Дуэлянты.
Дневное лицо неба синело от удушающей скуки над деревней вечно смертной. Иногда клопы-облака зевали вместе с жителями. Лишь изредка удавалось развлечься малочисленным дураком, который пошёл против заповедей и поддался грехам, за что его судили без следствия, всегда в нужный момент. Но тех становилось меньше, приходилось скучать сильнее, когда закончились хоть какие-то, без того однообразные, события. Нежданно появились два рыцаря, огромных, светозарных, шипастых. Броня их отражала не хуже полированной ложки, а мечи длинные: одна рукоять больше ладони какой-нибудь местной щекотливой стапелии без определённой занятости, лезвие, прямое как зеркальный поток, вызывало страх юношей и буйствующий трепет дев. Но удостоился большего внимания только один из рыцарей: высокий, казалось, что высится даже над контрфорсами готических соборов; красивый, с чертами, будто сами мастера работали. Внешность его была такова, что только ликом говорила без речи о великой добродетели, потому у него была привычка ходить со снятым шлемом, за что был удостоен именем "Шён". Второй собирал взгляды гораздо меньших глаз. Редкие из тех, кто заострил на нём внимание, ширили веки страхом. Он практически никогда не снимал шлем, за что его прозвали "Гельм". Одни возгласы и вопросы, слово к слову, прикованные к приковщикам: "А что тут делаете и куда идёте?" Толпящиеся вопросы, как солёным льдом, окатывали. Недомолвок никто не хотел терпеть.
Шён: Мы надвигаемся в Штутгарт, было велено засесть рядом с городом в экой деревне, раньше остальной пехоты тут сядем.
Одна из толпы: Это что же, какие-то швабы к нам ходить будут?
Шён: Вам, вюртембержцам, что-то не ладно? Мы можем упокоить ваши сомнения, если угодно, то вместе с вами.
Другая из толпы: А чегой это ты с нами так разговариваешь? Раскомандовался тут, ишь ли.
Третья из толпы: Ты тоже тут не возникай: не каждый день здесь бывают такие, как он. Если прогонять вздумаете, пожалеете.
Неожиданно кто-то встал на их сторону, после чего и другие голоса начали восклицать о том, чтобы воинов оставили в покое.
Из толпы: А почему вы без лошадей?
Шён: Разве не бывает пеших рыцарей? Конница тут не пройдёт, десятки воинов шеренгами протопчут эту деревушку как кукольную.
Толпа тихо перекликаясь: Что такое кукла? Кукла? Что они о себе думают? Проклятые низкорослые швабы...
Из толпы: Почему второй молчит? Он разговаривать то умеет? Ещё и лицо не показывает.
Шён: Вы совсем недоброжелательны к тому, что пытается сохранить свою сокровенность. Какое вам дело?
Гельм — хриплым низким голосом — : За нашу сохранность отвечают герцог и Господь, наше право не показываться перед кучкой крестьян.
Шён: В любом случае, мы в самом авангарде. Есть у кого заселиться тут? Корчма какая, постоялая харчевня?
Из толпы: Есть, вон тудой пойдёте — указывая на юго-запад — там как раз две комнаты.
Рыцари двинулись, часть толпы оттекла к ним как на ржавчину. Они пришли, торопливо несведущие толпятся, лоб к лбу, бряцанье лат было удивительнее для жителей чем первый колокольный перезвон, шёпоты восстают из лон. Перед ними захудалый деревянный щетинистый экстерьер, полностью намекающий о состоянии души строившего его.
Шён: Тебе не жарко хоть в железной парилке лицо держать?
Гельм: М-м.
Шён: Когда заплатим за комнаты, поможешь снять латы? В прошлый раз сам надевал, сидит чертовски неудобно, ещё мучился с ними до пота. Ненавижу, когда рядом нет пажа.
Гельм: М-г-м.
Зашли внутрь. Интерьер не хвастался внутренностями, было четыре средних по длине стола, бочка хмельного, полки с глиняными кувшинами, светильный со свечами, похожий на грудную клетку, стойка, его же деревянная опора, свисающие лук и чеснок, застоявшийся прогорклый сыр, бородатая воском свеча, сам хозяин, просекающийся морщинами у глаз. У него удивление на лице.
Хозяин корчмы: Лошадей лучше не оставляйте без присмотра.
Шён: Мы спешимся.
Хозяин корчмы: Это у какого герцогства обычай наряжать пехоту в полные латы?
Гельм: Наряжать? Держи язык за зубами, это снаряжение, а не наряд. Чего удивительного в том, что мы идём пешком?
Шён, перебивая: Простите его грубость. Нам нужно две комнаты.
Хозяин корчмы: Уж погодите, что за расторопность, я не побоюсь того что ты защищены как раки панцирями. Кто вы такие? Полные латы дают либо конным наездникам, либо родовитым. На вас я не вижу никаких знамён или отличительных знаков. Откуда у вас эта броня?
Шён: В смысле откуда? Мы на службе у Швабского Герцогства и Священной Римской Империи. Коней у нас нет, но это пока. Не только родовитый может себе позволить такое снаряжение, вполне можно и дослужиться. Так сколько будут стоить комнаты?
Хозяин корчмы: Четыре шиллинга за одну комнату на неделю.
Шён: Дневная зарплата рядового пехотинца? На неделю? Вполне справедливо. Еда и питьё входит в оплату?
Хозяин корчмы: За это ещё восемь сверху.
Шён: Он заплатит — указывая на напарника.
Хозяин корчмы: Платите сразу.
Рыцарь в шлеме достаёт кожаный кошелёк со знатным серебряным фермуаром в форме готического замка. Два внутренних кармана, один для гульденов, второй для шиллингов. Он заплатил один гульден.
Хозяин корчмы: Вы на две недели берёте?
Рыцарь в шлеме молча уходит в одну из комнат. Другой обосновывается в харчевней части, его окружают обожатели, которые здесь не ради еды. Возгласов было больше чем когда-либо, проходит час другой в удивлённо-увеселённом настроении. Ближе к ночи, когда лицо неба темнело в предвкушении задышать, Шён наконец остался один.
Шён: Можешь помочь снять латы?
Гельм, одетый в полную броню, заходит в комнату. Шён кидает на кровать шлем, меч на пол, протягивает руки ладонями вверх перед Гельмом, отстёгиваются кожаные язычки на запястьях, пластинчатые перчатки снимаются с рук. Ремешки выплёвывают свои хвосты, пряжки освобождают плечи, трещат с боков нагрудник и наспинник, становится всё легче. Все полосы толстой кожи откреплены, спадают юбка и набедренники, расклёпаны ножные латы, развязаны шнурки на сабатонах. Свобода от панциря: только плоть и стёганый поддоспешник.
Шён: Ну что же, спокойной ночи.
Гельм — холоднее всякого металла — : М-г-м.
Шён убирает шлем с кровати на пол, засыпая на животе, прерывисто дышит, положив голову на левое плечо, слышит собственное сердцебиение: быстрое, тревожное, рвущееся сквозь лёгкие. Гельм же, сидя на кровати, упёрся мечом в пол, облокотившись на рукоять, уснул, всегда наготове, бодрствуя половиной мозга. Обоим снится сон в преддверии оккупации Штутгарта. Гельму снится битва: под его конём рушится оборона города, он проходит в центр, передавливая мирных и военных, не доходя до дома Рейхлина. Пращой его сбивают с коня, он встаёт, хватается за меч, но он уже окружён. Один из вражеских пехотинцев, перемещаясь вперёд-назад, подготавливается ударить, совершая мулине — ложную дёрганую атаку. Гельм встаёт в третью защиту, обороняя правое плечо, висок и весь внешний сектор. Заводя локоть назад, Гельм хочет усиленно атаковать, сзади наступают. Он делает круговой замах, перерезая глотку нападавшего. Тот, что был прошлым соперником, делает выпад оберхау. Гельм тут же встаёт в позу с согнутыми коленями, вскидывает плечи для позиции «бык» в левостороннем варианте. Меч к нему всё ближе, клинки пересекаются. Бык совершает укол в голову, убивая врага. Гельма тяжело ударяют в затылок, он падает, и...
Шён видит себя в двухместной постели
Выходя в коридор, Шён чувствует прохладу, пронизывающую до дрожи. Пол холодный, ноги из-за влаги немного прилипают и с характерным звуком отлипают. От шагов остаются следы, похожие на испарины в виде ступней. По направлению в другую комнату он замечает линию слабого света через дверную щель: там кто-то есть. Шён резко открывает дверь. Неизвестный в испуге роняет светильник, быстро стемнело. Лицо удалось разглядеть лишь немного. Оно было обезображено отпечатками пламени и напоминало хорошо зажаренный бок. Неизвестный метнулся навстречу к Шёну, схватил его за шею. Рыцарь пытается ухватиться за первое, что попадётся, но поблизости ничего нет. Дышать тяжелее, пот холодеет, смерть кажется такой внезапной... Шён вскакивает с кровати. Гельм от шума тут же полусогнуто встал в стойку рыбьего хвоста и нанёс сильный удар по воздуху. Пробудившись как от гипноза, его разуму пришло прояснение. Он пошёл в соседнюю комнату, где на полу валялся напарник, чуть ли не в лихорадочной тряске, весь мокрый и пыльный. Раздаётся внезапный вопрос.
Гельм: Что ты делаешь?
Нет ответа. Его будто не слышат.
Гельм — с грозной интонацией — : Приди в себя. Вставай.
Наконец Шён открыл глаза, со свистом роняя выдох. Садится на кровать, ноги непослушно трясутся как от танцевальной чумы.
Гельм: У тебя хорея что ли? Тебе воды принести?
Шён: Всё в порядке, через несколько минут приду в себя. Что произошло?
Гельм: Судя по всему, тебе приснился кошмар.
Шён: Почему ты в латах? Ты всегда в латах?
Гельм: Абсолютно.
Шён: Ты спал в них?
Гельм: М-г-м.
Шён: Ты самый настоящий... — от не изнеможения трудно говорит — как ты можешь постоянно быть в них?
Гельм: А почему ты не можешь?
Шён: Это же просто тюрьма, дополнительные оковы для души. Они лишь оттягивают смерть, и без того неизбежную. От неуязвимости смерть только страшнее, великий Гильгамеш, который мог льва держать как домашнюю кошку боялся смерти. Я боюсь ещё сильнее.
Гельм: И всего-то? Зачем её бояться, если она неотвратима? Умирать не больно, потому что саму смерть не пережить. Смерть это конец мучений. Умирать не страшно, поскольку страх есть до тех пор пока твои лёгкие дышат. Возможно, смерть является нашей имплексией, поскольку неполноценные мы становимся уже едины с чем-то возвышенным, как метафизически, так и памятно. Я бы хотел умереть героем.
Шён: Имплексией... Мы становимся ничем, наше "Я" больше никто, мы не становимся куда-то, мы не становимся чем-то, разве что трупом, от которого растёт могилка.
Гельм: А ещё эпикурейцев называют атеистами. Твои убеждения не более чем modus ponens. Ты не веришь в небеса и червоточину?
Шён: Верю, но я всегда чувствовал что я нелюбим Богом. Казалось, что я единственный, кого Христос ненавидит. Я чувствую его нахмуренный взгляд. Я не говорил про всех, лишь про себя. Его воля такова, что я могу и вовсе пропасть во всех смыслах. Говорят, у евреев есть поверие, что после смерти все люди становятся частью Бога. В этом смысле все лишаются своего "Я".
Гельм: Не говори мне про еретиков евреев. Если думаешь, что их слова правда, я тут же тебя убью.
Шён: Я урождённый католик, как и мои родители, и их родители. Думаешь я еврей? Может, мне стоит тебя убить?
Гельм: Ты не сможешь.
Шён: А спорим?
Гельм: Спор удел купцов и тех, кто только абстракциями разумеет. Я просто могу тебя убить, вот и всё.
Шён: Нет.
Гельм ушёл в свою комнату, из коридора ударив мечом по дверному проёму.
Шён: Кверулянт...
Рыцари вновь засыпают. Утро, огненный зрачок желтеет, со временем окидывая разные углы. Шён выходит в харчевню, Гельм уже там, всё ещё в латах. Ощущая кого-то за спиной, он по привычке ждёт меча, из-за чего хватается за свой, особенно после сна, но расслабляется, поскольку вспомнил о своём нахождении. Рядом с ним тарелка говядины с желтком, картофелем, кардамоном, рядом миска лесных орешков со специями, на другой тарелке козий сыр политый маслом. Говядина не остыла, от неё до сих пор идёт пар.
Шён — дотрагиваясь до плеча Гельма — : Ты мне взял?
Гельм: М-г-м.
Шён: Спасибо. Ты уже поел?
Гельм: Мне этого сыра хватит.
Шён: Серьёзно? Ты так мало ешь?
Гельм: Я не хочу наполнять свой желудок желчью, он есть меланхолия в чистом виде. Меланхолия — божественное безумие. Даже если Бог может сойти с ума, то я уж подавно.
Шён: Какой же ты странный. Я вижу ты тут раньше меня, совсем не спал?
Гельм: Утренний сон является грехом, который мешает обучаться и почитать Бога.
Шён: Допустим...
После чего он молча протыкал говядину вилкой и резал на куски, смешивая с желтком.
Шён: Слушай, а ты схоласт?
Гельм: Какой схоласт по-твоему орудует мечом?
Шён: Ну, просто твои слова похожи на схоластику.
Гельм: Я вырос в подобной семье. Слышал про Фичино когда-нибудь?
Шён: Нет.
Гельм: Он многое вобрал от Платона и Аристотеля, оставаясь христианином. Моя семья жила по тем правилам, которые регламентировал он.
Шён: Понятно.
Проходит время, рыцарь без доспехов выходит на улицу поговорить с людом. Панцирный узник тоже выходит, но идёт к озеру.
Шён — разговаривая с одной из простолюдинок — : Представляете, жидом меня назвал...
Гельм снимает свой шлем, смотрит в отражение на воде, смотрит так, будто он сам себе еда и хищник одновременно. Сзади шаги, лицо быстро скрывается. За спиной стояла девушка с длинными светлыми косами, голубыми глазами, одетая в простое платье.
Гельм: Что тебе?
Девушка: Господин рыцарь, что вас сюда привело?
Гельм: С чего бы я должен тебе говорить о военных делах? Если ты конечно не стратег подобно Афине.
Девушка: Я просто хочу знать. Говорят, Австрия наступает на Вюртемберг, и идёт к Штутгарту, чего я опасаюсь, поскольку там живёт мой друг. Эти рассказы правда?
Гельм: Не могу и не хочу сказать.
Девушка — с солёной росой на ресницах — : Пожалуйста, не убивайте его. Его зовут Леонарт Фукс, у него квадратное лицо, кошачьи глаза, пожалуйста, не трогайте его.
Гельм: Не могу ничего обещать. Теперь ступай отсюда, у тебя наверняка так много дел.
Девушка — тихо — : Тогда спрошу другого.
Гельм услышал это, что его рассердило, казалось, даже шлем хмурится. Лицо неба налилось розовым, то ли от смущения, то ли от любви, но дело вечерело. По пути в железного рака дети кидали камешки, что приходилось терпеть. Оба рыцаря вновь оказались в корчме, только Шён застрял в харчевне с хмелем, Гельм же был в своей комнате и молился. Шён был не один, а с компанией, которая нашёптывала сладости ему на ухо. Ночь. Рыцари спят и видят сны.
Шён лежит в обнимку с мечом, ему снится то, чего он не видел довольно долго — его жена. Всё в том же доме.
Шён: Господь одарил меня тобой, ты красивее самой природы, поверить не могу, что мы теперь вместе под взором Его.
Жена: Мне самой не верится, жаль, что ты скоро уходишь в поход.
Шён: Всё будет в порядке, я не я, если не вернусь.
Жена: Тебя ждать со щитом или на щите?
Шён Там уж как пойдёт... Но я вернусь. У меня миллионы сердец, которые опоясывают землю, их биение двигают океаны огромными волнами, обрушивают горы камнепадами и сотрясают ядро, греют электромагнитным полем поверхность, и всё из-за того, что я тебя люблю. Если кто-то из нас умрёт, то ничего не будет иметь смысла.
Он вновь вышел из комнаты, оставляя жену одну. Проходя коридор, на этот раз оказывается перед выходом на улицу. Кто-то стучит в такт его сердца, он хватается за меч, выходит наружу, видит обезображенного человека, у него в руках целый светильник, который он кидает на крышу. Дом загорается, Шён бежит к подлецу, взмахивает мечом, рассекая ему лоб, после чего...
Сон Гельма. В исповедальне, не снимая брони. Кажется, через решётку конфессионала никого не видно.
Гельм: Нет ничего сильнее меча. Меч свергает с пьедестала головы, берёт руководящие роли, весь контроль на острие. Ничто не вскрывает подкожные интриги лучше лезвия. Никто не соизволит ответить, ни с неба, ни с преисподней, зато к сердцу ключ есть, который всегда открывает потаённое. К сердцу, такому одинокому, бьющемуся для себя самого, печального, без какого либо интеллекте. Я никогда не смеялся, лишь стонал от смертной боли. Всё что когда-то знал не желаю знать больше. Мне стыдно за то, что больше не могу знать. Я хотел стать философом, изучать абсолютно все науки, но мне достался ключ, который вскроет всё. Бытие меня обманывает в том, что говорит, что я знаю его. Но от самых ярких знамён полночи видел лишь клочья, щурясь, видел лишь нити светил, паутинки и светлых круглых пауков... Я ничтожен. Стих обо мне не будет силён, я не красив, как Он, бесславен. Моё безобразное лицо сталкивается с устами лишь через козни.
По ту сторону: Раз тебе дан ключ, так избавь же мир от еретиков и врагов твоих. Тогда и слагать о тебе будут как никогда ранее не слагали, слава твоя будет вечна, лицо твоё станет новой красотой. Ты должен делать что знаешь лучше всего. К чему эти науки? Теологу достаточно Бога, возможно, немного логики и математики, но всё же, Бог из тех, кому не нужны никакие науки, ибо он праотец их. Ему не нужна никакая философия, ибо нам бы хоть щепоть его мудрости. Ты ледяной воды эгоист, а должен отдать себя полностью Господу. Если умрёшь, так ещё лучше, смерть — высшее служение. Ты хочешь быть тем всезнайкой, который никуда не вписывается из-за раздутости своей души, за которой пустота да и только, как у Заратустры. Но Бог — бесконечная наполненность, даже если он тебе покажется тьмой, не бойся, она просветительна.
Гельм: Такая жизнь не для меня.
По ту сторону: Может, у твоей проблемы есть корень?
Гельм: Может. Возможно, я даже знаю кто является этим корнем.
По ту сторону: Тогда действуй. Ты поцелован Богом, чей жар ты с трудом перенёс, но ты жив. Не давай твоим проблемам жить.
Гельм становится на колено и уперевшись концом меча пронзает горло насквозь. Утро, Шён просыпается, на прикроватной тумбочке записка: "Я вызываю тебя на дуэль, сегодня вечером, приходи на луг, я буду под одиноким деревом. Условия таковы, мы оба будем без брони и стёганки, только в рубахах, штанах и ботинках. Неважно что ты ответишь, если не примешь, я всё равно убью тебя, если примешь, готовься биться и умирать честно. Постскриптум. До меня дошли слухи, что твоя жена умерла в пожаре. Надеюсь это выступит для тебя мотивацией к ярости". Шён вышел в харчевнюю часть, та же говядина, желток, картофель, орешки, сыр, хозяин, свечи, бочки, мебель. Для его глаз внешнее выглядит как ширма, его поведение подобно манекену. Вечереет. Прихвативши меч, Шён приходит в указанное место, под деревом уселся Гельм, без лат, но в шлеме. Рыцари друг перед другом
Шён: Сам писал же, что будет драться оголёнными.
Гельм: Не оголёнными, дурак, но ты прав.
Гельм снимает шлем, на его лице здорового места нет, всё поражено.
Гельм: Мои обезумевшие родители оставили напоминание о себе таким образом. Они хотели, чтобы я всегда был защищён от заговоров, подговорили кузнеца сделать для меня маску, приволокли меня нему. Этот идиот клещами зажав нос прислонил раскалённое железо к моему лицу. И мои дорогие родители держали меня за руки, они знали сколько нужно держать до хрустящей корочки.
Шён: Ты убил мою жену?
Гельм: Ты куда-то спешишь? Да, это сделал я. Сделал заказ, такой несчастный случай... Мои соболезнования. К твоей смерти.
Гельм поднимается и встаёт в стойку ключа обоими локтями вниз, держа гарду у веска, клинок смотрит не Шёна. Зрение Шёна от волнение приобрело ограниченный угол, вид будто через дверной проём. Гельм вытягивая руку делает укол по щеке Шёна.
Гельм: Ты готов умереть?
Шён берёт меч двумя руками и делает круговое движение, чтобы выбить меч Гельма. Оба слегка отпрыгивают назад и принимают положение "железных ворот" до тех пор, пока кто-то первый не двинется. Рыцари нервничают. Гельм касается меча Шёна, тот паникует, пытается сделать круговое завязывание, но не попадает. Гельм пытается встать в ключ, но Шён кружится вокруг своей оси, чтобы сделать положение своего визави неудобным. Гельм пытается выставить меч над головой, но Шён вошёл в соединение. Их гарды переплетаются, оппоненты играют в пересиливание, толкучка. Шён не может увести меч, Гельм сильнее. В итоге они расчленяют свой союз. Шён делает сбив, Гельм не попадает уколом. Размен низкими ударами, и вновь положение "железных ворот". Гельм с большим размахом делает взмах, Шён легко уклоняется, после чего делает удар от ноги. Касательно попадает в руку, но этого достаточно. У Гельма никакой дисциплины. Пируэт, сильный выпад с правым коленом вперёд. Шён отводит враждебный меч в сторону, Гельма шатает. Он встаёт на ноги, но, держа меч над головой, его ненавистный напарник совершает полный оборот, из-за чего рассекает лобную плоть. Кровь окропила лицо и глаза Гельма. Закат никогда не был таким красным, похожий на разорванное сердце, с наслаждением несущееся прямо в глаза, которые видят лишь свободу. Гельм, будто сходя с ума, делает беспорядочные силовые удары, иногда серьёзно попадая по Шёну. За его мощным криком пытаются угнаться жители деревни, которые пришли посмотреть на смертельную битву двух отчаянных мужчин. Сердцебиение на горизонте, оно уносится и учащается, но это теперь не важно. Шён блокирует перед головой, Гельм оцепенел от силы противодействия, из-за чего по его лицу прытко дают рукоятью. Оба рыцаря окровавлены. Из-за удара Гельм становится на колени. Кровь на губах и носу делает запах воздуха металлическим, вкус языка солоноватым. Его хочется откусить, чтобы больше никогда не чувствовать, что Гельм и делает. Его рот наполняется кровью, зубы и дёсны алые. Его крик дополняется небрежным потоком слов и красными брызгами. Шёну был воткнут меч в бок, он отвечает ударом по ребру. Рана глубокая и смертельная.
Шён: Шут я самому себе, а ты ещё и народу... Ты много умней и почётней, но безумие умного человек десятикратно страшнее обыкновенного.
Гельм — с криком — : Где сверкают молнии я обнажаю меч и секу!
Шён падает, Гельм как первобытный кидает в него меч, но в этот момент ему пришло осознание, глубокое, непонятное, пугающее, пророческое, леденящее. Он понял, что желчь наполнила его спинной мозг, и чтобы не допустить окончательного разложения, он совершает то же, что и во сне. Становясь на колено, уперевшись горлом в меч убивает себя. Много деревенских рядом, но никто не имеет смелости подойти. Из-за страха людей, Шён, лёжа на земле приговаривал: "В моём дыхании другое дыхание, в моём сердце другие сердце, коих у меня миллион. Я ради любви гнал волны, грел Землю, но теперь ничего не имеет смысла". После чего умер. Наступила ночь. Бытие не терпит пустоты, как и деревня, которая разворовала их смертные пожитки. Небо заплакало наутро, чему жители были рады, не забывая о рыцарях, коих даже не похоронили. От них осталось только величие и серебряный отсвет.