Шёл старик по селу, нёс на плече дощечки: ровные, как на подбор, на диво гладковыструганные. Шёл походкою твёрдою, не раскачивался сторонами, как иные старики, на ногу не припадал, земле не кланялся – не пристало ещё время. Взор его был ясным, разум светлым – знал старик, его помощи ждут, оттого не скучал, не туманился. Как проходил под берёзой мимо соседок-старушек на лавочке, те шептались: «Мастер идёт» и смолкали. Здоровались вежливо, но покуда за поворотом сосед не скрывался, разговора не возобновляли. А тогда непреложно сетовали, что не родственник им старик и хотя возможно по-добрососедски просить, ему и своих забот на чужой век в избытке.
А и, верно, был старик дел ручных мастер: и сарай построит, и колодец выроет, и дорожку к нему вымостит. Здесь подкрутит, там подмажет – ничего больше не скрипит, не кособочится. Хлеб смолоду на всю семью привык зарабатывать, а и состарился, не изменил труду, хоть и было кому хлеб старику подать. Кому надо соломы – накосит, кому дров – наколет. А ежели рыбу удить отправится, ни единой рыбинки себе не оставит – всё детям-внукам раздаст. Семья же старикова велика была: детей девять, а внуков тридцать, потому работа мастеру всегда находилась.
Трудился старик с улыбкою, ибо не для себя жил – для потомства. Иной раз ноготь молотком отобьёт, али перекладина лестницы под ногой обломится – не разбранится старик, лицом не изменится.
Мало что старика могло удивить, жизнь он пожил долгую и в селе всякого навидался: как пугались лошади и разбивали брички, как кричали в угаре люди, а то и просто в канавы падали и не поднимались. Видел и собак бесноватых, и быков с полнокровными глазами, с привязи сорвавшихся. Всё покойно принимал старик, всё прощал и животным, и людям, ибо чтил природу, себя выше не мнил, с её прихотями примирялся. И только близкая смерть тяготила его, страшился мастер без опоры семью оставить.
Шёл старик как-то по лесу, грибы собирал. Наклонится ножку срезать, прислушается: не болит ли ещё поясница? Поднимется, посмотрит вдаль: остры ли ещё глаза? Нет, далека ещё немощь, не скрипит поясницей, не туманит взора.
Но вдруг зашуршала палая листва, захрустели сучья. Вышел из лесной чащи старик, вдвое против нашего умельца старше. Тощий, как кость, и нагой, волосы мокрые седые с длинною бородою переплетены и узлом вокруг головы обвязаны, так что один взгляд тёмных глаз из-под них выскальзывает. Окликнул его мастер, – не отозвался чудак, – тогда вослед ему направился.
Разредился лес, высветил голубое, чистое озеро. У пологого берега опустился на колени древний старик, выпростал шею, волосы над водою отжал.
– Что же это ты делаешь? – изумился наш старик.
– Озеро переношу. Видал, сколько воды нанёс? Уж немного осталось.
– Чудак, – покачал головой мастер. – И откуда ж ты здесь взялся? Не из нашенских мест, стало быть, из села дальнего, что за горой?
– И другое село тут есть? – усомнился ветхий старец.
– А то как? – развёл мастер руками. – У одной горы, у другой, у реки, в долине – кругом люди!
– Да, плодится человек…
Старец выудил из бороды ягоду рябины, посмотрел на неё задумчиво и проглотил. Жалко стало мастеру чудака.
– Слушай, друг, пойдём в мою избу: накормлю тебя, да одену.
– Не пойду с тобой, – отказался старец. – Здесь мой дом.
– Это где же – здесь?
– А вот прямо здесь, – указал он на землю под босыми ногами. – Где остановлюсь, там и есть мой дом.
И чудак уже хотел уходить, но окликнул его мастер:
– Ты куда это?
– Ясно куда – озеро переносить, говорил ведь.
– Пропадёшь, – сокрушался мастер. Затем снял и отдал ему рубаху. – На хоть, обвяжись.
Принял древний старец подарок и смутился в благодарности.
– Если надобно чего… ежели помочь чем… – робко забормотал он.
– Что с тебя… – отмахнулся мастер.
– Слушай! – озарило старца. Он расправил волосы, показав лицо, морщинистое и тёмное, как дубовая кора. – Как совсем худо станет, к той горе приходи, – указал он рукой. – То моя гора, там и встретимся.
– Это как же гора твоей стала? – усмехнулся мастер. – У земли-матушки ты её, что ли, купил?
– Не купил, а сложил, – возразил старец и свои мозолистые ладони показал. – Этими руками и сложил. Думаешь, отчего появилась долина?
– Чудак… – махнул на него мастер.
Жалко ему было бросать человека в лесу, но и не верёвками же вязать. А на другой день дети, да внуки отправились чудака искать. Найти – не нашли, но в разных местах еды оставили – может, не все звери пожрут.
Бежало время, растило внуков, истощало старика. Вот и старуха его отошла, старших детей полюбила луна, а внуки с родителями поравнялись.
Стылою ночью проснулся старик, оттого что свирепый ветер оборвал ставню и в окно ею настойчиво колотил. Старику же виделось, что это старуха его покойная в дверь стучится, на ней косынка белая, глаза пустые, а руки тонкие, кожей туго обтянутые. Вздохнул он смиренно, да и воротился ко сну. А на вторую ночь снова продрог, и на третью. И с таким трудом он со сном за новый день сражался, что добудиться не могли его ни заливистые собаки, ни горластые петухи. И день и ночь отбирали его силы, а просыпаясь, становился он слабее, нежели намедни засыпал. Ждал скорой смерти старик, но не роптал, всё родне многочисленной помогал, к которой теперь новое колено прибавилось.
Как-то вышел старик на озеро удить рыбу. Отставил ведро, забросил удочку. Смотрит и не поймёт: то ли рыба клюёт, то ли ветер разыгрался. Потянул – никого, разве червь на крючке извивается. Приуныл старик, снял червя и подумал: сколько ему, ничтожному, жить останется? А потом обратил слабые глаза вдаль, где над лесом поднималась гора, древняя, как сама земля-матушка. Померещились ему шаги позади, и почудилось, что старуха в белой косынке тощей рукой к нему тянется. Дрогнул старик и в лесную глушь пустился.
Прошёл лесом, подлеском, прочь от озера неподвижного, мимо ключей резвящихся. Отступили деревья иссохшие, разошлись побеги молодые. Выступил старик на поляну, руки высокому солнцу поднял и в подножье горе поклонился. Обнял гору любовно. А поднял взор: далека вершина, не видать за деревьями. Разогнул ноги, – есть ещё сила в старых костях, – стал взбираться. Оступился раз – поднялся, оступился другой – вновь на ногах. Но не щадила гора старика, выпивала силы, забирала дыхание.
Опустился он на землю сырую, к иве плакучей привалился, обхватил себя сухими руками и тяжёлую голову на грудь уронил. Снова слышится ему листвы шуршание, снова видится жена в белой косынке. Поднимает веки – сквозь щёлочки глаз смотрит на него древний старец, а тонкие губы, улыбаясь, ещё сильнее морщат его дубовую кожу. Одна только старая изношенная рубаха, опоясав чресла, скрывает его наготу. Сел ветхий старец против нашего старика наземь, ноги скрестил, руки в колени упёр.
– Оказал ты мне услугу, мастер, мой черёд. Говори, чего желаешь, да поспеши – век твой кончается.
– Чем же ты мне поможешь? – улыбнулся невесело старик. – Разве для семьи просить, о моей кончине передай.
– Для себя проси, не для них.
– Ничего мне не нужно, ради детей только солнце встречал, их перед сном вспоминал.
– Так проси жизни долгой, чтоб и дальше семье помогать. Не продлить мне срока, природой отмерянного, но жизнь твою перекроить могу. Припомни тягостные мгновенья и мне передай. Я эти нити из полотна твоей жизни выпорю, отбелю и подвяжу к сегодняшнему часу, чтоб распорядился ты ими, как теперь желаешь.
Много чудес повидал мастер, да не таких, чтобы в разуме не умещались. Не поверил он старцу, а всё-таки согласился.
– Ежели правду говоришь, так забирай бессонные ночи, что не силы давали – меня к могиле вели.
Вынул тут старец из гривы белых волос сыромятные ножны, освободил тонкий костяной нож и отсёк мастеру клок бороды. Растёр волосы в муку ладонями, обогрел дыханием, а как разлепил пальцы, оказался меж ними маленький белый хлебец.
– Ешь, – повелел старец.
Немощно пошевелил сельчанин стёртыми зубами, не без усилия проглотил сухомятку. И тут же расправились его плечи, и уменьшились борозды его морщин. А поднялся мастер, так и в коленях не почувствовал боли. По-новому посмотрел он на чудодея.
– Кто же ты? – спросил.
– А кем назовёшь, тем и буду.
– Добрый дух, не иначе, – изумлённо покачал головой старик. – Мира и добра тебе, добрый дух, – и низко поклонился.
Поднялся и другой старец.
– Прощай, мастер. А захочешь повидаться, так приходи. Только не медли – не придёшь через три недели – не придёшь вовек.
На возвратном пути думал мастер: «Три недели срок невеликий, но и три дня – срок немалый, если время не расточать, а с умом расходовать».
Затемно в село вернулся. Уж обеспокоились родственники, по чужим домам искали, по оврагам. Внуки удочку на озере нашли и ведро пустое. Женщины плач подняли, соседи свечи затеплили, к окнам прильнули. А как заслышали ровную поступь старых, но не утомившихся от долгой дороги ног, смахнули слёзы и только тогда уснули.
Смерть неохотно попятилась, из дома ушла, да из-за калитки выглядывала. Век живи, два живи – всё одно умирать. Как ни трудился мастер, ни гнал себя – не убежал от времени. Истощалась третья неделя, когда второй раз оказался он у подножья горы.
Горный дух на коленях ползал, былинки считал и уже до десяти мириадов дошёл, когда окликнул его старик.
– Здрав будь, добрый дух! – и смешался. – Не годится… Мира тебе!
– И тебе здоровья, мастер! – вежливо отозвался дух. – Чем помочь могу? Чем порадовать?
Вновь смутился старик, много больше прежнего, очи долгу опустил. Но поднял голову и ныне твёрд был его взгляд.
– Не хочу умирать я! Век человека короток, но не стыдятся обворовывать нас болезни и горечи. Забери всё, что были, выпари, выглади, да позволь сызнова годы пережить!
Ничего не сказал горный дух, обрубил старику бороду ещё пуще, дал вкусить хлеба новой жизни, да и к занятью прежнему вернулся – стал травинки считать, счёт начав с первой.
Благодарил его старик, да не так искренне, как в прошедший раз, и бессмертью духа позавидовал. Не ценил тот время беззаботный, когда сам старик всякой минутой дорожил.
Воротился домой старик. Позвали дети забор выправить – отказался. «Некогда», – ответил, а сам трубку вычистил, лёг на печь и весь день только тем был занят, что обдумывал, как бы век свой, мало кому доступный, ещё больше продлить.
Разнеслось по селу удивление – добродушный отзывчивый мастер охладел до чужих забот, очерствел, затворился. А приспел час детей старших земле отдать – не потратил слёз, ибо ныне горевать не умел, к тому не был приучен.
День прошёл, месяц, да и год миновал с приснопамятной встречи. Не стал ждать старик, как воротится смерть повторно. На поляне вновь встретил духа. Сидел старец, плющом обвитый, в бороде паутина, на макушке гнездо пустое, в кулаке край бороды держал, глаз с неё не сводил, не шевелился. Испугался мастер, что старик перед ним не бессмертный вовсе, не живой даже.
– Чем ты занят, дух? – любопытствовал старик.
– Вот смотрю, как растёт борода.
– Ясно как растёт – медленно, – злился мастер. Уж теперь презирал он духа, древнего, как скала, и такого же неразумного.
– Мне что медленно и что быстро, всё одно – всё случится.
– Нет, нечестно это, несправедливо! – возмутился старик. – Одним жизнь без дна, а другим каплю на кипящую сковороду: раз! – и сгорел, испарился!
– Воспарил в жизнь другую, – подхватил старец.
– То в какую же?
– А не знаю. Но раз есть вода, знамо, есть и пар.
– Полно, дух, шутки шутить, – заскучал старик. – Забирай годы мои глупые: юные и детские.
Удивился тем словам горный дух, посмотрел в глаза старые пристально, словно спрашивал: «Не послышалось ли?». Но ответил только:
– Подходи, коль решил твёрдо, только я к тебе не сделаю шагу.
Всю седую бороду выбрил мастеру. Хлеб же из неё получился таким пышным, что до самого порога жадно грыз его старик, да следил, чтоб и крошки не просыпать.
Изменился старик и лицом, и душою. Позабыл он игры-шалости, перестал понимать молодость, непосед стращал, да так искренне, что пугались отцы их и матери, подходить воспрещали к затворнику. Позабыл и любовь давнюю, а женился почто – не помнил. Знать не знал, не желал знать правнуков, разлюбил детей, только сетовал, что отдал им жизнь без того скоротечную.
Позабыли селяне в нём мастера, дух умелый угас, перевёлся. Покосилась его добрая изба, прохудилась ладная крыша. Не слезал с печи старик, стал до времени жаден, до того ценил, что не тратил вовсе. А припала немощь, в лес ушёл.
Но не встретил на поляне древнего старца, не нашёл ни в лесу, ни в округе. Стал бранить беззаботного духа, клясть словами темнее ночи, в гору нехотя покуда взбирался. Встретились на само́й вершине.
Лежал дух в человеческом теле неподвижно, весь луною окутан: борода до пят, рук-ног в волосах не видать. Так давно лежал – в землю уходить начал.
Разозлился старик, кликнул духа – не шелохнулся старец, век не поднял, уст не разлепил. Стал за ворот трясти его прежде кроткий селянин, тормошит, приговаривает:
– Просыпайся, ты, порожденье лени! Поднимайся, баловень жизни! Как не стыдно спать, когда все кругом умирают?
Отворил старец очи, вопросил строго:
– Чего хочешь ты, человек ненасытный? Была у тебя семья – обменял семью на праздность, ремесло было – позабыл ремесло.
– Не тебе, бездельник, праздностью меня попрекать! – возмутился старик. – Хорошо жить, когда жизнь впереди, а коли позади осталась, как тогда быть?
– Смерть за жизнью идёт, жизнь за смертью. Уж довольно, старик, ты пожил. Благоразумен будь: обними внуков, помоги напоследок, чем сможешь – для того ведь жил.
– Жизнь растратил я пустяками, разбросал, как сор, под ребром не хранил. Дай последний шанс пережить всё наново, все грехи отмыть, всё исправить!
Помолчал горный дух, приподнялся.
– Что теперь отдашь?
– Всё что есть бери! Не пожадничаю!
– Не получится так. Поглупеешь вмиг, позабудешь речь, да помрёшь назавтра.
– Как же быть! – повторял старик. – Хоть с денёк пожить бы! – Духу в ноги стал кланяться, пальцы переплетать. Но немотствовал старец. – Слушай, добрый дух! – догадался старик. – Дай своей бороды! Что тогда? Не бессмертным ли стану?
– Так и будет, – ответствовал холодно дух.
Ещё ниже склонился старик.
– Поделись же со мною этой бездною жизни, высшим даром небес! Век служить тебе буду! Век благодарить!
– Мне ненадобно слуг, – отвернулся дух. – Хочешь вечную жизнь – так бери, но взамен я прошу твою краткую старость.
В нетерпении взялся старик духу горному бороду рвать. Долго рвал, уморился. А взамен кинул ему клок своей бороды. Дух слепил из неё хлебец, съел да и преставился; разгладились древние морщины, улыбнулись побелевшие уста.
А старик съел одну буханку, смотрит – а волос и не убавилось. Слепил вторую, третью – всё пышна духова борода. День питается хлебом, другой – нет ему конца. Так и сейчас, наверное, всё тем же делом занят, да только вершина той горы по-прежнему бела.