Твои дела — твой демон злой,

Иль ангел; тенью роковой

Они несутся за тобой.

И все что создано для нас

Полно взаимною враждою, —

И мы враждуем меж собою.

Джон Флетчер.



КНИГА ПЕРВАЯ


Тересий. Ах, ах! Как горько быть мудрым, когда мудрость бесполезна для того, кто ею обладает.

Эдип. Но отчего ты пришел сюда в таком печальном расположении духа?

Тересий. Отведите меня домой. Ведь мы оба, и ты, и я, перенесем свой жребий легче, если ты последуешь моему совету.

Царь Эдип.


Глава I

Деревня. — Ее жители. — Старая усадьба и английская семья; их история, заключающая в себе таинственное событие.


Покровительствуемые божеством, которому они поклонялись, питаясь от земли, которую обрабатывали, в мире с самими собою, они наслаждались прелестями жизни, не страшась и не желая смерти.

Нума Помпилий.


В графстве *** существует отдаленное поместье, мимо которого я всегда проезжал при случае и откуда никогда не уезжал охотно и без сожаления. И не только потому (хотя такое обстоятельство и пленяло мое воображение), что оно было местом странного и страшного деяния, но сама местность, безо всякой легенды, останавливает на себе внимание путника. Ни в какой части света, где мне только ни выпадала доля побывать, я не знаю вида столь живописного, как тот, что открывается по обе стороны деревни, о которой я говорю. Поселок (я назову его Грассдейл) расположен в долине, которая с милю в длину змеится между двумя рядами прелестных и плодородных холмов, огибая сады и огороды, обремененные плодами.

Здесь, по одиночке или попарно, рассыпаны домики, говорящие об уютности и сельском достатке, которые встречаются вовсе не так часто, как то описывали наши поэты, указывая на них как на отличительный признак английского крестьянства. Замечено, — и в этом замечании целый мир обиходной и даже законодательной мудрости, — что всюду, где вы увидите цветок в крестьянском огороде, или клетку для птицы в окне, вы можете быть уверены, что крестьяне лучше и умнее своих соседей, а такие жалкие признаки внимания к чему-либо кроме бесплодного житейского труда замечались (мы должны обратиться к прошлому) почти во всех смиренных жилищах в Грассдейле. Тут жасмин, там виноградная лоза разрослись над входом, но не на столько дико, чтоб свидетельствовать о небрежении; они были тут скорее ради того, чтоб наполнять воздух благоуханием, чем для того, чтоб лишать его живущих. Около каждой хижины был кусок земли, где сажались наиболее полезные и питательные произведения природы; около каждой из них было также отгорожено от малопроезжей дороги местечко для хмеля, душистого горошка или многочисленных видов английской розы. Не мешает заметить, что нигде, во всей богатой и хорошо обработанной округе, так не роились пчелы, как в Грассдейле. Небольшое количество пустовавшей земли, пересеченное ручьем, обрамленным ивами и низкими, причудливо обрезанными деревьями, служило пастбищем для нескольких коров и единственной лошади извозчика. Ручей пользовался не дурной славой между мирными рыцарями уженья, — братство, которое мы, вопреки чувству любви, защищаем из чувства товарищества; эта слава привлекала периодически желанных гостей в деревню; они приносили туда скудные известия о том, что делается в остальном мире и поддерживали в приличном виде небольшую и единственную в деревне гостиницу. Впрочем, Питер Дилтри, хозяин «Пегой собаки», не ограничивался барышами своей гостеприимной промышленности; он, сверх того, прилагал некоторые заботы относительно небольшой фермы, которую снимал у богатого и сговорчивого помещика; будучи сверх того почтен саном приходского причетника, он считался соседями за особу не малого образования и немаловажного значения. То был низенький, сухой и тонкий человечек, скорей чувствительного, чем веселого нрава; у него в памяти хранился большой запас отрывков из псалмов и гимнов; последние были менее привычны для слуха сельчан, а потому считались его собственными сочинениями; он часто придавал поэтический и полурелигиозный оттенок своему разговору, что более согласовалось с его церковным саном, чем с его положением в «Пегой собаке». Впрочем, он не был врагом шутки, если она была тонка и деликатна; не пренебрегал он также тем, чтоб посидеть за собственными напитками в компании с менее даровитыми и образованными, чем сам, гостями.

В середине деревни стоял домик, недавно выбеленный; по подстриженной изгороди и исправной, недавно починенной входной калитке можно было судить об аккуратности хозяина; тут жил холостой деревенский красавец, правда несколько постаревший, но все еще бывший предметом великой внимательности и некоторой надежды со стороны соседних девиц постарше, а равно почтительной популярности, которая, впрочем, не препятствовала шуткам девиц помоложе. Яков Бантинг (так звали этого джентльмена) много лет находился в королевской службе, где достиг чина капрала; он накопил и сберег небольшой капиталец, благодаря которому теперь платил за наем домика и мог повеселиться в свободное время. Он понасмотрелся на свет и, набравшись опытности, преуспел в остроумии; он отвергал излишнюю набожность, равно как и предрассудки; хотя он и чаще других пивал с содержателем «Пегой собаки», за то чаще с ним и спорил, оказывая весьма малое почтение к отрывкам из псалмов трактирщика. Яков был высокий, красивый, прямо державшийся мужчина; его поношенный кафтан был всегда добросовестно вычищен, а волоса тщательно приглажены на висках в виде двух жестких и упрямых локонов, а на темени в виде, как он любил выражаться, султана, хотя оно гораздо более походило на черепицу. В его разговоре было нечто своеобычное; обыкновенно он отличался живым, кратким и отрывистым слогом; отвергая всякие излишние местоимения и союзы, и прямо обращаясь к сути речи, он отличался военной и спартанской выразительностью, которая обличала, как трудно человеку забыть, что он был некогда капралом. Порою, впрочем, — ибо в чем же, кроме фарсов, фразеология юмориста остается всегда одной и той же? — он допускал более свободное и более христианское обращение с английским языком; но то бывало особенно заметно, когда он пускался в поучения, — роскошь, которую весьма любил допускать себе достойный воин, потому что много видал и кой о чем размышлял; он ценил в себе, — что странно в капрале, — знание света выше даже чем знание военного дела, а потому редко упускал случай ознакомить терпеливого слушателя с результатом своих наблюдений.

Проходя мимо двери ветерана, вы обычно увидали бы его нее, когда вечер был хорош или он не пил с соседом Дилтри, или не сидел за чаем с какой-нибудь кумушкой, или мастером таким-то, или не обучал ревностных мальчишек биться на палашах, или не ловил форели в ручье, или же, кратко, не был занят чем-либо иным; повторю, вы нередко увидали бы его по близости, на деревянной скамье: полузакрыв глаза, скрестив ноги, но в непогрешимо прямой позе, он наслаждался трубкой.

Идя дальше, вы вступили бы на небольшой деревянный мостик, под которым бежал чистый и неглубокий ручей, уже упомянутый выше с почетным отзывом; через несколько минут вы поравнялись бы со средней величины старосветским домом, приходской усадьбой. Он стоял у самого подножия холма; позади него виднелся роскошный, старый, дремучий лес, а прямо впереди зеленый, необыкновенной свежести луг. По одну сторону сад граничил с деревенским кладбищем, обнесенным скромной оградой, с немногими разбросанными и убогими могилами. Церковь была великой древности; только с одной точки можно было хорошо разглядеть ее серую башню и красивый шпиц, до того густо и тесно разрослись вокруг вязы и лиственницы. Напротив ворот, через которые входили в дом, вид был не обширен, но богат лесом и пастбищем, и заслонен холмом; холм был не так зелен, как его соседи, и весь точно усыпан овцами; вдали виднелся ручей который, чернея, украдкой убегал от вас, пока не терялся, если не для слуха, то для глаз, посреди леса.

Выставляясь из-за побуревшего частокола, по обе стороны ворот стояли кусты простых плодов; и плоды и цветы (по занятой под них земле не без вкуса были разбиты зеленые и змеящиеся дорожки) своим довольным и здоровым видом свидетельствовали, что за ними был уход. Главным украшением сада были: на одной стороне громадное каштановое дерево, самое огромное в деревне, а на другой — беседка, покрытая с наружи жимолостью, а внутри выложенная мхом. Дом, серое и приятное здание времен Джеймса I, с каменными выступами для стока воды и двускатной крышей, вряд ли в наши дни был бы сочтен за приличное помещение для помещика. Почти вся середина была занята сенями, служившими столовой[1], только две гостиные весьма скромного размера были оставлены архитектором ради удобства, или тщеславия владельца. Перед главным зданием выступал портик, весь обвитый плющом; вокруг окон вились жасмин и жимолость; в портике стояли белые скамьи, изрезанные грубыми буквами и цифрами давно минувших годов.

Владельца усадьбы звали Роланд Лестер. Его предки, не претендуя на великую древность рода, уже два века сидели помещиками в Грассдейле; и Роланд Лестер был, быть может, первым из рода, отъехавшим более чем за пятьдесят миль от дома, где все следовавшие друг за другом владельцы родились, и на зеленом кладбище было видно доселе, когда умер каждый из них. Теперешний владелец был человеком со склонностями к образованию, и его способности, конечно, не весьма возвышавшиеся над посредственными, были развиты путешествием и учением. И он, и его младший брат рано сделались распорядителями своей судьбы и доставшейся каждому доли наследства. Младший, Джофри, обнаружил склонность к непоседливости и расточительности.

Смелый, своевольный, мотоватый и без правил, он скоро прожил неважное состояние младшего члена провинциальной помещичьей семьи. Он рано очутился в затруднительном положении, но благодаря тому или другому, оно никогда не сокрушало его; неожиданный оборот дел, счастливый случай являлись сами собою в то именно мгновение, когда, казалось, фортуна окончательно его покинула.

К таким весьма благоприятным переменам в делах следует причислить и его неожиданную женитьбу в сорокалетнем возрасте на молодой девушке с приданым весьма достаточным и приличным, принимая во внимание звание Джофри Лестера и разумные, по тому времени, расходы. К несчастию, однако, девица была и не хороша собою, и не любезного характера; и вот после нескольких лет споров и ссор, вероломный муж, в одно прекрасное утро, собрав для собственной особы все что оставалось от состояния, не предуведомив и не простясь, тайно удалился от семейного очага. Он ничего не оставил жене, кроме дома, долгов и единственного ребенка, сына.

С того времени по сию минуту насчет беглеца было мало известно, хотя было сделано много предположений. В первые годы жизнь его была прослежена на столько, что знали, что его однажды видели в Индии, и что раньше один из родственников встречал его в Англии под вымышленными именами, — доказательство, что каковы бы ни были его занятия, вряд ли они были почтенными. Но в последнее время не было никаких слухов насчет странника. Некоторые полагали, будто он умер; большинство его забыло. Люди, более к нему близкие, особенно его брат, ласкали себя тайной надеждой, что куда бы ни попал Джофри Лестер, он (выражаясь знаменательной и непритязательной метафорой) всегда устоит на ногах; сопоставляя прославленное счастье мотов с фактом, что его видели в Индии, Роланд, в душе, не только надеялся, но был вполне уверен, что его пропавший брат рано или поздно вернется домой с добычею востока, готовый «осыпать щедрою рукой и золотом, и жемчугом индийским своих родственников, в награду за долгое отсутствие.

Но воротимся к оставленной жене. Брошенная столь внезапно, в нужде и крайности, миссис Лестер могла обратиться за помощью только к своему деверю, для которого такая просьба не была неожиданностью, благодаря подобным же обращениям к нему со стороны беглеца.

Роланд немедля и великодушно откликнулся на просьбу; он взял ребенка и вдову к себе, он освободил ее от преследования всех законных кредиторов и, продав оставшиеся вещи, всю выручку от продажи предоставил покинутой семье, за вычетом своих собственных издержек на их содержание, хотя ему нелегко было урезывать себя. Жена не долго нуждалась в приюте; она, бедняжка, умерла от изнурительной лихорадки, последствий волнения и отчаяния, несколько месяцев спустя после бегства Джофри. Ей не было надобности просить мягкосердечного дядю позаботиться о ее ребенке. А теперь мы должны познакомиться с домашними обстоятельствами старшего брата.

Старшей его дочери Маделин в то время, как начинается наша история, минуло восемнадцать. Она была красавицей и гордостью всей деревни. При росте выше обыкновенного она была удивительно и роскошно сложена. Цвет лица у нее был до того прозрачно чист и нежен, что мог бы показаться признаком слабого здоровья, не будь у нее сочных и алых губ и свежих, белее жемчуга, зубов. Ее темно-голубые глаза имели задумчивое и ясное выражение, а лоб, выше и шире, чем у обыкновенных женщин, говорил об известном благородстве ума и придавал достоинство, но женственное достоинство, самым нежным чертам ее красоты. И в самом деле, особый склад ума Маделин оправдывал то, на что указывали ее черты. Он был замечательно вдумчив и высоко развит. Она рано обнаружила любовь к занятиям, и не только жажду знания, но и уважение к тем, кто обладает им. Они жили в отдаленном углу графства, и их уединение редко нарушалось, потому что Лестер отстранял его от вторжения их немногих и нескученных соседей; поэтому все члены небольшого кружка были предоставлены своим собственным средствам. Некоторый случай, лет пять назад, принудил Маделин несколько недель, даже месяцев не выходить из дому; в старом замке было весьма почтенное собрание книг, и в ней тогда созрела и укрепилась та любовь к чтению и размышлению, которую она преждевременно обнаруживала в более раннем возрасте. Женственное стремление к романтическому естественно придало известный оттенок ее думам и, облагородив, с тем вместе смягчило ее ум. Ее сестра Эллинора, на два года моложе ее, обладала столь же прелестным, но менее возвышенным характером. Она смотрела на сестру, как на существо высшего рода. Безо всякой тени зависти, она гордилась ее необыкновенной и выдающейся красотой, и в своих занятиях и вкусах бессознательно руководствовалась ее умом, который охотно признавала выше своего. И однако у Эллиноры были свои притязания на личную привлекательность, и эти притязания, быть может, менее, охотно признавались женщинами в ее роде, чем в роде сестры. В ее лице отражался свет счастливого и невинного сердца; он заставлял вас любоваться блеском ее живых карих глаз, и улыбкой, которая играла ямочками на щеках. Она не была так высока ростом, как Маделин, хотя не настолько низка, чтоб от того пострадал полный расцвет женственной красоты, все же она была меньше и слабее сестры и не так стройно сложена, и стремление физического сложения искать в чем-нибудь опору, и неуверенность в силе, быть может, оказывали влияние на ее ум, отчего для нее любовь и любовная подчиненность были более необходимы, чем для вдумчивой и возвышенной Маделин. Маделин могла прожить всю жизнь и не встретить человека, которому могла бы отдаться сердцем; но во всякой деревне может встретиться герой, которого воображение Эллиноры украсит несуществующими прелестями, и которому, вследствие своего любвеобилия, она могла бы подчинить свои чувства. Впрочем, обе сестры обладали той стойкостью и чистосердечием, в силу которых они были бы верны, быть может, в равной степени, и сделав выбор предмета привязанности, оставались бы преданными ему, вопреки превратностям, до гробовой доски.

Их двоюродному брату Вальтеру, сыну Джофри Лестера, шел двадцать первый год; он был высок и силен; его лицо, хотя и не было правильно красиво, поражало на столько, что все его считали красавцем. Храбрый, смелый, вспыльчивый, нетерпеливый; ревнивый к чувству тех, кого любил; веселый с виду, но беспокойный, страстный к переменам и подверженный меланхолии и тоске, свойственной молодым и пылким умам, — таков был Вальтер Лестер. Владения Лестеров переходили по мужской линии, а потому должны были достаться ему. Но были моменты, когда он жутко чувствовал свое сиротство и покинутость; и он вздыхал при мысли, что, быть может, его отец еще жив, а он в зависимости, если не от поддержки, то от любви других. Эта мысль придавала угрюмый или злобный оттенок его характеру, хотя ни того, ни другого в нем не было. В самом деле, что заставляет человека, обладающего чувством достоинства, являться необщительным, как не чувство зависимости?


[1]В старинных постройках, как у нас, так и на западе, первая от входа комната, сени по-нашему, или ball по-английски, всегда бывала самой обширной и парадной; теперешних передних в старину не знали.