Давно это было, настолько давно, что, пытаясь описать события того дня, неизбежно приходится что-то додумывать, где-то немножко привирать, дописывать диалоги дабы получилась законченная картина, ну, и чтобы было мало-мальски читабельно. При употреблении фраз неконкретных, как то: когда-то, где-то, что-то, зачем-то или иной неопределенности, не стоит ждать извинений или пояснений, их просто не существует. По сути, была случайная краткая встреча, все остальное декорации, предыстории и тщетные попытки осмысленно принять увиденное и услышанное.
Наше общежитие представляло собой два ступенькой соединенных торцами пятиэтажных здания. Самое что ни на есть обычное хрущевское из силикатного кирпича, коридорного типа. Из десяти этажей один предназначался для проживания мальчиков. Путь к нему был самый короткий их холла сразу налево. Другой, и тоже на первом этаже, но уже направо это технический, где были душевые, подобие прачечной с ванной, камеры хранения, а у входа помещение кастелянши, напоминающее армейскую каптёрку старшины, со стеллажами сменного постельного белья. В конце коридора этого технического этажа находилась лестница, поднявшись по ней на пятый этаж, попадаешь в райский уголок – профилакторий. Тут все чисто, аккуратно, свежо. В комнатах кровати с перинами, вместо железных, продавленных годами, сеток, на окнах тюль, стол с графином для воды. Тишина. Остальные семь этажей для девочек, будущих училок и учителей.
Уже после второго курса у меня появились первые проблемы с желудком, редкие, эпизодичные и в общем-то не доставляющие серьезных беспокойств. В те далекие времена, при всей неразвитости медицинской науки, особенно в части технического обеспечения, а может быть и благодаря этой отсталости, врачи и медперсонал были более знающими, более ответственными и внимательными. Фонендоскоп, тонометр, молоточек по коленкам постучать, лопатка чтобы придавить непослушный язык, разглядывая горло («скажите а-а-а») – вот, пожалуй, весь нехитрый набор медкабинета. И такие вот медпункты и медкабинеты были повсеместно на заводах, в рабочих и студенческих общежитиях. Был такой и у нас в общежитии, где с определенной периодичностью нас обязывали показываться докторам. Ну так вот, в один из таких обязательных визитов я лежал на клеёнчатой кушетке, а пожилая полная докторица мяла мой живот, правильнее сказать обследовала брюшную полость методом пальпирования, и что-то ей там не понравилось. Короче, в итоге я получаю путевку в этот самый профилакторий. Конечно же, лучше быть здоровым в общаге, чем больным в профилактории, но я был доволен, очень доволен. И было чему радоваться. Кроме чистоты и тишины, были еще пару причин для радости. Первое – талоны напитание в диетической столовой, или как все называли эту столовку – диетка. Находилась она в пяти минутах ходьбы, готовили там вкусно и сходно по ценнику. Первое время после стипендии мы ходили туда к ужину, ну а большей частью готовили по вечерам на общей кухне. Уже по окончании учебы я первые годы вообще не ел жареной на сале картошки. Мне кажется, что я на три жизни вперед насытился этой гастрономической банальностью. А второе – это телевизор. В большом светлом вестибюле стояли диваны, удобно расположившись в которых, можно было посмотреть что-нибудь интересного.
Но ближе к делу. Осень, поздняя осень, то самое время, когда опавшая листва уже не шуршит под ногами, а прилипаетк ботинкам как комья мокрой раскисшей слизи. Стволы и ветви деревьев приобретают грязно-черный цвет от напитавшей их кору воды. Переплетение ветвей старых больших деревьев напоминает какой-то страшный сказочный волшебный лес, в котором вот-вот эти деревья оживут и превратятся в безобразных костлявых старух, протягивающих к тебе свои скрюченные пальцы. Ветер же, раскачивая эти черные скелеты деревьев, еще более возбуждает эти фантазии. Ветер, этот осенний промозглый ветер, кажется, что от него никак не увернуться, никуда не спрятаться, он везде: в рукавах, за воротником куртки, брюки для него не преграда.Небо беспробудно серое, низкое, грузное, готовое в любой момент разродиться долгим занудным дождем.
Я уже целую неделю живу в профилактории. Стою перед окном и слушаю как капли дождя стучат по жестянке отлива, в надежде на то, что вот-вот он сделает паузу и я успею сбегать до диетки. Увы, других вариантов подкрепиться на сегодня нет. Суббота, в общаге тишина, все разъехались по домам передохнуть от тесноты и духоты, а заодно и пополнить запасы провианта. Я на этаже вообще один, ну не совсем один, есть еще дежурная медсестра, которая, кроме своих прямых обязанностей раздавать таблетки и делать уколы, вроде как вахтер или сторож – посторонним-то вход воспрещен. На ночь она закрывает дверь на этаж. Обычно дежурная сестра спит в процедурной на кушетке, а в выходные устраивается на мягком широком диване в холле. Вот и сейчас миловидная, лет сорока женщина, уже принесла себе подушку и одеяло, аккуратно сложила все у спинки дивана.
Улучив момент, когда круги на лужах стали меньше и жестяной перестук дождя затих, я, накинув ветровку, быстрым шагом отправился в столовую. Народа там было два-три человека, да это и понятно, кто ж в такое время да в такую непогодь вообще захочет выходить из дома. Устроился я за крайним столом, недалеко от кассы у окна, чтобы весь зал и входная дверь были у меня на виду. Макароны с поджаркой в белой подливке, полстакана сметаны, томатный сок, пара кусочков хлеба и коржик. Пиршество. С соком и сметаной проделывалась такая нехитрая процедура - полстакана сока выпивается, остальное выливается в сметану, немножко соли и тщательно перемешивается. В результате на короткое время возвращается лето, аромат и вкус летнего помидорного салата, и вот когда салат уже съеден, а на дне салатника остается самое вкусное - та самая бледно-розовая, нежно-ароматная огуречно-томатная субстанция. Такая же, ну не совсем такая же, но очень близко к лету. Нет, пить это не нельзя, потому что это слишком быстро, скоротечно, даже если вы будете стараться пить мелкими глотками, все равно искушение вкусом ускорит и сократит мгновения наслаждения. Вспоминается Паниковский из «Золотого теленка» как он кушал кефир. Верно, ложкой. Такие вот маленькие гастрономические радости.
Ужин мой подходил к концу, когда прямиком ко мне направился мужчина и совершенно бесцеремонно сел напротив. На столе оставался один только коржик, отложенный на поздний перекус да пара ложек сметано-томатного сока. Это неожиданное соседство меня несколько удивило, ведь зал в столовой был совершенно пуст. Надо заметить, что это был уже поздний час, до закрытия заведения оставалось совсем немного времени. На подносе моего неожиданного визави была тарелка с рисом, два стакана чая и несколько кусочков черного хлеба. Первым делом он быстро выпил стакан чая, потом опасливо оглядевшись, быстро вытащил из внутреннего кармана плоскую в коже фляжку и налил себе в стакан что-то похожее на слабо заваренный чай.
- Извините, не предлагаю – сказал он, посмотрев на меня исподлобья, и медленно, с чувством выпил. Затаив на некоторое время дыхание, он сжатым кулаком прикрыл рот, весь застыл, слегка напрягся в ожидании и облегченно выдохнул. Пока он жадно поедал рисовый гарнир, я старался рассмотреть моего безымянного соседа. На первый взгляд мне показалось, что ему где-то вокруг пятидесяти. Волосы его были с проседью, взлохмачены и давно не мыты, быстрее всего просто рукой зачесаны назад. По возрасту было бы уже неприлично носить такие длинные волосы, но мода, быстрее всего, была тут ни при чем. Виски и щетина на бороде были густо с сединой. Лицо худое, изможденное, глубокие морщины на лбу и в уголках глаз дополняли печальный портрет. Форма лица была самая обыкновенная, ничем не примечательная, разве что, немного выступающий вперед подбородок. Глаза я рассмотрел позже. Это были удивительные глаза, что-то из Достоевского. В них была мысль, в них было страдание, в них было желание и жажда и какая-то совершенно неизъяснимая обреченность. Взгляд его при разговоре отражал его слова, то есть все то, что он говорил, как на экране, можно было рассмотреть в этих глазах. Руки его не знали изнурительного физического труда, несмотря на то, что ладонь была широкой, этакая настоящая мужицкая лапа, на ней не было следов мозолей, вздутых вен, шрамов. Ногти были обрезаны под корешок и, похоже, даже знавали пилку для ногтей. Нос его выдавал отдаленное родство с неславянскими народами, в профиль форма его напоминала правильную линию окружности чуть более четверти круга. Одет он был в серый плащ без пояса, шея закутана длинным самосвязанным шарфом с пестрыми скандинавскими узорами, на соседнем стуле лежала помятая узкополая фетровая шляпа.
Когда я уже совсем было собрался идти мужчина вдруг спросил.
- Вы бывали в местном драматическом театре?
- Да бывал много раз и более того я там работал, правда совсем непродолжительное время.
- И кем же позвольте полюбопытствовать? Хотя,с вашего дозволения я попробую угадать, если не возражаете. Ну, вариантов немного. На вид вы, быстрее всего, студент. Значит, подрабатывали после учебы по вечерам или по ночам – либо дворник, либо сторож. Угадал?
- Не совсем! Есть еще третий вариант, но с маленьким предисловием. Перед поступлением я работал в театре монтировщиком сцены на полную ставку, то есть и по утрам, во время репетиций, и по вечерам, во время спектаклей. А уже потом, через год, меня, как старого кадра, знакомого со штанкетами, софитами, задником, кулисой и арлекином с занавесом, бывавшего не раз на колосниках и умевшего правильно вязать узлы, взяли только на вечернюю работу, на время спектаклей и разбор декораций. Но по окончании курса, с этой работой, к сожалению, пришлось расстаться, совмещать далее не было никакой возможности.
Дослушав мой ответ, мужчина на некоторое время как будто замер, то ли он обдумывал следующий вопрос, то ли переваривал мои слова, а может просто в голове подкидывал монетку – орел-решка – продолжать беседу или прощаться. В противоположном конце зала уборщица шумно поднимала стулья на протертые столы, тем самым давая нам знать, что пора заканчивать ужин и отправляться по домам. Мы вышли на улицу, остановились на ступеньках столовой. Получилась несколько неловкая ситуация, вроде перекинулись парой фраз и следовало бы теперь попрощаться, ну а с другой стороны, этот краткий диалог, в общем, то ни к чему не обязывал. Пауза затянулась.
- Какая прекрасная тишина, редко можно наблюдать в шумном городе этакое смирение. Меня зовут Юрий Львович – вот так просто инепринужденно была прервана потяжелевшая пауза. Я представился по имени.
Удивительно, но за это короткое время произошла большая перемена: ветер стих, дождь прекратился, небо стало немного светлее и выше. Людей не было видно, улицы были пусты. Вероятно, все они по инерции непогоды так и остались по домам, в уютных креслах, на диванах и тахтах под клетчатыми пледами. Все располагало к неспешной прогулке и, возможно, к интересной беседе.
-А почему вы спросили про театр? Вы там работали или работаете, или иным каким-то образом связаны с лицедейством? – немного осмелев, спросил я.
- Нет, мой юный друг, я никак не связан с театральной жизнью. Просто на сегодняшний день это единственное знакомое мне здание в этом городе. В бутафорском цехе работает мой старинный приятель, который любезно согласился временно приютить меня. Но не в своей однокомнатной квартирке, где и без меня тесно для семейства из пяти человек, а показал мне секретный лаз в бутафорскую, минуя вахтершу.
В голове моей выстраивалась целая череда вопросов. Но что-то сдерживало. Ну да, конечно. Все, что крутилось в моей голове, касалось личной жизни моего случайного собеседника, а это, как минимум,неприлично. Но, с другой стороны,ответ его был настолько провокационен, что, возможно, именно этих вопросов он и ожидает. Вот ситуация!Решил пустить все на самотек в надежде на спасительную паузу.
Юрий Львович был невысокого роста, когда мы ещё сидели за столом он показался мне крупным солидным мужчиной, наверняка выше меня, на деле же он был несколько полноват, немного сутуловат, а ростом со мною вровень. Плащ сидел на нем мешковато, а помятая шляпа завершала эту неприглядную картину.
- Вот вы, Борис, будущий историк. Если я задам вам вопрос, а зачем и для чего эта наука? Ну, кроме простого человеческого любопытства, вероятно у неё есть более высокое предназначение? Без сомнения у вас есть готовый шаблонный ответ. Кроме всего прочего – главное в том, чтоистория учит на примерах не повторять ошибки прошлого. А учит ли? Парадокс в том и заключается, что каждое последующее поколение не только не учится навчерашних ошибках, а напротив упорно их повторяет в наивной вере, что уж они-то справятся, сдюжат, одолеют и преодолеют и пренепременно улучшат окружающую нас несовершенный мир.
Юрий Львович достал из кармана плаща пачку Беломора, привычным движением стукнул пачкой о ладонь, и из оторванного уголка выскочила папироска. Движения его мне показались резкими, чувствовалось какое-то напряженно-возбужденное состояние. Особенно заметно было, когда он хотел прикурить. Чиркаш его спичечного коробка истерся и он резкими, судорожными движениями несколько раз пытался зажечь спички, а они все ломались, не давая желанного огня. Наконец все-таки очередная спичка зажглась, он прикурил глубоко затянувшись. Мне подумалось, что вряд ли бессмысленность исторического опыта могла так расстроить моего собеседника, это слишком широко, общо, отвлеченно, абстрактно. Очень сомнительно, что философские и политические терзания могли довести его до столь плачевного состояния, в котором он ныне пребывал, которое так явно просматривалось невооруженным глазом.
- А Беломор то питерский? – спросил я, пытаясь вернуться к заботам земным, простым.
- Да, привык, знаете ли. У нас в Ленинграде многие курят папиросы.
-Так вы из Ленинграда?
-Да, Борис, да из того самого города, что на Неве. Что я тут делаю? Вероятно, этот вопрос вертится у вас на языке. Да он вполне закономерен и логичен, исходя из нашего краткого знакомства. И, пожалуй, вам я могу рассказать свою маленькую историю. А вдруг, когда-нибудь вы вспомните мимолетную, случайную нашу встречу, невеселую мою историю и, как исключение из правил, воспользуетесь чужим опытом. Трудно, очень трудно в моем возрасте менять свои представления о том к чему привык, чему ты научен родителями, книгами, фильмами, учителями. Да я знаю, что выгляжу гораздо старше своих лет, ранняя седина и совершенно неухоженный вид добавляют мне лета, а мне всего сорок два. Родился я в Ташкенте в эвакуации в семье военного врача зимой сорок первого года. Сразу после снятия блокады мы с матерью вернулись в Ленинград. Десятого мая сорок пятого на отца пришла похоронка, это был первый жизненный парадокс: ликующая толпа и рыдающая мать. Я был слишком мал, но осталось странное чувство пропущенного праздника. Дитя малое, глупое – праздник вот он тут за окном, а отец, которого я ни разу не видел - это солдат с плаката и незнакомый человек на старых фотографиях. Оставшиеся в Ленинграде родственники все умерли во время блокады, кто от голода и непосильного труда, кто под бомбежками нашли свои могилы в развалинах своих же домов. Дальше все обычно, в школе учился отлично, окончил музыкальную школу по классу классической гитары, дома общение на французском и немного спорта. По окончании школы, мать настояла на медицинском в память об отце. Замуж она больше не вышла, все силы и время посвятив мне. Матушка моя была старого дворянского рода из тех немногих дореволюционных интеллигентов, кто решился остаться в новой большевистской стране. Родители её, мои бабушка и дед были известными людьми в научной среде того времени. Дед инженер, специалист по строительству мостов, бабуля лингвист полиглот. Оба они нашли применение своим способностям в новых жизненных условиях.
Мы медленно шли по тихой безлюдной улице. Размеренный неторопливый шаг уводил нас все дальше от диетической столовой, от общежития, мимо театра через затихший сквер. Юрий Львович продолжал говорить глядя вперед перед собой, складывалось впечатление, что если я сейчас остановлюсь, тоон этого и не заметит. Он как будто бы разговаривал сам с собой. Но впечатление мое было обманчиво. Когда же я остановился на мгновение чтобы прикурить сигарету, он тут же замолчал, остановился и как-то изучающе, испытывающе посмотрел на меня. В глазах его читался неприкрытый вопрос «не надоел-ли? не утомил-ли? не ошибся-ли рассказывая свою жизнь совершенно незнакомому человеку». Через годы, вспоминая ту нашу встречу, я четко и абсолютно ясно понял, что человеку даже мало-мальски знакомому невозможно открыться так откровенно, так обнаженно и совсем безбоязненно. Человек, в состоянии как натянутая струна, готовая в любой момент лопнуть, ищет, жаждет излить из себя все, что его мучает, все, что накопилось невысказанного, все, что тяготит его душу и с чем, самостоятельно он уже справиться не может. Он ищет спасения.
Вечерело, тусклые фонари бледными пятнами обозначали направление улицы и отражались в осенних лужах. Мы добрели до стены окольного города, повернули на Октябрьскую улицу. Здесь вечерняя жизнь только набирала обороты. Гостиница с рестораном, кинотеатр, парк все это притягивало народ. Все это отвлекало и нарушало настрой разговора.
- Юрий Львович, а у вас паспорт с собой? Да, что за глупый вопрос, без документа в чужом городе это может быть чревато в наше неспокойное время. Вспоминания где находится бутафорский цех, куда не раз я захаживал в бытностью мою монтировщиком сцены, думаю, что там сейчас сыро и холодно. Предлагаю вариант немного лучше, но все-таки под более надежной крышей и с кроватью. А что если вам побыть некоторое время моим двоюродным дядей из славного града Петра, неожиданно нагрянувшим к непутевому племяшу. В профилакторий, где по слабости жкт я временно пребываю, нас, конечно, не пустят, а в моей комнате никого нет и, соответственно, все пять коек свободны. На вахте сегодня дядя Костя, пообещаем ему порожние бутылки со следующей пирушки и все будем при своем. Но паспорт, или какой другой документ придется оставить на вахте.
- Да удобно-ли это? - как то неуверенно и даже смущенно спросил Юрий Львович.
- Вот именно, что удобнее, чем на сыром и пыльном топчане, по сути, в складе театральных декораций, - ответил я, стараясь быть убедительным.
- Я в другом смысле «удобно ли». Стеснять кого-нибудь, доставлять лишние проблемы и хлопоты, беспокоить ну и так далее в таком духе, - не сдавался он.
- Экая игра слов в нашем великом и могучем. Однако надо поспешать, чтобы заглянуть в «стекляшку» за чем-нибудь к чаю, а то у меня в кармане один коржик из столовой, - как дело решенное заявил я. Возражений не последовало. На том и порешили. Шли быстро и молча. С дядей Костей, как я и предполагал, договорились быстро и спокойно. Юрий Львович, однако, не решился оставлять свой паспорт, а вместо него положил на стол перед вахтером в раскрытом виде какой-то другой документ, в котором тоже имелась фотография подтверждающая личность предъявителя.
Комната моя находилась на первом этаже почти в самом конце коридора и окном обращена на остановку для пригородных автобусов. В комнате было все стандартно для студенческого общежития – вдоль стен и вдоль окна стояли панцирные кровати, пять штук, по количеству жильцов, трехстворчатый шкаф располагался поперек в метре от входной двери, образуя тем самым место для раздевалки. В середине комнаты стоял прямоугольный стол и несколько стульев. На стене у двух кроватей были полки для книг. Да совсем забыл, были еще тумбочки, напоминание об армейской службе для тех, кто уже прошел это испытание. В комнате было прохладно. Странное дело, несмотря на то, что батарея под окном была горячая, окно уже законопачено на зиму, форточка плотно закрыта, но все равно в помещении ощущался какой-то неприятный влажный холодок. Непродолжительное отсутствие людей создает впечатление запущенности и неуютности, превращает жилое помещение в безжизненное пространство. Стены оживляются людьми, их дыханием, словами, смехом и слезами.
Некогда полностью белый эмалированный чайник, неравномерно по бокам почерневший от копоти, принял в себя положенные два литра воды и отправился на газовую конфорку. На кухне было непривычно безлюдно. Очереди у плиты не было и поэтому можно было смело отправиться в комнату. Надо было насыпать в заварник чаю, вывалить в тарелку только что купленные пряники, выставить на стол банку с сахаром, пару кружек и чайных ложек. На этом сервировка стола заканчивалась.
У Миши на полке стояла настольная лампа с удлинителем, которой мы пользовались, когда надо было еще что-то дочитать, дописать, дорисовать и непременно к утру к первой паре, а всех остальных жильцов уже неумолимо клонило в сон. Вот тогда и выручала эта лампа. Вокруг светильника ставились книги, оставляя узкую полоску в ту сторону где сидел полуночник, в итоге основной свет выключалсяи все оставались при своем интересе. Четверо спят, а пятый остается наедине с ночной тишиной, конспектом и этим спасительным лучиком света. Вот и сейчас, в предвкушении продолжения беседы, захотелось создать более тесное, малое пространство, где останется небольшой круг света, в котором два малознакомых человека будут говорить открыто, свободно, без стеснения о наболевшем, о вчерашнем счастье, о сегодняшнем мытарстве и неприкаянности, о выборе дня завтрашнего.
- Стопочек конечно же нет? – поинтересовался Юрий Львович.
- Нет, такой тарой не пользуемся, у нас вот эта многофункциональная посуда, - я попытался пошутить, указывая на две керамические кружки, приготовленные для чая.
- Сойдет. У меня тут во фляжке еще осталось немножко хорошего коньячку. Как насчет пару раз по пятьдесят, пока заваривается чай? Не дожидаясь ответа, он налил по кружкам. Закрутил крышку фляжки и поставил её на стол.
- За случайное знакомство. За его величество случай. Ибо рискнувший его поймать да будет благословенен!
Коньяк и вправду оказался очень хорошим. Когда-то, еще в армии, один армянин мне объяснял, что такое настоящий коньяк. Ароматы, вкусовые ощущения все это было чистая теория, абстракция, а вот одноотложилось в памяти, и пару раз было проверено на практике. «Настоящий коньяк сначала блаженным теплом растекается по всему телу, по всем твоим сосудам – восторженно говорил знатокпятизвездочных напитков – и только потом, медленно, как вальс-бостон, начинает кружить тебе голову». Красиво и очень лирично. Кстати, фляжка была под стать напитку, плоская, металлическая с вогнутым боком, вкруг была обтянута широкой полосой настоящей кожи с выбитым рисунком и надписью по нижнему краю, закрывалась она винтовой крышечкой. Стояла фляжка прямо под лампой, которую я поставил посередине стола, поэтому можно было рассмотреть и рисунок, и надпись: vecRiga – старая Рига, а рисунок – это улица старого европейского города с домами, увенчанными высокими острыми крышами и остроконечными шпилями готических храмов.
Когда я вернулся в комнату с чайником, меня восхитила увиденная картина. В голове мелькнуло, что это мог бы получиться просто шедевральный кадр. В центре этого кадра лампа, под ней та самая фляжка, на равном расстоянии от нее расположились две кружки с ложками и освещенный профиль лица, причем свет выхватывает из темноты только лицо, а дальше градиентом от светлого через серое в черную бездну. Светлое пятно расположено ровно в центре комнаты, а стены, потолок и пол погружены в темноту. Все это создает иллюзию безграничного пространства. Фоном для этой картины служат слабо освещенные уличным фонарем бежевые шторы на окне, выхваченные из неосвещенной части комнаты, куда свет от настольной лампы не попадает, что в свою очередь делает неопределенным расстояние до этого самого фона. Я так и застыл с горячим чайником в руке. Юрий Львович, вероятно о чем-то задумался и поэтому оставался в той же позе, не нарушая композицию кадра.
- Давай на «ты», так проще, свободнее и доверительнее. Пусть не смущает тебя разница в возрасте, да и в конце концов, мы теперь вроде как родня, не правда ли, племянничек!? Ну, вот и договорились. Это хорошо, я рад, что ты согласился и не стал молотить всякую чушь про этические и прочие общественные нормы поведения. Фляжка пуста. С тебя тост. Давай не мудрствуй, первое, что придет в голову.
- За открытую протянутую теплую ладонь!
-Хм! Удивил! Если это не старая заготовка для застолий, а экспромт, сиюминутная мысль, сопряженная с настроением, то трижды виват. Ответно желаю, чтобы ладони твои не остыли с годами и оставались открытыми. Поверь мне не так-то это просто.
- А как вы, извини, а как ты оказался в чужом городе, почему именно здесь? Имея за плечами такой очень даже приличный багаж: врач, музыкант свободно говорящий на французском, породистая наследственность, жизнь в прекрасном городе, вряд ли в новостройках в пригороде, и вдруг тут?
- Так много вопросов. На некоторые есть простые ответы.
- Здесь? Да просто когда я пришел на вокзал ближайший поезд, который отправлялся, был именно в этот город.
- Врач? Как я уже говорил в медицинский институт я пошел исключительно по настоянию матери. В то время во мне боролись два желания, две стихии манили меня – море и небо. Как это ни удивительно, но была и есть такая профессия, которая объединяет две мои юношеские мечты – летчик морской авиации. У меня до сих пор иногда ёкает где то там глубоко в груди при виде летящего военного самолета. Но у матери случился сердечный приступ, когда, за год до окончания школы я рассказал ей о своем намерении поступать в летное училище. Сейчас, через много лет я понимаю, сколько терпения, сколько сил пришлось ей потратить, чтобы пройти через мои обиды, непонимание, тупое упрямство, юношеский эгоизм. Первые два года учился чисто механически, то есть,как будто дрова колешь, не осознавая, что это завтрашнее твое тепло. Потом, постепенно и неизбежно втягиваешься в тот мир куда ты был погружен даже против своей воли. Все это происходит незаметно, подсознательно и вот ты уже на студенческой конференции яростно защищает какую-то идею. Первые осознанные успехи в учебе, а особенно на практике окончательно вовлекают тебя в поток белых халатов. Начинается период осознанной учебы, определяются интересы и направления, я бы даже сказал время азартного познания, соперничества и состязательности в самом лучшем их проявлении. Зарождение здоровых амбиций, чувства благородности профессии и даже её элитарности. Ординатура по хирургии и распределение в районную больницу в пригород.
- Французский? Был такой случай. Дело было в выпускном классе в школе. На уроке литературы проходили Льва Толстого «Война и мир». Нина Николаевна устраивала читки текста прямо в классе. Читать должны были все по очереди поэтому приходилось следить за продвижением по страницам, чтобы без пауз продолжить, когда очередь дойдет до тебя. Когда наступил мой черед, я подхватил фразу и начал читать, но через непродолжительное время по классу пошел шумок. Дело в том, что в моем отрывке был и французский текст, ну, я и не заметил как перешел на французский, отбарабанив треть страницы. Не знаю кто сказал, но я с ним категорически согласен – знание иностранного языка это когда ты понимаешь о чем речь, не переводя прочитанное или услышанное на родной язык. Тут безусловное влияние и участие моей мамы. Она как-то призналась, что негласное правило говорить дома на французском языке, было её эгоистическим желанием не растерять знание и навыки, переданные ей родителями. Освоение языка для меня не составляло никакого труда, ну как для тебя говорить на русском. Кстати Пушкин почти до семи лет не умел говорить по-русски, поэтому у него в лицее была кличка «француз».
- Я внимательно слушал и не находил в его рассказе ничего, что могло бы внести в его жизнь такие перемены. Ну, перешагнул через мечту, но ведь шаг этот был жертвенным, благодарственным, да и в конце концов сработало старое правило «стерпится – слюбится». Мы сидели за столом напротив друг друга в свете настольной лампы. Мне вдруг показалось, что я все себе напридумывал, нафантазировал про страдания и мучения это незнакомца, про свое странное желание принять участие в этом чужом для меня человеке. Может это все лишь игра, правила в которой мне совершенно неведомы. Я вспомнил, что еще на улице, обходя лужи и грязь под тусклым фонарным освещением, я больше смотрел под ноги, нежели слушал. Участок этот был достаточно длинным пока мы не вышли на центральную улицу. Возможно, что я пропустил самое важное. Но мне тогда явственно слышался его напряженный голос, какая-то торопливость, сбивчивость, нервное желание найти правильные слова, он был возбужден и взволнован. Я слышал слова, но они пролетали мимо, а причиной этому было банальное желание не вляпаться в грязь или лужу. От этой мысли мне стало не по себе. Нынешний наш разговор был ровен, спокоен, повествователен, где-то даже с нотками иронии. То есть тот уличный накал страсти исчез. Здесь в комнате было относительно тепло, тихо и спокойно, что, возможно, придало ситуации некоторое умиротворение.
- А почему ты сел в первый попавшийся поезд? Тебе было все равно куда ехать, лишь бы ехать или лишь бы уехать?
- Боря, ты хороший парень, в тебе еще есть нерастерянная, нерастраченная юношеская простота и одновременно трезвая мысль человека бывалого. Среди моих хороших знакомых, есть коллеги психологи и все они в один голос утверждают, что сорок - сорок пять лет это критический возраст для мужчины. То есть то время когда уже можно подводить первые итоги прожитых лет, с одной стороны, а с другой стороны еще совсем не поздно все начать сначала. Вопрос, о каких итогах речь?! И тут начинается раскладывание пасьянса. В столбиках по масти: работа, личная жизнь, друзья, достаток. Присмотришься, призадумаешься, ба! а он не складывается. Где то образовался пробел, ошибка, неверный шаг и все начинает рассыпаться. Когда же все-таки удается трезво, без лишних эмоций, пролистать последнее десятилетие, то открываются слова, события, ситуации странным образом оставленные без должного внимания. Из этих размышлений рождаются в твоей голове запоздалые правила, которые еще столетия назад были выведены человеческим опытом. Вот мы опять вернулись к нашим граблям. Не ходи туда, куда ты не был зван, где тебя не ждут. Не стучись в двери, если долго тебе не открывают. Не люби женщин, которые к тебе холодны и равнодушны, не добивайся их, потому что, добившись, ты не получишь любви в ответ, но глаза твои будут зашорены собственной мнимой победой. А дальше будет игра, в которую ты уверуешь как в искреннее чувство, как всякий влюбленный глупец. Мир вокруг будет прекрасен, счастье будет казаться безмерным и бесконечным, но до той самой поры, когда обстоятельства, по которым некогда тебя выбрала эта женщина, не изменятся. Выбрала, да именно так. А ты наивный тридцати трех летний мальчишка думал, что это твоя любовь растопила холод женского сердца, долго тебя отвергающего. Нет, мой друг, это было величайшим заблуждением. Но возвращение в реальность это долгий, трудный путь, полный сомнений и неверия трудно различимый влюбленному глазу. Отрезвление случается по-разному. В моем случае это заняло несколько лет.
- А вот две короткие истории моих товарищей. Первого назовем Иван. Он говорил, что истинная любовь может посетить человека единожды, жена может быть только одна и до гробовой доски. Год назад я был на третьей его свадьбе, думаю, что не последний раз. А вот Марк менял женщин как перчатки, что-то было в нем притягательное для женщин. Прошло время, он поостыл, остепенился и отправился-таки под венец. Женщина, на которой он женился, очень мягко говоря, не блистала красотой. Может общность интересов сблизила их, это тоже сомнительно, я бывал в их доме и имел возможность с ней общаться. Её сбила машина, несчастный случай, она погибла. Через месяц Марк повесился. В посмертной записке он писал, что мир без Евы пуст и чёрен.
- Я женился когда мне было тридцать три, возраст Христа. К тому времени я уже защитил кандидатскую диссертацию и жил по-прежнему с мамой в нашей старой квартире. Соню я впервые встретил на даче в гостях на дне рождения у моего научного руководителя. Большая старая профессорская дача вмещала человек сорок и находилась в чудесном сосновом бору недалеко от города. Было шумно и весело. С Соней меня познакомил мой профессор.
- Часто вспоминаю этот вечер. Прошло уже десять лет с того дня, но как будто было только вчера. Не буду рассказывать о том, как она прекрасна, как чист и проникновенен её голос, как гипнотически притягательны её глаза. Сама женственность, неимоверная сила обаяния. По окончании вечера я предложил её проводить, она отказалась. Вежливо поблагодарила за приятно проведенное время в моей компании и попрощалась. Понятно, что к тридцати годам я был знаком с женщинами, но серьезных отношений не было. Были встречи и расставания без слез и сожалений, с одними очень кратко, мимолетно легко и без претензий, с некоторыми дольше и даже с временными переездами под одну крышу. Все эти увлечения так и оставались лишь маленькими романтическими приключениями. С Соней все оказалось сложнее и серьезнее. Наши встречи всегда были совершенно не предсказуемы. Целая галерея образов одной и той же женщины от ласковой, пушистой и покорной кошечки до бешеной тигрицы со смертельно опасными коготками, от рассудительной, мыслящей дамы до человека несущего полнейший бред, от умильных слез после пустякового подарка до выброшенных принародно букетов, от несвойственной женщинам пунктуальности до безмолвного исчезновения на несколько дней. Я все принимал покорно и смиренно, я был болен на всю голову этой женщиной. Доходило до того, что отменял прием и даже операции на работе, потому что ей непременно надо было встретиться. В такси я летел куда-то на другой конец города только для того, чтобы сказать подходит ли эта брошь или заколка к этому платью, в котором она сегодня вечером идет с подругой в театр. С подружкой, потому что у меня сегодня ночное дежурство обязательно добавляла она. С мамой моей она категорически отказывалась знакомиться, при этом просила, чтобы я не требовал объяснений. О себе она рассказывать не любила, расспрашивать профессора, нас познакомившего, я так и не решился. Так продолжалось больше года. Потом было длительное расставание. В тот день мы встретились в кафе недалеко от моего дома. Место встречи меня несколько удивило, почему то подумалось, что она все-таки решилась встретиться и познакомиться с моей мамой. Когда я зашел в кафе, она уже сидела за столиком и пила кофе. Я сел напротив. Минут пять мы сидели молча. «Я уезжаю. Провожать меня не надо». Встала и ушла. Через семь месяцев пришла телеграмма, в ней был вопрос «Ты меня любишь?». В обратном адресе значился город Тбилиси, ни улицы, ни дома не указано. Куда мне стократно проорать безусловное «да-да-да»? Через два месяца в дверь позвонили, открыла мама и позвала меня. На пороге с тортом и маленьким букетом цветов стояла Соня. Когда она ушла, мама сказала «прекрасная женщина, мой милый сын, но не твоя». О Боже, как же она была права. Через два года нашего знакомства мы поженились. Грешно говорить, но сегодня я даже рад, что у нас не было детей.
- Ладно, опустим детали, они суть не важны, итог, увы, печален, но закономерен. Теперь я свободен, налетай разбирай. Свободен от своей слепой любви, свободен от своих заблуждений, иллюзий, которыми я жил, от всего того мира в центре которого была эта женщина. Я задаю себе вопрос «а был ли я счастлив?», отвечаю утвердительно «был, безусловно, был». В этом нет никакого противоречия и парадоксальности. Я любил. Я сполна насладился этим прекрасным чувством. Думаю, что далеко не всем на этом свете выпало в полной мере испытать настоящее чувство любви, свободного полета души. Представь, стоишь ты на Невском в ожидании встречи, людей кругом видимо-невидимо, все куда то бегут, торопятся и вдруг там, вдали, в общем людском потоке ты замечаешь её и всё…людей больше нет, они превратились в большие пестрые пятна, они всего лишь размытый фон для неё.
- Неужели безответная любовь может быть счастьем? – усомнился я.
- Может. Потому что любовь слепа и безусловна, иначе она уже не любовь. Именно об этом я и хотел тебе рассказать. Я бы и дальше хотел бы оставаться слепцом, но прозрение было неизбежно. Однако поздно уже. Если позволишь, я устроюсь на этой кровати, что за моей спиной. Укроюсь покрывалом.
Проснулся я к полудню. В комнате никого не было. На столе стояла фляжка, а под ней записка «Мне показалось, что тебе понравилась моя фляжка, дарю от души. Рад нашей встрече. Спасибо за умение слушать, ты мне истинно помог. Ю.Л.»