Голова раскалывалась. Это было первое, что я ощутил. Не свет, не звук, а тупую, раскаленную боль где-то между глазами. Она пульсировала в такт медленному, ленивому стуку в висках. Сердцу? Нет. Слишком слабо. Слишком... юно.
Я заставил веки разомкнуться.
Потолок. Резные деревянные балки, замысловатый узор, покрытый слоем пыли, которая колыхалась в лучах бледного солнца, пробивавшихся сквозь щели в ставнях. Я лежал на чем-то мягком. Слишком мягком. Пуховый матрас, шелковые простыни... Роскошь. Непривычная. Моим ложем чаще были голые камни или просмоленная парусина.
Я попытался подняться, и мир опрокинулся. Тело не слушалось, мышцы вибрировали тонкой, предательской дрожью. Я рухнул обратно на подушки, и из горла вырвался хрип. Не мой хрип. Слишком высокий. Чужой.
— Барин! Очнулись!
Скорбный, пронзительный голос. К кровати метнулась тень. Пожилая женщина в темном платье и белоснежном чепце, из-под которого выбивались седые пряди. Ее лицо было испещрено морщинами, а глаза, красные от слез, смотрели на меня с такой смесью облегчения и ужаса, что меня, старую волчью потрепанную душу, передернуло.
— Воды, — выдавил я, и снова этот высокий, нитевидный голос резанул слух. — Дайте... воды.
Она засуетилась, поднесла к моим губам медную кружку. Вода была теплой, с привкусом меди и полыни. Я пил жадно, давясь, чувствуя, как влага оживляет пересохшее горло.
— Легче, барин Артем, легче, — причитала она, вытирая мой подбородок краем рукава. — Слава Создателям, живы... Мы уж думали, вы нас покинули.
*Артем.* Так звали этого мальчика? Это тело?
Я откинулся на подушки, закрыл глаза, пытаясь собрать в кучу обрывки. Память пришла обрывками, кусками разорванного полотна. Я был Мигом. Не имя, а титул. Дань скорости. Последнее, что помнил — холод стали в спине. Предательский удар. Лицо моего оруженосца, искаженное ненавистью и страхом. А потом... пустота. И вот это.
Новые воспоминания накатили, слабые, чужие. Артем фон Ройтер. Двадцать лет. Последний отпрыск древнего, но обедневшего рода. Маг. Слабое, едва теплящееся пламя маны. Родители погибли несколько лет назад при загадочных обстоятельствах. Имущество разграблено, земли заложены и перезаложены. Осталось... это. Заброшенное поместье на отшибе, парочка дряхлых слуг да гора долгов, способных раздавить и не такую хрупкую душу.
И последнее, самое яркое воспоминание этого Артема. Ссора. В кабинете отца, с каким-то толстым, напыщенным типом в бархатных одеждах. Кредитор. Требовал деньги. Грозил судом, тюрьмой, позором. Мальчик не выдержал. Сердце. Слабое, проклятое сердце в этом хилом теле не выдержало напора страха и отчаяния. Оно сдалось. И в эту пустую оболочку... вошел я.
Великий Миг. В теле испуганного юнца, умершего от страха.
Ирония судьбы? Нет. Пощечина. Грубая и неприкрытая.
Я снова открыл глаза. Старуха все еще смотрела на меня, полная трепетной надежды.
— Лира, — выдохнул я, выудив ее имя из клубка чужих мыслей.
— Я здесь, барин! Я здесь!
— Что... произошло?
— Вы... вас хватился удар, после разговора с этим кровопийцей Горвицем. Упали без чувств. Два дня пролежали в горячке, бредили... — ее голос снова задрожал.
Два дня. Я два дня был мертв для этого мира. Хорошее начало.
— Горвиц... — произнес я, пробуя имя на вкус. Оно оказалось горьким, как желчь.
— Он сказал, что вернется через неделю. За... за своим. Или подаст в суд. О, барин, что же нам делать? — в ее глазах стояли непролитые слезы старой, преданной собаки, видящей гибель своего хозяина.
Что делать? Лежать и умирать? Нет. Эта песня не для меня. Меня убили однажды. Второго шанса на такую глупую кончину у меня не будет.
Я сгреб волю в кулак — не физическую, ту, что горела где-то в глубине того, что когда-то было моим духом — и снова попытался сесть. На этот раз получилось. Мир поплыл, но не перевернулся. Я уперся руками в матрас, чувствуя, как тонкие, почти девичьи пальцы впиваются в шелк.
— Подними меня, — приказал я, и в моем новом, высоком голосе впервые прозвучала привычная мне сталь.
Лира заморгала, но ослушаться не посмела. Она, кряхтя, подставила плечо, и я, опираясь на нее, поднялся на ноги. Ноги подкосились. Чертова тряпичная кукла. Я сделал шаг, другой, оттолкнув ее. Шатко, как пьяный, дошел до запыленного трюмо.
В зеркале на меня смотрел незнакомец.
Бледное, худощавое лицо. Широкие, слишком большие для него синие глаза, в которых застыл испуг и... недоумение. Темные волосы, слипшиеся от пота на высоком лбу. Черты... миловидные. Почти красивые. Лицо поэта или влюбчивого студента. Не воина. Ни капли.
Я сжал кулак и посмотрел на свою руку. Ни силы, ни мощи. Только кожа да кости. Но... я чувствовал нечто иное. Тонкую, едва уловимую вибрацию в крови. Магию. Та самая чужая сила, которая была у этого Артема. Слабая, почти угасшая искра.
Я повернулся к Лире.
— Веди меня, — сказал я. — Покажи все. Все, что осталось.
Она смотрела на меня с странным выражением — будто видела меня впервые.
— Барин... вы... вы какой-то другой.
«Другой? Милая женщина, ты и на половину не представляешь, насколько».
— Болезнь, — отрезал я. — После такого не остаешься прежним. Веди.
Мы вышли из спальни. Дом... нет, не дом. Склеп. Огромные, пустые залы, затянутые паутиной. Паркет под ногами скрипел и прогибался. С потолка осыпалась штукатурка. По стенам тянулись бледные полосы — следы от снятых картин и гобеленов. В воздухе витал запах тления, пыли и безнадежности.
Я шел молча, впитывая это, ощущая каждой клеткой своего нового, чужого тела масштаб катастрофы. Это было не просто разорение. Это был конец. Медленный, мучительный агония целого рода.
Лира, бормоча что-то под нос, показывала на опустевшие бальные залы, на библиотеку с пустыми полками, на кабинет моего «отца», где на огромном дубовом столе лежала одинокая, засохшая чернильница.
— Все продали, барин, — всхлипывала она. — Все, что можно. Остались только стены да мы с стариком Генном. Да те земли, что под лесом... непролазным.
Мы спустились в кухню. Там, у камина, сидел тот самый «старик Генн» — коренатый, седой как лунь мужчина с лицом, вырезанным из старого дуба. Он чистил картофель большим, опасного вида ножом. Движения его были точными, экономными. Бывшего солдата. Я узнавал своих.
Увидев меня, он медленно поднялся. Его взгляд, ясный и острый, уставился на меня без подобострастия Лиры.
— Барин, — кивнул он. — Рады, что на ногах.
— Ненадолго, Генн, — ответил я, глядя ему прямо в глаза. — Если ничего не изменится.
Старик что-то прочитал в моем взгляде. Он на мгновение замер, потом его взгляд скользнул по моей фигуре, оценивающе, и снова вернулся к моему лицу.
— Изменения, они снаружи начинаются, — произнес он медленно. — Или изнутри.
Мудро. Очень мудро для слуги.
— Что у нас есть, Генн? Реально. Кроме долгов.
— Лук. Один. Старый, но тугой. Тот самый нож, — он указал лезвием на свой инструмент. — Да я сам. Лира. Да вы. Да старый барский меч в кабинете. Ржавый, но на стену повесить можно. Для вида.
Меч. Мое сердце — нет, сердце *Мига* — екнуло. Старый, ржавый друг. Лучше, чем ничего.
— И земля, — добавил я. — Та, что под лесом.
Генн хмыкнул.
— Земля. Там сейчас только волки да твари похуже водятся. Непролазная чащоба. Дровосеки туда с прошлой осени не ходят. Боятся.
Непролазная чащоба. Волки. Твари похуже. Идеально. Просто божественно.
Я подошел к кухонному столу, схватил со стола одну из очищенных картофелин. Она была холодной, влажной. Я сжал ее в кулаке, глядя в запыленное окно, за которым простирались заросшие бурьяном поля и темная, угрожающая стена леса на горизонте.
Отчаяние? Нет. Я знал это чувство. Оно было старым знакомым. Оно гнало вперед, а не тянуло на дно. Это был вызов. Самый унизительный, самый нелепый вызов за всю мою жизнь. Восстать из пепла, когда от тебя самого осталась лишь горстка пепла в чужой урне.
Я разжал пальцы. Измятая картофелина упала на стол.
— Хорошо, — тихо сказал я. — У нас есть неделя.
— Чтобы собрать деньги? — с надеждой спросила Лира.
— Нет, — я повернулся к ним. К моим... армии. Двум старикам и руинам. — Чтобы подготовиться.
— К чему? — спросил Генн. Его глаза снова сузились.
Я посмотрел на него, потом на свой тонкий, бесполезный палец, которым провел по пыли на столе, оставляя четкую черту.
— К его возвращению. И к моему.
Я оставил их в кухне и пошел обратно, в кабинет. Шаг мой был уже тверже. Тело все еще слабое, дрожащее, но внутри что-то зажглось. Та самая искра. Не магии. Воли.
В кабинете я нашел его. Меч. Он висел на стене над камином, перекошенный ржавыми гвоздями. Длинный, прямой, с простой гардой. Клинок был покрыт бурыми пятнами, рукоять обмотана истлевшей кожей. Я снял его со стены. Он был тяжелым. Непривычно тяжелым для этих рук.
Я обхватил пальцами рукоять. Чужое. Все было чужим.
Но нет. Не все.
Я закрыл глаза. И вспомнил. Первый удар. Тот, что принес мне имя. Не скорость. Не силу. А момент. Тот самый миг, когда мир замирает, и только ты и твоя цель существуете.
Я открыл глаза. И посмотрел на ржавый клинок.
— Ладно, — прошептал я. — Начнем с тебя.
За стенами дома ветер завывал в зарослях бурьяна, будто предупреждая. Будто говоря: «Не выживешь». Но он ошибался. Я уже выжил. Теперь предстояло заново научиться побеждать. И поставить на кону всю эту жалкую, нищую, смехотворную жизнь.