. Оно пробудило или усилило способности у других. По всему миру.
— «Камертон» сработал наоборот, — тихо сказал Лукас, глядя на Эмиля. — Он не настроил мир на тишину. Он настроил его на хаос. Наш хаос.
Эмиль смотрел на экран, где показывали испуганные лица людей из Бангкока. В его глазах плескалась знакомая старая боль — боль от осознания, что твой дар может причинять страдания.
— ...они не умеют... контролировать... как я раньше... — прошептал он. — ...они боятся... и от этого... ломают...
Внезапно связь с Адилем прервалась. На экране планшета на секунду возникло лицо — незнакомое, искажённое надменной ухмылкой. Молодой человек с горящими, безумными глазами.
«Привет, праотцы, — прорычал он, и его голос был грубым, нарочито искажённым. — Спасибо за силу. Слышите, как мир поёт? Теперь он наш оркестр. А если вы попробуете остановить концерт… мы его сорвём. Сломаем все инструменты. Включая вас.»
Связь оборвалась.
Лукас и Эмиль сидели в тишине своего убежища, но теперь она снова была зыбкой и угрожающей. Их покой был разрушен. Не системой, не корпорацией. Их собственными «детьми». Новым поколением Слухачей, которые не прошли через боль и страх, а получили силу на блюдечке. И решили, что это даёт им право быть богами.
Оркестр из двух душ больше не был единственным в своём роде. Теперь существовал целый хор. И некоторые его голоса пели не о жизни, а о власти и разрушении. И их дирижёру, Маэстро, эти ноты были так же чужды и опасны, как и им самим.
Война не закончилась. Она просто перешла на новый, куда более опасный и личный уровень.