От автора.
Уважаемый читатель! В одном из своих рассказов основоположник детективного жанра и жанра научной фантастики Эдгар Аллан По приводит слова испанского писателя Томаса де Лас Торреса, которые в переводе на русский означают: если нравственность самого автора не вызывает сомнений, не важно что за мораль содержится в его книгах. Очень хочу надеяться, что Вы поверите на слово в мою порядочность, и какой бы осадок не остался у Вас после прочтения этой книги, не станете думать обо мне плохо.
Все события, описанные в этом произведении, не вымышлены (за исключение нескольких в конце, хотя и не поручусь, что они вдруг не произойдут), герои существуют или существовали на самом деле. У некоторых из них я даже не счел нужным менять имена, потому что друзья на меня не обидятся, а люди, недоброжелательно настроенные, и так разберут, кто есть кто. Конечно, кое-что пришлось изложить в измененной редакции, что-то дофантазировать, некоторые реалии слегка подогнать под сюжет.
Но основная сложность этой работы заключалась в том, как подвести мистическую основу под реализм происходившего и, наоборот, как произошедшему придать мистический ореол. Обычный фантаст может писать все, что приходит ему в голову, мне же пришлось ограничиться рамками уже случившегося по-настоящему, с некоторыми незначительными оговорками. Только не надо думать, что все описанное касается исключительно моей жизни – образ главного героя собирательный.
Стараясь избежать ненужной тягомотины, которой тут и так хватает, я не включал в книгу столь любимые классиками описания природы, характеров и внешности героев, подробно останавливаясь лишь на главном – любви, ревности и страшных последствиях творимого, обезумевшим от них человеком, наделенным необыкновенными способностями.
Совсем не уверен, будет ли эта работа пользоваться интересом потенциальных читателей, но бесконечно рад, что взялся и довел ее до конца, тем самым осуществив свою последнюю на данный момент мечту, и косвенно подтвердив укоренившееся обо мне у некоторых людей мнение, как об оригинале с перегибом в сторону экстравагантной ненормальности. Всем, кто так думает, я хочу ответить фразой известного классика советской литературы: «Вы смеетесь надо мной, потому что я отличаюсь от вас, а я смеюсь над вами, потому что вы не отличаетесь друг от друга».
Уважаемый читатель, не принимайте это утверждение на свой личный счет. Каждый человек индивидуален, или, во всяком случае, так считает. Согласен с этим на все сто процентов, но жертвы стереотипного мышления действительно очень похожи.
Я всегда с уважением отношусь к мнению другого, даже если оно идет в разрез с моим, просто меня иногда удивляет, как люди, не способные понять или принять иных суждений, кроме общепринятых, спешат зачислить меня в отряд схоластов и сумасбродов, не годных ни на что, кроме бесплотных умствований. Эти люди, окружающие завесой тайны любой пустяк своей собственной жизни, не приветствуют моей открытости и прямоты, не понимают ее, осуждают. И, как это часто бывает, не в лицо, а за глаза. Впрочем, мне все равно.
Тем, кто узнает себя в этой книге, но не узнает событий, в которых они участвуют благодаря фантазии автора, советую задуматься над тем, чего Вы, возможно, избежали.
Напоследок, спешу уверить Вас, что я лично не питаю симпатии к главному герою этого произведения, и хотя мотивы его поступков мне вполне понятны, никогда не поступил бы так, как он.
Приятного Вам чтения.
Александр Пархоменко
Пролог
Mementomori[1]
Самое страшное, что я уже ничего не могу изменить. Почему-то это вызывает приступы какого-то отрывистого истерического всхлипывания. Рассмеяться не получается – спазм сковал горло. Странно, я всегда боялся высоты, отворачивался от экрана телевизора, когда камера оператора открывала виды с высоты птичьего полета, а тут относительно спокойно стою на самом краю 22-этажного дома, тупо рассматривая носки выглядывающих за периметр крыши ботинок. Наверное потому, что глупо бояться того, что неизбежно, того, что было предопределено задолго до самого факта свершения.
Сожалею ли я о содеянном – наверное, да. Каюсь – скорее нет. Ни один суд мира не поверил бы моим признательным показаниям, ни одна улика против меня не была бы принята всерьез, никакие свидетели не убедили бы присяжных в моей виновности. Да и откуда взяться этим свидетелям. Единственный судья, приговор которого будет выполнен в точности – это я сам. И если в самый последний момент я вдруг передумаю, уже никакие апелляции меня не спасут. Не спасут бренную оболочку, слабой надеждой на спасение потерянной души является золотой крест, висящий на моей груди. Крест, который вместе с цепью я освятил в Никольском соборе перед церемонией крещения сына.
Я уже пережил этот момент в своих видениях и заранее невольно скорректировал поведение, не оставив ни единого шанса на спасительный исход. Сейчас я чуть подамся вперед, перенесу вес тела на правую ногу, дважды взмахну руками, описывая ими то ли круги, то ли овалы, попытаюсь удержать равновесие…
Почему, имея почти бесконечные возможности творить что-то хорошее для многих, я совершал почти всегда только недоброе, исключительно сообразуясь лишь со своими желаниями и чувствами, полагая их единственно достойными и правильными. Как получилось, что обида превратилась в ненависть, а ненависть в злодеяние? И почему, после всего уже свершившегося не без моего участия, и того, что поставит последнюю точку через несколько секунд, я с такой надеждой и робким оптимизмом смотрю в будущее?
Я думал, что вся жизнь, проносящаяся у приговоренного перед глазами за секунду до смерти – это полная чушь, так – художественная гипербола. Теперь я точно знаю, что это не так.
Глава 1
Hocerat in fatis[2]
Было мне в то лето семнадцать лет. Как и каждые каникулы этого времени года, я отдыхал в небольшой деревушке Куравицы, где испокон века коренного населения редко набиралось более ста человек, о чем свидетельствовали ведомости переписи населения аж с тысячи семьсот затертого года. Зато желающих провести отпуск жителей ближайшего мегаполиса, было хоть отбавляй. Они на летний период увеличивали народонаселение Куравиц многократно. К таким дачникам я и относился, правда, за давностью лет проживания, вполне канал чуть ли не за местного.
Быстро промелькнуло босоногое детство, оставшись в памяти сплошным ярким всполохом; отрочество с его наивными влюбленностями в тощеньких безгрудых девах пронеслось, и вот уже встал извечный вопрос юности: кем быть? Впрочем, выбора у меня не было – служение государству было мне предначертано не свыше, но родителями, что, в конечном счете, для меня было одним и тем же.
Отучившись на полном государственном обеспечении и казарменном положении два года в Нахимовском училище, перешел в высшее морское и к периоду, с которого начинаю повествование, уже успел окончить первый курс. Отсидев в отпускное время пять суток на гарнизонной гауптвахте за самоволку, я наконец-то получил разрешение убыть на заслуженный отдых сроком на оставшиеся двадцать пять дней. Конечно же, поспешил в родную деревню.
Так вот, было мне почти восемнадцать. Жизнь в деревне была веселая, бурная, драчливая и пьяная. Я не то чтоб был пристрастен к вину, но от совместных выпивонов с ребятами не отказывался, дабы не выглядеть белой вороной, и, надо признаться, иногда чувство меры мне изменяло. Только не надо думать, что я в семнадцать лет только и делал на отдыхе, что веселился с друзьями. От природы тонкокостный и невысокий я был в первую очередь озабочен своей физической подготовкой. Постоянно бегал, качался «железом», занимался рукопашным боем и достиг в этом определенных успехов. На какой-то период времени у меня даже появилась кличка – «Рэмбо». Но не об этом сейчас.
Где-то в середине отпуска познакомился я с миленькой девушкой Линой, как и я, снимавшей дачу в Куравицах. Было ей шестнадцать, как Шекспировской Дездемоне, и она в свою очередь проявила интерес ко мне неподдельный. Знакомство произошло совершенно неожиданно, и мне, излазившему и исколесившему всю деревню вдоль и поперек, знавшего каждого жителя в лицо, а абсолютное большинство по имени, оставалось только удивляться: как я не замечал ее раньше? Это была моя первая настоящая любовь и волею судеб, сыгравшая в моей жизни роковую роль. Вероятнее всего, этого было просто не избежать.
Юношеская страсть была пылкой и всепоглощающей. Нацеловавшись и до боли измяв нежное тело в своих объятиях, я мчался по освещенному лишь светом Луны тракту, в деревянный домик на краю села, с таким восторгом в груди, с такой решимость и готовность к подвигам, что даже злобные деревенские псы, спускаемые хозяевами на ночь с цепей, в испуге шарахались в стороны. Отоспавшись, я с трудом высиживал тактичный период времени, чтобы не показаться слишком заинтересованным и нетерпеливым, и, дождавшись когда, по моему мнению, Лина может появиться на улице, летел к ней на крыльях любви. И все повторялось. День за днем. О, как их было мало!
Вино и любовь – смесь гремучая, и хотя вселенские часы отсчитывали глобальное время, как и всегда, для меня оно ускорилось многократно. Отпуск промелькнул мгновенно. Она осталась отдыхать, я убыл в училище, горько сожалея, что приходится оставлять девушку одну.
Любовь иссушала меня в прямом и переносном смысле: я худел и мучился от необоснованной ревности, додумывая сам возможные варианты ее измен. Но если кто-то говорил что худое про мою Лину, я не верил и затыкал обидчика, нередко при помощи кулаков. Думать о ней плохо мог кто угодно, тут и я был не исключением, но говорить, не смел никто. Исключение составлял только мой единственный друг Дима, которому я поручил присматривать за ней. О нем пойдет речь позже.
В тяжелых буднях обучения морским науках, любовь была моей единственной отрадой и, парадокс, она же мучила меня и жгла изнутри. Спокойствие, которым так гордился и которое так лелеял, покинуло меня; на смену ему пришла постоянная тревога от того, что могу потерять ту, которую искал всю жизнь. Она ведь не была обязана ждать.
В мыслях я десятки раз разрывал наши отношения, но облегчение мое при этом было наигранным, и я понимал, что взаправду никогда этого не сделаю. Дабы не упрекать себя потом в бездействии и нерешительности, я попытался как-то разом все прекратить, но Лина, покорно согласившись, попросила меня еще об одной ночи. На лице ее я заметил хорошо скрытую хитрую улыбочку. И все понял. После этого навсегда оставил попытки отделаться от жгучего чувства.
Как-то в один из курсантских краткосрочных отпусков я несколько неумеренно принял горячительных напитков в деревенском клубе и возвращался к себе вполне счастливый, но не летящей походкой, а слегка пошатываясь. Фонари на проселочной дороге отродясь не горели, но по счастью Луна в этот период была полной и облака не мешали ее мертвенно-бледному свечению.
Повернув в прогон, чтобы срезать путь, я вдруг чуть не столкнулся с какой-то старухой. Согбенная в спине, в какой-то немыслимой хламиде времен крепостного права, она стояла, опираясь на суковатую палку. Голова была закутана в темный платок, и я не мог видеть ее лица, только большой хищный нос и отсвечивающие Лунным блеском глаза. Ни дать, ни взять – баба Яга.
– Извините, – сказал я и, сделав шаг в сторону, попытался обойти ее сбоку.
Она с неожиданным проворством заступила дорогу. Я повторил маневр, но она вновь оказалась на моем пути.
– Что вам, бабуля? – Задал я резонный вопрос.
Никогда не забуду я этот голос и те слова, которые услышал секундой позже. Я не мог видеть шевеление губ старухи, но мне казалось, что они были плотно сомкнуты, а голос шел откуда-то из области живота. Глухим шёпотом, но абсолютно четкой дикцией бабка вещала:
– Пятнадцать лет спокойствия и счастья отпущены, год прошел. Потом в смятении быть душе твоей, не потеряй ее. Дар, что не познан тобой еще, не растрать на недоброе. Прости всем, ибо не их вина, а твоя обида будет говорить в тебе.
Она замолкла. Хмель, как ветром, выдуло из головы моей, и едва оторвав, казалось, приросшие к земле ноги, я, слегка задев старуху плечом, двинулся вперед.
– Фу-ух, – выдохнул, – стебанутая.
Я повернул голову назад, но, к моему большому удивлению, никого там не увидел. Развернувшись обратно, чуть не вскрикнул от неожиданности и испуга. Старуха стояла прямо передо мной. В полуметре.
– А не совладаешь с собой, – прошелестела она, продолжая непонятную отповедь, – найди мужество все исправить. Как – поймешь сам.
И шагнула сквозь меня, будто сквозь дым прошла.
Оглянуться я не решился. «То ли я так нарезался, то ли Луна так на старух действует» – подумал, и уже без всяких сюрпризов добрался до дома и завалился спать.
Наутро похмелье отодвинуло на второй план воспоминания о ночной встрече, к вечеру стало казаться, что это просто плод моего воображения. Потом я вернулся в училище, и бытовые будни окончательно стерли события ночного приключения из памяти. Но слова навсегда остались где-то в подкорке головного мозга.
___________________________
Жизнь шла своим чередом. Я постигал науки в своем училище, Лина в техникуме приборостроения. Основная составляющая моей жизни мало изменилась с приходом в нее девушки: я занимался спортом, сдавал зачеты и экзамены, писал стихи и песни, музыку к ним, хохмил с друзьями, устраивал чудаковатые выходки вместе с ними, бегал в самоволки, звонил родным и друзьям по «гражданке». Раз, а то и парочку в неделю ко мне приходил Димка, приносил чего-нибудь вкусненького – его мать по-своему любила меня и иногда жарила курочку. Мы подолгу стояли в холле КПП и вспоминали беззаботную деревенскую жизнь. Родители приходили реже, но приносили вечно голодному курсанту еды куда основательней, к тому же они подбрасывали деньжат, а на них можно было перекусить в курсантском ЧПОКе или офицерской столовой.
Но теперь у меня была Лина, и волей неволей моему другу и родителям все чаще приходилось обходиться без меня на выходных. Да и в самоволки я все чаще и чаще бегал не к ним, а к моей любимой. После вечерней поверки, я перелазил через четырехметровый забор и мчался по набережной Невы к ее дому и, перепрыгивая через несколько ступенек, взлетал на четвертый этаж. Под утро мы засыпали, ненадолго, потому что мне надо было к шести быть в училище, на утреннем построении. Вспоминается случай, когда нас чуть не застукала ее мать, и я был вынужден около часа своим телом вытирать пыль под кроватью Лины, а потом быстренько одеться и выскочить в коридор к входной двери, типа только зашел. Мама была очень удивлена таким ранним визитом и поспешным уходом.
Я был молод, жаркие ночи с Линой и многокилометровые пробежки не сильно утомляли тренированное тело. Забор я перемахивал за секунды и крадучись пробирался в роту. А уже через час – полтора клевал носом на лекциях в аудитории. Учиться более или менее прилично помогала отменная память, натренированная на стихах и книгах. Я плохо понимал технические предметы, зато мог выучить наизусть целый учебник, содержащий ответы на экзаменационные вопросы.
Димка злился на Лину. Мы родились с ним в одной квартире на улице Марата, и хотя жизнь развела нас по разным местам обитания, были очень привязаны друг к другу. Вместе пили, дрались спина к спине, строили планы на будущее. И, вдруг, она! В его схему нашей дружбы Лина не входила. Но я уже не мог без нее: без ее серо-стальных глаз, чуть с горбинкой носа, завитков ее волос, вкрадчивого голоса, мягкого податливого тела. Моему другу пришлось смириться, но давалось это ему с трудом.
Красота Лины была какой-то дьявольской. Было в ней что-то такое, что приковывало глаз и не давало оторваться.
– Ты б хоть фотку показал своей красавицы, – ухмылялись с недоверием ребята в курилке.
Я выпросил фотографию. Это было профессиональное постановочное фото, где ей было лет семнадцать. С него смотрело сатанинской красоты юное лицо молодой девушки в обрамлении завивающихся локонов волос.
– Вот, любуйтесь. – Я протянул фотографию однокашникам.
Бабником я никогда не был, Лина была вообще моей первой девушкой, и всем было интересно: кто это там на меня клюнул. Ребята рассматривали снимок, вырывая его другу друга. Я неожиданно испугался – вдруг порвут. На секунду мне показалось, что если снимок будет разорван, Лина уйдет из моей жизни, и не только из моей, а вообще. Я растолкал парней.
– Эй, эй! Хватит, порвете!
Выдернул фотографию из рук одного из них. Раздался противный треск. Я похолодел. И вдруг с поразительной ясностью, без тени малейшего сомнения, осознал – то, что мне показалось минутой раньше, вовсе не пустая выдумка! Неужели!!! Я опустил голову и посмотрел на свою руку, сжимавшую фото. Она была лишь надорвана. Разрыв касался завитков прически, не тронув самого изображения. «Слава Богу, – подумал я, – ничего не случится» – и мгновенно успокоился.
– Чего ты «пургу метешь», – не поверили мне однокашники, – это ты открытку какую-то переснял.
– Оригинал сегодня на КПП придет, – напустил я на себя равнодушный вид, их слова мне явно польстили, – выходите посмотреть.
Шло время: тянулись дни, проходили недели, мелькали месяцы. Мы с Линой, находясь каждый в своем мире, пытались строить нашу общую жизнь: встречались, занимались любовью, ходили на концерты и выставки. Наши родители познакомились, и на семейном совете было принято решение, что о свадьбе говорить рано. Лине надо было окончить техникум, мне – хотя бы четвертый курс училища. Вняв голосу разума, пришлось смириться и нам.
Я не замечал других девушек, полностью растворившись в своей избраннице; она, в свою очередь, говорила, что не может теперь смотреть ни на каких парней и мурлыкала при этом чуть слышно слова популярной в то время песенки: «О, этот парень с гитарой, откуда он взялся такой». Каждый миг без нее я считал безвозвратно потерянным и забивал это время учебой, спортзалом, периодическими вечеринками с друзьями по училищу, встречами с Димкой, написанием стихов и песен. Некоторые из них я писал о ней, абсолютное большинство – для нее.
___________________________
Помимо Димы был у меня еще один близкий и столь же давний друг из Куравиц. Уже восьми месяцев отроду мы лежали с ним в одной коляске, и наши бабушки поочередно качали ее. Звали его Андрей. Каждое лето мы проводили вместе, ссорились, спорили, даже дрались, но неизменно мирились вечером, а утро следующего дня было для нас всегда прекрасно. В отличие от Димы, с Линой он ладил хорошо.
Была у него одна страсть – мотоциклы, и соответствующая ей кличка «Рокер». На 12-летие отец подарил ему свой старенький, но вполне себе рабочий мотоцикл «Иж Юпитер» и с тех пор Андрей все свободное время проводил рядом со своим железным конем. Гонял по деревне, распугивая собак и зазевавшихся бабок, катал сверстников и ребят постарше, периодически пытался научить вождению меня, но я не имел к этому ни склонности, ни желания.
В восемнадцать лет пришла повестка и несмотря на то, что учился Андрей в сельскохозяйственном институте, его забрали в армию. Мы переписывались, и письма его останутся в моем сейфе после того, как для меня все кончится. В них он мечтал об отпуске, как приедет в родную деревню, обнимет свою девушку, как пьяный от вина и гражданской вольницы закатится ко мне в училище, как мы отметим нашу встречу. Девушка его не дождалась, а я дождался. И в один прекрасный день он действительно оказался на КПП училища вместе с Димкой. Я умолил командира дать мне увольнительную до утра, и уже вечером мы сидели в родительской квартире за столом, заставленным бутылками и немудрящей закуской. Отметили встречу, действительно, бурно, что стоит хотя бы расколотая раковина в ванной комнате.
Отслужил он год, а потом вышел закон, по которому Андрей, как студент, подлежал освобождению от службы и восстановлению в институте. По этому случаю старенький «Иж Юпитер» был отставлен в сарай, а Андрюха получил в подарок новенькую «Яву». По тем временам роскошь для 18-летнего парня неслыханную.
Если помните, я упоминал, что писал стихи и песни в ту пору. Наиболее приятные, понятные и близкие мне темы были про деревенскую жизнь, про мои Куравицы, мою любовь и моих друзей. В нашей компании пользовались они большой популярность и многие ребята, зная наизусть слова, часто подпевали мне. Чтобы сделать приятное другу, я решил написать песню и про него.Уже были написаны «Спасибо Димка» про понятно кого, «Я сегодня не тот», «Отчего же такая плохая погода» и «Под бременем шквала времени» про Лину и для нее, а про Андрюху – ничего.
Тему выбирать не пришлось, тут все было понятно – про дорогу, мотоцикл, опасности. На одной из лекций по предмету мало меня интересовавшему, я стал набрасывать текст, моделируя возможные ситуации сюжетной линии. Рука сама, не подчиняясь сигналу головного мозга, вдруг вывела первые строки: «разбежались по стеклу лобовому белой пеленой трещин морщины…»
… Я увидел незнакомый тракт загородной дороги, мой друг, прибавляя газу, мчался на своей «Яве». Голова в шлеме с поднятым «забралом» была слегка повернута назад и он, захлебываясь ветром, пытался перекричать рев мотора, что-то вещал седоку сзади. Они рассмеялись. Картинка вдруг резко изменилась, я даже не сразу понял, что вижу кабину какого-то грузовика изнутри. Даже не кабину, а ее нижнюю часть, педали управления «тормоз – газ». Ступня водителя приподнялась и в нерешительности замерла…
Я вдруг абсолютно точно осознал, что грузовик мчится наперерез движению мотоцикла и через несколько секунд они неминуемо встретятся. Итог такой встречи не вызывал сомнений.
«Тормози! – Мысленно орал я водителю. – Жми на тормоз!!!» И опять перед глазами приподнятая ступня. Две педали! На какую жать!! Я не умею водить, я вообще за сотню километров от этого грузовика, но почему-то был уверен и ясно понимал, что выбор должен быть сделан мной. «Правую! Жми правую!!!» Огромная машина в моем видении резко рванула вперед, я ошибся, это был не тормоз, это был газ! Исправить было уже ничего нельзя. Я силой мысли до предела утопил педаль в пол. На мгновение показалось, что «Камаз» – теперь я видел картинку целиком – успеет проскочить, и транспортные средства разминутся, не задев друг друга, но только на мгновение. «Ява» на полной скорости влипла в заднее колесо почти проскочившего мимо грузовика. С заднего сиденья мотоцикла вылетел пассажир, ударился о землю и покатился по пыльной дороге.
Я вздрогнул. Сильный щелчок учительской указки по парте привел меня в чувство.
– О чем задумался, молодой ученый? – Передо мной стоял преподаватель черчения, в уголках его губ скопилась белая пенка свернувшихся слюней.
Я машинально убрал листок с началом песни со стола и встал.
– Извините, больше не повториться.
– Ох, попляшите вы у меня на экзамене, ох, попляшите. – Проворчал он, разворачиваясь спиной.
Я сел. Чувство чего-то непоправимого и страшного жгло меня изнутри. «Чушь какая-то, – подумал я, – бред собачий». Вытащив листок из-под парты, я в недоумении уставился на него. Там беглым, несомненно моим почерком, были набросаны несколько четверостиший. Это были куплеты песни, ставшей впоследствии такой популярной в нашей компании. Было написано даже название «Смерть рокера».
А через пару месяцев Андрей возвращался с однокурсником из института домой и попал в аварию. На полной скорости он врезался в заднюю часть «Камаза», груженого песком. В реанимации он прожил всего сорок минут и, не приходя в сознание, умер. Любопытно, что пассажир его, вылетел при ударе из седла, отделался лишь переломом ноги и смог даже сам прибыть на похороны, состоявшиеся через три дня. На них со мной случилась бурная истерика, слезы лились, не переставая, и я никак не мог их унять. Чувство непонятной вины занозой сидело где-то глубоко в мозгу, но тогда я еще ничего не подозревал.
[1] Помни о смерти (лат.)
[2] Так было суждено судьбой (лат.)