Тишина раздавалась отовсюду, она молчала, молчала отчаянно и громко – слух не мог и не хотел это вынести. В ней нельзя было ориентироваться, лишь только падать с головой, но это было страшнее конца. Даже ветер, с которым всегда было приятно поговорить, не витал вокруг, и не выл, не пел как обычно. Он висел рядом, не шевелясь, и тоже молчал с безжалостным, свойственным только воздуху, укором.
Веки отказывались повиноваться, глаза остекленели от тяжелых взоров грязных, издающих смрад и ненависть существ, по ошибке видимо называемых людьми.
Сквозь неясную пелену, туман, закрывающий сознание, видны были лишь бесформенные очертания, беснующиеся в предвкушении чего-то важного и мерзкого как они сами.
Плечи окаменели, вывернутые запястья были зажаты во что-то твердое, но не холодное, он чувствовал близость Матери, ее частицу, значит, не метал, значит, дерево. Спина прикасалась к шершавой поверхности, некогда зеленеющего, совсем еще молодого дерева, ставшего теперь частью безумия задуманного людьми.
Слух не возвращался, и тишина продолжала мертвенным лезвием своего ножа лизать сознание. Ноги не шевелились, хотя и не были ничем стеснены, они уже даже не могли болеть. Боль уяснила, что теперь она уже не мучила, а лишь давала понять естеству, что оно еще есть, что Мать еще не призвала его, не извлекла из клетки уставшего тела, чтобы перенести его в колыбель вечности или дать новое вместилище еще на одну жизнь, и по этому удалилась. Ноги не шевелились. Но под ними, последние чувства не обманывали, сброшенные кудри древ лежали, сваленные в кучу.
Неясность расступилась, растворилась в воздухе, и ухо взорвал рев толпы – клубка из тряпок и гнилости, кишащего крысами в яме отбросов.
Серый силуэт отделился от стены обширного дома, как раз там, где должна была находиться дверь. Из под капюшона, почти полностью скрывающего лицо, хищно горели глаза, тоже серые, источающие холод, как и крест, сжимаемый длинными, не знающими работы, холеными пальцами. Приблизившись к пленнику, инквизитор, стал водить символом святости, опороченным уже лишь тем, что его руки прикасались к чистому металлу, крестя приготовленного к экзекуции. Слова, произносимые им, небыли понятны узнику, и узник не отвечал на них.
Человек в сером вскинул руку, и толпа раскатилась в яростном крике, и этот раскат не мог быть присущим ничему кроме нее. Нет ничего, чтобы было в мире так безобразно и неистово и Мать уже не раз ужасалась, но продолжала любить свое творение, ибо она Мать.
Жар появился из ниоткуда, приблизился и затрещал где то внизу и разбудил, наконец спящего до конца. Огонь, призванный, по-незнанию, убить, вопреки всему, передавал силы, помня обещание, данное Матери. И ветер взвыл, подняв вихрь пламени ввысь, к небу, вспомнив завет.
Вскинув голову и бросив в толпу опасный взгляд, язычник зарычал, теперь уже его глаза не были мутны – они по-звериному, дико горели. Столб, некогда сухой и безжизненный, затрещал и покрылся корой, пустил корни, раскинул ветви, увлек в, ставшую пышной, зеленеющую крону сына природы. Лозы ожившего погоста оплетали дома, разрывали тело каменной мостовой. Люд остановился, ночь остановилась и опять тишина захватила пространство, но теперь на нее никто не обращал внимания.
Листва задрожала, и вой потряс воздух, вой свирепого зверя. Но не звук порождал ужас, лишь присутствие, близость уже была ужасна. И толпа почувствовала это, и сдавленные стоны прорезали ночь. Тень метнулась, с хриплым рычанием отделившись от ветвей – сплетение черной шерсти, ярости, когтей и клыков упало в обезумевшее собрание.
Мать отвернулась, она сейчас тихо плакала, жалея своих детей. Нет больше селения. Рукотворные камни больше не принадлежат никому, лес, возникнувший в минуту, принял под тенистый полог свой жилища - теперь здесь его владения - и снова уснул, снова успокоился и больше не тряс ветвями.
О произошедшем здесь уже никто не вспомнит, некому теперь даже сложить легенду, и песни не будут скорбеть, рисуя картину произошедшего сегодняшней ночью. Лес не проронит ни слова даже тому, кто сумеет с ним заговорить.
Огонь будет молчать.
Ветер будет молчать.
Все будет молчать.