I
К востоку от деревни Чаринг, и теперь еще очень красивой, находилось большое пространство, усеянное там и сям отдельными домами и старыми ивами. В начале 1467 года это место было местом игр и различных увеселений обитателей Вестминстера и Лондона.
Подобные места были довольно многочисленны в предместьях столицы. Одни любили свежие пруды Ислингтона, другие — поля без зелени Финсбери, и все — обширные равнины Майл-Энда.
Место, о котором мы говорим, было недавно только отдано жителям Вестминстера его обладателем, могущественным графом Уориком.
Возвышаясь зеленым скатом над низкими и болотистыми окрестностями Вестминстера, это поле примыкало слева к Брук-Фильду, по которому скромно скользил Тибурн. Позади показывались два брата, два зеленые холма Хампстеда и Хайгейта, и охотничий парк Мерилибона, величественный замок которого был наполовину скрыт лесом. Напротив виднелся монастырь святого Иакова, теперь обращенный во дворец. Затем налево Йорк-Хаус, ныне часть Уайтхолла; далее колокольни Вестминстерского аббатства. Вблизи высился, казалось, выходя из реки, дворец со своими укреплениями и зубцами. Как и все новое, это место увеселений привлекло многочисленную толпу. Тут были не только низшие классы, но и все знатное общество Лудгейта и Флита, и богатые горожане Чепа.
Это поле вполне соответствовало своему назначению. Правда, по краям находились пруды и болотистые места, но по средине было большое пространство, поросшее дерном, налево расстилались аллеи, из которых иные были еще недавно насажены, вправо виднелись там и сям группы деревьев, приятно разнообразившие местность и составлявшие как бы отдельные острова, посвященные каждый особенному развлечению.
Вокруг стояли экипажи и лошади, владельцы которых были заняты играми.
Палатки, павильоны, временные гостиницы, эстрады для фокусников и акробатов придавали местности вид ярмарки.
Более всего привлекало на себя внимание обширное пространство посреди поля, назначенное для стрельбы из лука.
Царствующий дом Йорка был обязан большей частью своих успехов искусству своих стрелков, и сами обитатели Лондона гордились своей репутацией на этом поприще.
В последние пятьдесят лет, во время мира, стрельба из лука была пренебрегаема, более чем этого желали главы государства. Поэтому король и его верная столица употребляли все усилия, чтобы восстановить любовь к этому благородному упражнению, к этому Божьему оружию, на которое опирались свобода и честь Англии по выражению королевского эдикта.
Королевские турниры, без сомнения, представляли глазу картину более роскошную и грандиозную, чем эта пестрая толпа людей всех классов общества, теснившаяся около стрелков, около цыган-фокусников, менестрелей и трубадуров. Но как бы то ни было, ни прежде, ни после не было видано нигде более веселья и всеобщего увлечения, господствовавшего в этой толпе, в которой, казалось, восстановилась равенство между рыцарем и вассалом, между горожанином и придворным.
Революция, доставившая трон Эдуарду IV, была действительным выражением воли народа. Не только уважение к отцу короля Ричарду, герцогу Йоркскому, и не только любовь к предводителям его партии, могущественнейшим баронам Англии были причиной ее, но и сам король ничего не упустил из виду, чтобы приобрести расположение среднего класса, начинавшего приобретать большое значение. Эдуард IV был первый король, который, не теряя своего достоинства, начал принимать участие в праздниках и увеселениях негоциантов и лавочников. Во многих торжественных случаях лорд мэр и муниципальные советы бывали приглашаемы ко двору. Во время коронации королевы король, к большому неудовольствию многих из баронов, пожаловал знаки ордена Бани четырем буржуа. Лондон и большинство городов, сильно симпатизировали веселому и прямому Эдуарду, единственным недостатком которого, была излишняя любовь к прекрасному полу. Все чувствовали, что его царствование будет большим шагом в успехах цивилизации, после монашеских добродетелей Генриха IV и суровой гордости Иностранки, как народ называл Маргариту Анжуйскую, жену Генриха. В то время как политическая ловкость юного монарха доставляла ему расположение среднего сословия, он пользовался также расположением крестьян благодаря могущественному барону, величайшему и последнему из тех старых норманнских рыцарей, который по своей гордости, могуществу и богатству, был более королем, чем сам король... одним словом Ричарду Невиллу, графу Солсбери и Уорик.
Он был в то время в полном цвете лет и обладал всем, что делает дворянина дорогим народу. С блестящей храбростью он соединял великодушие, редкое в полководцах того времени. Надменный с великими мира сего, он был добр и снисходителен с низшими. Он был страшно богат, но его щедрость равнялась богатству и заставляла любить это богатство. За его стол садилось в день тридцать тысяч человек. Он был более горд чем честолюбив и никогда не оставлял обиды безнаказанной, ему не завидовали, потому что он казался выше всякой милости.
Но возвратимся к приготовлявшемуся празднику. Собравшаяся толпа была веселее обыкновенного, ходил слух, что Эдуард хотел увеличить свое могущество, выдав сестру свою Маргариту за брата Людовика XI, и что сам граф Уорик ехал послом для исполнения этого важного поручения.
По поводу предпочтения, отданного этому претенденту перед графом Шароле, в последствии Карлу Смелому, герцогу бургундскому, в городе ходили различные толки.
— Черт возьми! — говорил один высокий буржуа лет пятидесяти, — этот французский брак мне не особенно нравится. Я лучше бы желал видеть нашего храброго графа воюющим с Францией, чем отвозящим туда подарки. Что будет с нашей торговлей Фландрией, мэтр Стоктон? Йоркский дом хороший, но торговля всегда остается торговлей.
— Ши, мэтр Хейфорд, — возразил маленький худой человечек в светло-сером кафтане. — Король любит, чтобы занимались его делами. Не надо шутить со львом. Вспомни Уильяма Уолкера, который был повешен за то, что сказал, что его сын достоин короны.
— Я помню Уолкера, — возразил мэтр Хейфорд, принадлежавший к одной из могущественнейших корпораций Лондона, — но он был просто несчастный продавец перца, тогда как я почтенный ювелир, богатый и влиятельный муж красивой женщины, которую сам король удостоил заметить, это совсем другое дело. А вот мой старший подмастерье.
— Эй! Николас Элвин, сюда. Черт возьми! Я не ожидал видеть тебя с таким громадным луком, больше тебя на пол аршина. Я тебя считал слишком благоразумным, чтобы заниматься стрельбой.
Позванный молодой человек был худ и бледен, но в то же время силен и мускулист, его физиономия была полна ума, но он говорил медленно и наставительно, с сильным провинциальным акцентом.
— Извините, мэтр Хейфорд, эдикт короля повелевает заниматься стрельбой, к тому же я убежден, что граждане Лондона с каждым годом будут приобретать все более и более влияния, и как я ни ничтожен, но стараюсь со своей стороны помогать этому.
— Э! э! мой милый! Граждане Лондона потому процветают, что у них есть кое-что в кармане, а не потому, что умеют стрелять.
— Но вы не подумали, что можно лишиться денег, если не умеешь их защищать. Чтобы у старости было золото, молодежь не должна пренебрегать железом, — отвечал Элвин, отходя прочь.
— Откуда вы выкопали этого оратора? — спросил мэтр Стоктон.
— Его предназначали для капюшона священника, но мать-вдова ему позволила переменить его на плоскую шапочку, и это лучший мастеровой, какой у меня когда-либо был, у него есть голова на плечах, мэтр Стоктон... и уши... и большие глаза, вечно высматривающие выгодное дело. О, этот не пропадет!
Между тем Элвин спокойно направился к месту стрельбы с видом человека, занятого важным делом. Вообще он существенно отличался по наружному виду от других учеников, которые, собравшись группами, громко разговаривали или бросали вокруг себя дерзкие взгляды, были одеты в грязные и разорванные платья, не чесаные, с палками в руках; вообще по манерам и наружности они походили на немецких студентов прошлого столетия. Что касается Элвина, то он был одет очень чисто, шел ровными шагами, старательно обходил лужи, чтобы не запачкать башмаков, поэтому понятно, что, проходя мимо своих товарищей, Элвин был встречен насмешками, на которые он, впрочем, не обратил внимания.
На конце места, где собрались стрелки, готовившиеся оспаривать друг у друга серебряную стрелу, многие дворяне остановили своих коней, и разговаривали между собою, пока судьи состязания устанавливали соперников.
— Кто этот красивый молодой человек, стоящий как раз перед нами? У него на шляпе герб Невиллов. Мне кажется, что я его знаю, — сказал один из сеньоров.
— Я в первый раз вижу его, милорд, — отвечал дворянин, к которому он обращался, — к тому же, честное слово, тот, кто будет знать только по внешности всех Невиллов, будет знать пол-Англии!
Лорд Монтегю, известный под этил именем в истории, как брат графа Уорика, любезно улыбнулся на это замечание, и в то же время ропот толпы дал знать, что стрелки готовились начинать. Цели были поставлены на расстоянии двухсот ярдов. Каждый раз как выходил более или менее замечательный стрелок, в толпе поднимался шум и устраивались многочисленные пари. Ни один еще стрелок не попал в небольшой белый круг в центре цели, когда на сцену выступил Николас Элвин. Его наружность была так невоинственна, он так внимательно разглядывал стрелу и старался пристроить кожаную перчатку, предназначенную для предохранения руки от удара веревки, что всеобщий хохот поднялся среди зрителей, заранее уверенных в его неудаче.
— Боже мой! — сказал Монтегю, — он держит свой лук точно аршин. Видя, как он внимательно рассматривает веревку, можно подумать, что он собирается купить ее.
— Теперь, — сказал Николас, — один удар в честь старого Уэстморленда.
В то же время стрела засвистела и попала в самую средину белого.
Всеобщее удивление выразилось между зрителями при таком неожиданном результате, но Элвин был также равнодушен к восхищению, как и к насмешкам, он обернулся в сторону аристократии и сказал выразительным голосом: мы, лондонская молодежь, мы в случае надобности сумеем защитить наши права!
— Эти негодяи делаются дерзки! Наш добрый король слишком балует их, — презрительно сказал Монтегю. — Я хотел бы, чтобы какой-нибудь благородный юноша не постыдился выстрелить во славу Невиллов, против этого ремесленника. Что вы скажете на это, сир?
И, говоря это, Монтегю обратился к молодому человеку, которого заметил носящим герб Невиллов. Лук не был обычным оружием дворян, но в молодости они упражнялись в стрельбе из него. Молодой человек, с открытой, благородной физиономией, к которому обратились таким образом, молча поклонился; затем он подошел к стрелкам и выразил желание испытать свою ловкость, прося вместе с тем дать ему лук и стрелу. Так как молодой человек был по одежде гораздо выше остальных стрелков, и кроме того, на его шляпе был вышит серебром уважаемый герб Невиллов, то Николас Элвин был забыт, и одобрительный ропот раздался в толпе, когда он отказался от предложенной ему предохранительной перчатки.
— Когда я был еще ребенком, — сказал он, — меня научили натягивать лук таким образом, чтобы веревка не могла ударить по руке, и хотя двести ярдов чисто детское расстояние, но хороший стрелок должен натягивать свой лук одинаково, как если бы надо было стрелять вдвое далее.
— Какой красивый юноша! Держу пари, что он с севера, — сказал Монтегю, пока молодой человек натягивал лук.
Всеобщее ожидание не было обмануто. Презирая белый круг, стрела искусного стрелка ударилась в небольшую черную точку в средине его, едва заметную для зрителей.
— Святой Дунстан, — прошептал Элвин, — я знаю только одного человека, способного на подобную штуку, и менее всего ожидал, чтобы он так удружил мне.
Говоря это, Николас подошел к своему счастливому сопернику.
— Э! Мэтр Мармадюк, — сказал он, — вы уже давно показывали мне эту штуку у вашего отца, но не вам бы следовало побивать своего земляка.
— Боже мой! — вскричал с радостью молодой человек. — Неужели я вижу моего товарища, моего молочного брата, Николаса Элвина! Вот счастливая встреча! Дай-ка мне хорошенько посмотреть на тебя! Как?.. Ты сделался мирным лондонским торговцем! Возможно ли это?
— Ну, мэтр Мармадюк, всякий выбирает себе место по вкусу, но об этом мы еще поговорим, если вы сделаете мне эту честь. Я полагаю, что стрельба покончится. Едва ли кто вздумает повторить ваш удар.
Действительно в эту минуту судьи стрельбы подошли к разговаривавшим, и их глава, служивший волонтером во время битвы при Таутоне, объявил, что стрельба окончена, если Николас Элвин не желает еще попытать счастия.
— Нет, — отвечал Элвин, — я нашел своего учителя, и к тому же, — равнодушно прибавил он, — серебряная стрела хорошенькая игрушка, но она слишком легка.
— Нет, сударь! — вскричал не менее великодушный Невилл, — я не могу согласиться взять приз. Мэтр Элвин попал в белый круг, к тому же эта забава предназначается именно для жителей Лондона, поэтому серебряная стрела по праву принадлежит Николасу Элвину.
— Это невозможно, — возразил судья, подавая стрелу, — она принадлежит тебе по праву, так как Элвин признает себя побежденным.
Монтегю, слышавший этот разговор, обратился к молодому Невиллу громким голосом, заставившим замолчать толпу.
— Твоя любезность, молодой человек, нравится мне столько же, сколько и твоя ловкость. Бери стрелу, ты ее выиграл, но чтобы вознаградить жителей Лондона, я даю от твоего имени пять золотых тому, кто отличится в бою на палках. Как тебя зовут, молодой человек?
— Мармадюк Невилл, милорд.
Монтегю улыбнулся. Между тем в народе поднялись крики энтузиазма, выражавшие впрочем, гораздо более уважение к имени Невиллов, чем благодарность к щедрости брата графа Уорика. Из всей толпы только один человек не присоединился ко всеобщему энтузиазму.
— Эти йоркцы, — прошептал он, — отлично умеют привязывать к себе народ.
Между тем, молодой Невилл продолжал стоять около золоченого стремени Монтегю, глядя на последнего с тем уважением и любопытством, с каким смотрит честолюбивая молодость на все, что уже приобрело себе имя.
Характер Монтегю сильно отличался от характера его могущественного брата. Хотя он не проиграл ни одной битвы, но его военная репутация стояла ниже репутации знаменитого Уорика, личные подвиги которого очаровывали толпу и напоминали подвиги старинных норманнских рыцарей. Монтегю был слишком благоразумен и предусмотрителен, он редко кидался сам в средину сечи и действовал скорее как полководец новейшего времени, что позволяло ему, сохраняя хладнокровие, вернее судить об общем ходе дела, что не всегда делал его брать при своей пылкой, увлекающейся отваге. Уорик своей популярностью был обязан своей открытой и бесстрашной натуре, щедрой до расточительности. Монтегю старался приобрести то, что Уорику давалось само собою. Общего у братьев была величественная внушительность, еще более увеличивавшаяся у Монтегю, благодаря роскоши его костюма.
— Молодой человек, — сказал Монтегю, — я очень рад, что вы носите имя Невиллов. Окажите мне, к какой ветви нашего дома вы принадлежите?
— Я принадлежу к наименее счастливой ветви знаменитой фамилии, — с некоторой нерешимостью заметил Невилл. — Мой отец был сэр Ги Невилл д’Эрсдаль Уэстморленд.
Любезная улыбка исчезла с лица лорда Монтегю.
— Мне очень жаль, что это так, — сказал он, — и конечно, знай я это раньше, мой кошелек был бы богаче на пять золотых. Человеку, осыпанному милостями Эдуарда IV, не идет покровительствовать сыну человека, хотя бы и родственника, который сражался за узурпаторов Ланкастера, поэтому я прошу тебя снять герб, верно служащий королевской йоркской фамилии. Довольно, юноша, я не хочу слушать сына Ги-Невилла... Господа, отправимтесь посмотреть на палочный бой, — прибавил он, обращаясь к окружающим, и поехал вперед, не удостоив даже взглядом молодого Невилла.
— Вы были очень жестоки к вашему родственнику, милорд, — сказал молодой дворянин, наружность которого, представляла чистейший тип нормандской расы.
— Мой милый Рауль де Фульк, — холодно возразил Монтегю, — когда тебе будет столько же лет, как и мне, то ты поймешь, что никогда могущество отдельного человека не может быть настолько велико, чтобы под сению его могли укрыться все жертвы погибшего дела.
— Ваш брат не сказал бы этого, — сказал де Фульк с презрительной улыбкой. — Бог свидетель, что всякий, носящий герб Рауля де Фулька, не найдет во мне особенного старания узнать за кого сражался его отец, за Йорка или за Ланкастера.
— Молчи, бесстрашный болтун! — с улыбкой заметил Монтегю, — что сказал бы король Эдуард, если бы до него дошли эти слова? Ты напрасно хочешь бороться с течением, и в настоящей Англии, с ее новыми людьми, феодальные принципы норманнских баронов теряют свою силу. Но это не мешает тебе быть храбрым рыцарем, хотя ты очень плохой придворный.
— Дай Бог мне всегда остаться таким! — отвечал де Фульк. Что же касается до того, чтобы предаваться обжорству или пьянству и пресмыкаться перед королевской любовницей, дрожать, если она нахмурит брови, снимать шляпу перед мужичьем или жениться из-за денег на старухе, то спаси от этого Бог Рауля де Фулька и его детей!
За этими словами, из которых каждое было злой сатирой на кого-нибудь из присутствующих, последовало тяжелое молчание.
— А когда нас оставил лорд Гастингс? — прервал наконец молчание лорд Монтегю. — Верно, погнался за каким-нибудь хорошеньким личиком.
— Он оставил нас во время стрельбы, — отвечал молодой Ловель.
В то время как рыцари разговаривали таким образом, Мармадюк Невилл следил за ними с горечью оскорбленного самолюбия.