Осень в посадке пахла прелыми листьями и дымком далёких костров. Тропинка, петлявшая между акациями и орешником, вывела нас на край старого колхозного поля — туда, где ржавые останки комбайна зарастали бурьяном.
Самолёты теперь снова заходили на аэропорт именно здесь, как было ещё когда дед решил, после ещё той войны выйдя на пенсию, строить наш дом. Но не так часто.
Владимир Владимирович шёл чуть впереди, опираясь на трость с набалдашником в виде двуглавого орла. Говорил, что подарили «на закате карьеры», но в его руке она смотрелась как посох отрекшегося короля.
И ведь свела же когда-то судьба капитана КГБ и полковника генштаба. Связь штука непростая, она разных людей связывает.
Теперь вот приехал к сыну друга, выбравшему тихую жизнь на окраине города и страны.
— Вот здесь, тёзка, — он остановился, трость упёрлась в ком глины, — будет детский сад. Стекло, бетон, площадка с горками... Представляете?
Я представил. Вместо крапивы у забора — пластиковые качели. Вместо стрекоз над лужей — сигнализации машин. И все мчатся мимо моего двора, по асфальту. Яблоки под слоем копоти...
— А вон там, — он махнул тростью к зарослям одичавшей сливы, — жилой квартал. Дома в скандинавском стиле, с террасами.
— С террасами... — я поднял с земли грецкий орех, расколотый вороной и доеденный белкой. — А куда денутся лисы? В прошлом году выводок нору вырыл за тем холмом.
Он резко повернулся, прищурился. Выпали и закачались на цепочке карманные часы под старину. Солнце билось в этом "брегете", рассыпая зайчиков по моим сапогам.
— Лисы адаптируются. Или переедут в заповедник. — Голос ровный, как шоссе. — Прогресс не остановить.
— Прогресс, — я рассмеялся, и орех полетел в бурьян. — В девяностых тут "Прогресс" картошку сажал, всей фабрикой, вместо зарплаты. Там "Ленинская кузница", чуть дальше "Орджоникидзе". Строем шли с лопатами, всю улицу окурками заплевали. Потом бросили. Теперь вот вы...
Тень пробежала по его лицу, как внезапный ветер по луже.
— Вы против изменений?
— Я за то, чтобы небо оставалось большим. — Я показал на ястреба, кружившего над полем. — А эти ваши дома... они его съедят.
Он молчал. Где-то вдалеке кричала сорока.
— Чай пить будете? — спросил я вдруг.
— ...Чай?
— Да. В термосе. С мятой, сам собрал.
Он кивнул. Мы сели на пень - бывший вяз, который когда-то сажали всем колхозом. Переживший немцев, не переживший независимости и обогревший мой дом, когда не стало газа.
Термос клацнул, пар заклубился, смешиваясь с дыханием осени.
— Знаете, — он взял стакан, обёрнутый газетой, — я тоже люблю тишину. Но её не купишь за высоким забором.
Я посмотрел на его руки — пальцы сжали стакан так, будто это рукоять шпаги.
— Тогда стройте свой дом здесь. Один. Без кварталов.
Он хмыкнул. Впервые за весь день — просто человек, а не монумент.
— Мне бы... не позволили.
— А кто помешает? Вы ж в отставке.
Он потягивал чай, словно взвешивал ответ. Потом сказал тихо:
— Дочь. Ей нужен "наследственный проект". Говорит, это инвестиция... в историю. Мало я ей истории создал!
Сорока крикнула ещё раз. Мы допили чай, и тропинка повела нас обратно — пока ещё по миру, где лисы боятся машин, а ястребы меряют небо крыльями. К его забрызганному Аурусу. В мой дом он не зашёл.