Чесалось у меня как-то в носу. Даже не чесалось… Свербело до одури! Я уже и пальцем, и карандашом. Ни в какую не проходит! Мыкался, я мыкался и тут вижу: скрепка лежит среди моей школьной канцелярии. Скрепка получше карандаша и пальца будет!
Беру я, значит, ту самую скрепку и начинаю использовать, так сказать, с пользой для здоровья. Использовал-использовал и ненароком вдохнул. Сам не знаю, как то вышло. Вдохнуть она вдохнулась, а вот обратно никак не схотела. Я и так, и эдак – не выдыхается и все тут!
Мучаюсь я, значит, мучаюсь, а Камелия возьми да тете Гретель расскажи. Везде ей нос сунуть надобно! Ulsus gastrica (лат. Язва желудка), одним словом.
Подлетает ко мне тетя Гретель и давай вокруг меня ахать-охать, словно от ее ахов-охов что-то измениться.
Ахала она, значит, охала. Большей частью, конечно, сетовала, что мой заботливый родитель в очередную военную командировку укатил, а дядя Генри из экспедиции своей до сих пор не вернулся. А тут, что охай, что ахай, а выход один.
От больницы Святого Доминика я тотчас отмахиваться стал, от всех остальных, впрочем, тоже. Побывал однажды со сломанной рукой в одной такой больнице – с лихвой хватило! В общем, упросил везти меня в Аглаэре, пообещав, что меня там примут как родного даже при отсутствии заботливого родителя. Поверила.
До чего же красив Аглаэре в разгар зимы! Выставочные пушки инеем-снежком серебрятся, кусты-клумбы под снежными шапками спят, крыши больничных корпусов белее-белого. Не военный госпиталь, а сказка, одним словом!
Проходим было за ворота, а нас не пускают. Во, бдительность какая! Тетя Гретель стоит в онемении от такого радушного приемчика, но ей простительно – она с военным делом никоем образом не знакома, а я давай постовым объяснять, что я есть сыночек военного хирурга Аллесандро Спейчери. Признали! Подивились, как я подрос. Ну конечно, четырнадцать, как никак, исполняется! Это вам не хухры-мухры!
В общем, отдали служивые мне честь и пропустили вместе с экипажем и тетей Гретель прямиком до главного корпуса. Там тоже все похвали мою стремительную возмужалость и препроводили треклятую скрепку вытаскивать. Военный врач быстро это дело достал. Достать-то достал, но тут у меня кровь носом как хлестанет! Как зафантанирует! Тут же тампон со спиртом, тут же лед к переносице, а что от них толку? Говорю: «Несите кастрюльку, это надолго…» и, спохватившись, поясняю, что гемофелик.
Военный врач побледнел, медсестра чуть в обморок не рухнулась. Да-а, видать, видывали на поле боя всякое, а живого гемофелика навряд ли… Такой кипишь вокруг меня подняли! Кастрюльку, правда, принесли и очередную грелку со льдом… две штуки.
Кровил, я, значит, кровил, фонтанировал-фонтанировал, уже синим китом представлять себя всецело начал, как тут военный врач говорит беспрерывно охающей тете Гретель: «Так, мол, и так, но мы его домой не отпустим», ну, а мне, соответственно: «Прости, парень, но придется тебе у нас подзадержаться».
У меня враз лыба от уха до уха! Да я даже и мечтать не смел о таком счастье! Меж тем, военный врач с медсестрой ошарашенно дрогнули и перекрестились. Страшно, наверное, видеть лыбу от уха до уха на окровавленной физиономии.
- Кровопотеря, - говорят, - у него чересчур большая, как бы переливание крови не потребовалось.
Лыба моя мигом пропала. Не люблю я иголок, особенно в вене, но визжать-истерить нельзя – военный госпиталь! Дисциплина, устав, порядок.
Распрощался я, значит, с вовсю хватающейся за сердце тетей Гретель и отправился в указанную мне палату. В генеральскую палату! Еще и обмундирование выдали – пижаму в серую полоску, теплый халат и тапочки! В общем, сбылась мечта идиота.
Правда, соседствовал там со мной один генерал. Престарелый и весьма дотошный. Все спрашивал, да расспрашивал с какой я части. А чего мне ему отвечать? Растерялся я тогда до нельзя, разнервничался, ну, и как итог, давай рыгать. Рыгать – не рыгать, так спазмы рвотные выдавать, а этот от меня все не отстает, да не отстает, хоть желудок наружу вырыгай.
- Отец, что ли, военный? – спрашивает.
- Да, - надрывно квакаю.
- А в каких чинах? – дотошничает.
Сам себя с потерянности не помню, в голове туман.
- Полковник? – продолжает упорствовать.
- Да, - отвечаю, - в отставке…
Подуспокоился генерал, спать завалился. Тут медсестра заходит.
- Меня давление, кажись, сшибает, - жалуюсь ей, - дайте таблетку какую-нибудь…
Посмотрела на меня, глазами похлопала.
- Может тебе пять капель лучше? Идем.
Ничего не понимаю, но иду прямиком в сестринскую комнату.
- Тебя этот, может, довел? – спрашивает, затворяя дверь.
- Есть немножко… - смущаюсь я.
- Мы сами с него уже не можем, - откровенничает медсестра, - благо, после обеда его выписывают.
Совсем скоро целая палата в моем полном распоряжении! Лыба от уха до уха стремительно растягивает мою бледнючую физиономию, а медсестра протягивает мне рюмашку, дольку яблока и быстро чокается своей рюмашкой.
- Ну, за знакомство! – озвучивает она краткий тост и запрокидывает горько-душистую спиртягу.
Следую ее примеру, морщусь и начинаю поглощать сочную закусь. Хоть и не люблю яблок, но в Аглаэре даже яблоки есть хочется.
- Вот и повеселел сразу! – одобрительно кивает медсестра и тут же переходит на вкрадчивый шепот, - Только докторам не говори, пожалуйста.
- Само собой, - улыбаюсь я, прекрасно зная, что потребление на службе карается суровым трибуналом.
- Дуй в палату, - командует мне подраскрасневшаяся медсестра, - а на этого внимания не обращай.
Учтиво киваю и отправляюсь исполнять вверенный приказ, где лежу тише мыши, дабы не разбудить оглушительно храпящую дотошность.
В скором времени генерал отчалил: вначале обедать, затем с концами. Я же продремал все обеденное время. Сквозь дрему слышу, как меня навещает то военный врач, то медсестра, также слышу, как служивый принес мне обед. Проснулся же я с холодным компрессом на голове.
Вспомнив, где я, с чувством превеликого счастья уминаю за обе щеки остывшую гречку с тушенкой в прикуску с черным хлебом, запиваю все это дело крепким сладким чаем и отправляюсь на разведку.
В чистом, опрятном коридоре кипит неспешная жизнь: доктора-медсестры спешат по своим рабочим делам, бредут на прогулку разномастные вояки - ходячие и полуходячие. Вначале наблюдал осторожно, высунув нос в чуть приоткрытую дверь, но в порыве восхищенного любопытства вылез целиком, в аккурат посреди коридора.
- Ты чего? – подбежала ко мне озабоченная медсестра.
- В туалет, - брякнул я первое, что пришло на ум.
- А, - одобрительно кивнула она и указала рукой, - в конце коридора, после клистирной. Там же рядом и душевая.
- Да знаю я, - говорю, брезгливо морщаясь от противного воспоминая из детства.
- И не геройствуй! – продолжает инструктировать меня медсестра, - Отоспись, а если что, то на тумбочке звоночек есть и утка под кроватью.
- Принято, - учтиво киваю я и отправляюсь, куда якобы намечался.
Далее наблюдаю не менее интересное в окно, но при этом не забываю бдеть краем уха. На случай разоблачения моего самовольничества занимаю койку у окна, чтобы мгновенно ретироваться и притворится спящим.
По всей видимости, я слишком притворялся спящим, потому как приехавшей под вечер тете Гретель военный врач объявил, что меня следует понаблюдать еще, как минимум, до утра. С едва скрываемым ликованием наблюдаю из окна, как экипаж стремительно укатывает удрученно охающую тетю Гретель восвояси.
Утром же изображаю признаки наитяжелейшей слабости, тем самым кладусь на подольше, затем еще на подольше с непонятными скачками температуры, которая при утреннем измерении у сонного меня была тридцать семь, а к вечеру отчего-то падала до тридцати пяти, тем самым пресильно пугая медицинский персонал в лице очередной медсестры и настораживая моего лечащего врача. Им ведь невдомек мои махинации с градусником!
Лечили меня усиленным кроветворным питанием, представляющим собой овсяную или перловую кашу на завтрак с обязательными бутербродами с крепко копченным сервелатом или колбасой-кровянкой и сладкое какао, еще давали хлеб с маслом и сыром. Обед представлял собой густой наваристый суп, на второе – овощной салат-винегрет или же овощная икра всевозможных видов, далее либо гречка с тушенкой или с подливой из языка или сердца в сливках, но чаще всего с зажаренной с луком говяжьей печенкой; либо картошка-макароны, к которым прилагались наисрочнейшие котлеты и вишневый компот с творожной запеканочной. Ну и яблоки! Куда ж без них? Ужин был поскромнее – паровой омлетик, сладкий чай и булочка. Для не наевшихся, вроде меня, в восемь часов вечера возле палат ставили бидоны с кефиром. Кроме того, перед закрытием кухни можно было попросить белого хлеба, хоть батонами бери – все равно несъеденное отправлялось на выброс. Может быть, со стороны и кощунство, но вчерашним армию кормить преступление против родной страны.
Еще мне дозволялось дышать свежим воздухом. Те самые прогулки доставляли мне огромное наслаждение. Все изучил-посмотрел! Всех лошадей перегладил! Куда только не залезал, куда только не заглядывал, уподобляясь самому отважному разведчику! Правда, как-то раз, был замечен на тщательно разведываемой территории и выгнан прочь из здания морга крайне суровыми речами внезапно объявившегося патологоанатома.
Помимо кормежки на убой и оздоровительных прогулок, было у меня и традиционное лечение в виде трехразового приема невыносимо горьких порошков, а также ежеутренних и ежевечерних вспрыскиваний камфоры. Те болючие уколы медсестры сглаживали, как могли, большей частью заверениями, что не так уж и больно. Впрочем, одна заслышав мое мучительное шипение принялась извиняться.
- Работа у вас такая – боль причинять, – парировал я строгим тоном, - а мое дело терпеть! Так что, колите!
Медсестра засмеялась. Приятно, все-таки, воодушевлять своими речами!
С переливанием же крови решено было повременить до возвращения моего заботливого родителя, потому как тут прекрасно знали, что безопаснее всего это делать от самого близкого родственника, а больше частью, надеясь на силу моего молодого организма. В общем, житуха у меня была более чем преспокойная.
В тщательно убираемой палате находились шесть ежедневно перестилаемых коек. Все они были заняты мной! На одной у меня лежали книги, на другой рисунки, на третьей вязанье, на четвертой всякая мелочевка, пятая служила наблюдательным постом, а шестая - спальным местом. Прикроватные тумбочки также были при деле. Не знаю почему, но тетя Гретель порешила, что помимо зубной щетки и смены белья, мне крайне необходима личная тарелка, ложка, кружка, дюжина полотенец, халат, пижама, а также ежедневно привозимые корзины яблок, кульки кураги, инжира, свертки кровавых бифштексов и еще куча всего такого прочего в том же духе, чем я настойчиво лакомил своих заботливых медсестер. Те же, в свою очередь, угощали меня шоколадом, а еще тайком давали хлопнуть рюмашку на сон грядущий, как оказалось, вишневого ликерчика. Некоторые давали затянуться сигареткой, однако чаще всего для курения приходилось заходить в туалет, чтобы вдоволь надышаться табачным дымом. Правда, курящих солдат-офицеров, мое присутствие крайне смущало, разве что не злило. Да и некурящих тоже. Не знаю, чем я им мешал, однако в большинстве своем, они закатывали глаза и брезгливо отворачивались, что на прогулках, что в коридоре, что в столовой. Мужской же врачебный контингент предпочитал меня не замечать вовсе. Лечащий врач относился ко мне строго по уставу. Охранников я старался особо не докучать своей болтовней. А вот медсестры, все до единой, были они со мной крайне приветливы и весьма общительны. Наверное, потому что я не смущал их насмешливым: «Эй, сестричка, загляни на огонек – славно повоюем!» и даже не думал щипать за все, что имеется, не присвистывал вслед и не улюлюкал, в отличие от остальных, пребывающих на лечении.
А мне оно зачем? У меня, итак, целая генеральская палата с наиоживленнейшим обзором из окна в виде хромающих и скачущих на костылях! Кормежка более чем восхитительная! Никто особо не тревожит. И главное – никакой тебе учебы! Правда, скрипки не хватало, впрочем, по первой же просьбе тетя Гретель привезла и ее вместе с очередным продовольственным набором и кучей всяких ненужностей в виде учебников и школьных тетрадей. Лучше бы писчей бумаги побольше бы привезла для моих художественных порывов.
В общем, я наслаждался жизнью по полной, правда, до тех пор, пока, как-то раз, во время очередной прогулки не столкнулся с заботливым родителем, внезапно вернувшимся прямо с поезда на службу.
- Ну, солдат!.. – покачал он головой и даже слегка усмехнулся.
В скором времени удивление его стало еще больше, когда среди пакуемых мною вещей оказалась фотокарточка, где на самом переднем плане красовался я в стенах Аглаэре. Я тут же рассказал заботливому родителю, что во время очередной прогулки завидел репортеров с фотографом и, мигом переодевшись в свой привычный костюм, помчал в эпицентр интересных событий. В это время как раз фотографировали для газеты. Я успел буквально в последнюю секунду перед вспышкой, причем, с самого лучшего ракурса, а в скором времени получил данную фотографию от медсестры, иронично посмеивающейся над моей юркой проворностью. А чего теряться-то?
По возвращению же домой я был встречен молчаливой озадаченностью тети Гретель и Камелией, откровенно завидовавшей черной завистью моей внезапной славе, в виде лежащей на книжном столике газеты со статьей о доблестной работе Аглаэре, по середине которой пребывала та самая фотография палаты отважных солдат-офицеров, где по левой стороне от военных врачей-медсестер ухмылялся я, гордо стоявший во фривольной позе, прижавшись спиной к стене и со крещенными на груди руками. Вот как-то так оно и было.