ЧУР МЕНЯ
Сибирская деревня, конец 90-х
На третьи сутки после похорон старухи Авдотьи в деревне Малые Ложки началась чертовщина.
- Слышь, Степаныч, - воровато озираясь по сторонам, шептал в сельмаге охотник Лёха, - а ты сам-то эту Авдотью знал?
- Каюсь, знал. Поди, все хоть раз к ней ходили-то. И к бабке её, Устинье, так же ходили. Тоже ведьма была. А тебе-то что?
- Да говорят, ночью вокруг избушки её кто-то ходит. Собаки то лают, то воют, петухи без времени орут.
- А ты не ходи туда, Лёха, - понизил голос Степаныч. – Коли что, «Чур меня» говори да и иди своей-то стороной. Слышь, не ходи!
Никто толком не знал, кем была Авдотья. Вроде простая, беззлобная старуха, но на люди не показывалась, на лавках со старухами не сидела, да и за хлебом в сельмаг не ходила – люди сами приносили, видать. Участковый однажды заглянул к ней – больше из любопытства, чем по надобности. А у той на печи сушились змеиные шкурки. Оторопел служивый, да брякнул с перепугу:
- Это… что? Это… зачем?
- Это - для лекарств, - буркнула Авдотья и выпроводила любопытного вон.
Когда её не стало, заспорили-заворчали люди – родственников-то никого у старухи, кому хоронить? Ну, делать нечего, вызвались за бутыль самогону смельчаки деревенские – Митька да Ванька. Могилу рыли как-то поспешно, не молились, батюшку не звали, а то и дело к бутылке прикладывались. И похоронили, и, казалось, успокоились все.
Но на третий день все поняли – быть беде, ох, как быть! Первым пропал кот – известный на все Малые Ложки гуляка и задира.
- У меня Василий как человек был, - рыдала хозяйка кота Надежда Фёдоровна. - А тут - как будто в воздухе растворился. Только клок шерсти у крыльца и оставил…
В следующую же ночь Андрюшку Виляева нашли у опушки - босого, в одном белье, с сединой на висках. А ему только-только пятнадцатый годок пошёл. Ничего вразумительного Андрюшка не поведал, одно только и повторял:
- Глаза… Глаза у неё светились, как лампочки зелёные…
- Да у кого? – растерялась ревущая мать. За спиной кто-то ахнул:
- Дак эт он про Авдотью! У ней глазищи зелёные…
На деревенском сходе заговорили прямо:
- Неупокоенная она. Не по-людски похоронили, нехорошо.
- Надо бы тело вынуть, обряд провести.
- Да кто ж пойдёт? - хмуро буркнул глава деревни, Пахом Громов.
Долго все молчали, переминались с ноги на ногу, переглядывались. Потом Лёха-охотник шагнул вперёд:
- Я пойду. На медведя ходил, на кабана, а с бабкой уж тем более слажу. Один пойду, раз надо.
В полночь он взял фонарь, иконочку и лопату. На холме, под берёзой, где схоронили старуху, земля была рыхлая, сырая. «Уж как-то слишком рыхлая, - подумал Лёха, - а, почитай, пять дней, как схоронили».
Лопата глухо звякнула о крышку гроба. Лёха приоткрыл её и отпрянул: тела не было.
***
- Она в лес ушла, - прошептала старая Евдокия, зябко кутаясь в платок. - Вернулась к своим… нечеловекам.
Бабы испуганно заахали, зашикали на старуху: мол, и без того страшно, а ты жуть нагоняешь, беду кличешь.
С этого дня Малые Ложки будто грязной марлей накрыли. Туман не расходился ни днём, ни ночью, похолодало, задождило – а на дворе-то самое лето! Куры вдруг перестали нестись, дети заскучали-загрустили, люди по ночам в избах запертых от страха дрожали, жаловались поутру друг другу: кто-то слышал пение заунывное, к кому-то в окно царапались.
И тогда Лёха решился - пошёл ночью в избу Авдотьи.
Скрипучая дверь открылась нехотя, упираясь занозистыми досками в грубые Лёхины ладони. В лицо пахнуло сыростью, затхлой травой и… землёй. В темноте кто-то большой двинулся, молча, на Лёху, напугав бывалого охотника до дрожи в коленях. Тот выхватил нож, замахнулся и тут только понял – зеркало! «Чуть сам себя не своевал, - нервно хихикнул Лёха. – Зеркало, ох ты ж, бесовщина!»
Зеркало было огромное, во весь рост, в облезлой деревянной раме. Отражение Лёхи в свете фонаря рябило, как старый телевизор. Лёха, повинуясь внутреннему порыву, крикнул сердито:
- Авдотья! - крикнул он. – А ну, покажись! – и впялился в зеркало.
Оно затуманилось, дрогнуло, из глубины его всплыли глаза — светящиеся зелёным, лишённые всего человеческого. Послышался глухой голос:
- Чего звал? Я пришла.
Лёха, мысленно перекрестившись, выхватил свой «чур» - оберег из осины, вырезанный ему в подарок дедом, и с силой швырнул в зеркало. Раздался звон, брызнули в стороны осколки, больно кусая Лёху. Глухой яростный крик вырвался как будто из-под земли и разнёсся по деревне.
С тех пор в Малых Ложках стало тихо. Избу Авдотьи снесли, а место завалили камнями, обнесли осиновыми кольями, да стали обходить стороной. А Лёха недолго по земле после того случая ходил – задумчивый стал, всё прислушивался к чему-то. Раз по осени ушёл в лес, оставив избу распахнутой, да так и не вернулся. Искали его, конечно мужики деревенские, аукали – не нашли ни следа. А после зимы, как снег сошел с земли, мальчонка один похвастал дома:
- Деда, гляди, какую штуку нашёл!
- «Чур!» - ахнул дед, - точно Лёхи-охотника «чур» - он его завсегда при себе держал, я сам не раз видел! Ты где, пострелёныш, раздобыл эту штуку?!
Малец, напуганный дедом, разревелся и, размазывая слёзы по лицу, сознался:
- Там, деда, но я больше не буду, вот те крест – не буду! Там нашёл, на камнях, где колышки-то ведьмовы…