Скрип немазаного колеса въелся в сознание, став неотъемлемой частью мира. Он был надоедливым, монотонным, жалующимся на каждую кочку и выбоину старого тракта, но после оглушительного рёва столичной арены и гула тысяч голосов, этот скрип казался почти успокаивающей тишиной. Уже второй день мы медленно удалялись от Залесска, и с каждой пройденной верстой давящая тяжесть каменных стен и враждебных взглядов сменялась привычной пылью просёлочных дорог и запахом нагретой солнцем травы.
Тихон, сидевший на облучке нашей убогой телеги, казалось, парил в нескольких вершках над пыльным деревом. Его старое, морщинистое лицо было обращено к небу, а иссохшие губы беззвучно шептали благодарственные молитвы. Время от времени он прерывал своё общение со святыми, чтобы с благоговейным восторгом посмотреть на своего господина, сидящего рядом.
— А как вы его, господин! Как змея ужалили! — в сотый раз начинал он, и его глаза увлажнялись. — Он, медведь этот, замахнулся, думал, одним ударом пришибёт, а вас уж и нет там! А потом — раз! И кровища на рукаве! Я как увидел, так и понял — всё! Наша взяла! Святые угодники были с нами, с родом Волконских! Дед ваш, боярин Волкон, с небес, поди, смотрел и радовался!
Я молча кивал, не желая разрушать его простую, светлую радость. Для него всё было ясно. Добро восторжествовало над злой, грубой силой. Справедливость, освящённая волей богов, была восстановлена. Он видел героическую сагу, достойную пера летописца.
Я же видел лишь данные.
Мой мозг, бесстрастный аналитический центр, был полностью погружён в обработку информации, полученной за последние дни. Победа не принесла мне эйфории, лишь новые, куда более сложные и опасные переменные в моё уравнение выживания.
Первым в памяти, как клеймо раскалённым железом, всплывал образ боярина Игната Медведева. Я видел его в ложе в тот самый момент, когда его могучий сын рухнул на песок. Самодовольная ухмылка сползла с его холёного лица, как подтаявшее масло, сменившись маской шока, а затем — чем-то гораздо худшим. Концентрированной, ледяной, личной ненавистью. Это был не гнев проигравшего спор, а взгляд человека, у которого отняли всё и который теперь посвятит остаток жизни мести.
«Проблема № 1: кровная месть, — констатировал мой внутренний отчёт. — Конфликт перешёл из юридической плоскости в криминальную. Официальные методы для них закрыты, значит, в ход пойдут асимметричные ответы: поджог, наёмные убийцы, яд. Необходимо разработать протоколы безопасности и систему пассивной защиты усадьбы».
Вторым перед мысленным взором вставало лицо Великого Князя Ивана Святославича. Его бесстрастное, почти скучающее выражение сменилось острым, хищным интересом. Он смотрел на меня не как на мальчика, отстоявшего свою честь, а на новый, неожиданно появившийся на его шахматной доске актив.
«Проблема № 2: нежелательное внимание верховной власти. Я перестал быть пешкой, которую можно проигнорировать, стал ценной фигурой. А ценные фигуры в большой игре часто приносят в жертву ради стратегического преимущества. Он захочет понять источник моей силы и поставить его себе на службу. Его покровительство может оказаться опаснее его гнева, потому что оно лишает свободы действий и независимости».
И третья, самая главная проблема, была невидима. Это была тайна моих знаний, меча и Дара. Я продемонстрировал технологию, которая на порядок превосходила всё, что было известно в этом мире.
«Проблема № 3: защита интеллектуальной собственности. Теперь моя кузница — не просто заброшенный сарай. Это цель для Медведевых, других бояр, гильдий и самого Князя. Они захотят выведать, выкрасть, скопировать. Уединение закончилось. Теперь я под микроскопом».
Я незаметно коснулся рукой жёсткого свёртка за спиной, где под слоями ткани покоился мой настоящий клинок. Для Тихона это был «меч-мститель», толпы — «дьявольское оружие», меня же он оставался тем, чем и был с самого начала — «экспериментальным образцом, успешно прошедшем полевые испытания». Результаты этих испытаний открыли целый ящик Пандоры, полный новых, куда более опасных угроз.
— Вот и наши земли, господин, — вывел меня из задумчивости голос Тихона, дрожащий от счастья.
Я очнулся от своих мыслей и посмотрел вперёд. Пейзаж действительно изменился. Мы свернули с наезженного, широкого тракта на знакомую, заросшую по краям подорожником дорогу. Колея здесь была глубже, а тряска — сильнее. В воздухе повис знакомый запах речной воды и прелой листвы. За поворотом показался старый, замшелый валун, похожий на спящего медведя, а за ним — изгиб ручья, через который был перекинут скрипучий деревянный мост. Мы были почти дома.
Впереди, на лугу, залитом косыми лучами предзакатного солнца, работали люди. Несколько мужиков с косами и женщин с граблями сгребали сено в высокие, душистые копны. Они работали споро, их движения были привычными и ритмичными. До нас доносились обрывки их громких разговоров и заливистый женский смех. Это была мирная, идиллическая картина, к которой я успел отвыкнуть за время пребывания в шумной, нервной столице.
Тихон расправил плечи, на его лице появилась гордая улыбка. Он готовился принять запоздалые, но заслуженные поздравления. Ведь мы возвращались не просто так. Мы возвращались победителями.
Первым нас заметил высокий, плечистый мужик в простой холщовой рубахе. Он опёрся на свою косу, чтобы вытереть пот со лба, и его взгляд случайно упал на нашу телегу. На мгновение его лицо выразило простое любопытство, но затем, когда он узнал сначала Тихона, а потом и меня, оно застыло. Улыбка, игравшая на его губах, испарилась, словно её стёрли. Глаза расширились от изумления, а затем — от чего-то другого.
Он выронил из рук косу. Она с глухим стуком, который показался неестественно громким в наступившей тишине, упала в траву. Смех и разговоры оборвались так резко, словно кто-то дёрнул невидимую верёвку. Все, кто был на лугу, замерли и обернулись в нашу сторону.
Женщина, стоявшая ближе всех, сдавленно вскрикнула. Её рука молниеносно метнулась и схватила за плечо маленькую девочку, игравшую у дороги. Она рывком оттащила её за свою широкую спину, прикрывая подолом юбки, словно защищая от дикого, неведомого зверя.
Они не смеялись, не бросали презрительных взглядов, как раньше. Смотрели на меня с ужасом, таким суеверным, первобытным страхом, с каким смотрят на восставшего из могилы мертвеца или на прокажённого, несущего смертельную хворь. Несколько мгновений они стояли неподвижно, как стадо оленей, застывшее при виде волка. А затем, словно по невидимой команде, начали пятиться. Медленно, боком, не спуская с меня глаз.
Спешно, почти бегом, подбирая свои инструменты, низко опустив головы и стараясь не встречаться со мной взглядом, они обошли нашу телегу по широкой дуге, забирая на самую кромку дороги. Две женщины торопливо осенили себя размашистым крестным знамением, их губы беззвучно шептали то ли молитву, то ли заговор от нечистой силы. Через минуту на лугу не осталось ни души. Только брошенная в пыли коса и недостроенный стог сена.
— Что это с ними? — растерянно пробормотал Тихон. Его радостное настроение испарилось без следа. Он был озадачен и глубоко обижен. — Словно призрака увидели. Неужто не рады, что род Волконских свою честь отстоял? Что мы вернулись победителями?
Я молчал, анализировал, мозг мгновенно зафиксировал смену парадигмы. Презрение, которое я видел до поединка, было понятной социальной реакцией на слабость и нищету. Оно было неприятно, но предсказуемо. Это же было чем-то совершенно иным. Я на долю секунды активировал свой Дар, направив его на удаляющихся людей и видел их ауру. Она была не красной от гнева или серой от презрения. Она была окрашена в тошнотворный, дрожащий, желтовато-зелёный цвет. Цвет животного ужаса.
«Анализ завершён, — зафиксировал мой мозг. — Парадигма общественного восприятия изменилась. Статус „жалкий неудачник“ аннулирован. Новый статус: „опасный колдун“. Это ожидаемо, учитывая невероятность произошедшего и крайне невыгодно. Презрение можно было игнорировать. Страх порождает агрессию и иррациональные действия. Это новая, опасная переменная в уравнении».
Когда мы въехали на единственную улицу нашей деревни, картина стала ещё более удручающей. Улица, обычно полная бегающих, визжащих от восторга детей и лениво лежащих на солнце собак, была пуста. Завидев нас издалека, редкие прохожие, спешившие по своим делам, шарахались в стороны, как от чумной повозки, и скрывались в домах. Хлопали наспех закрываемые ставни. Дверь в таверну, из которой ещё секунду назад доносился пьяный гомон, с грохотом захлопнулась, и наступила тишина, прерываемая лишь скрипом наших колёс и недовольным сопением коровы.
Я увидел, как местный кузнец, грузный, потный мужик по имени Назар, который лениво чинил обод колеса у своей наковальни, замер с поднятым молотом. Его взгляд встретился с моим на долю секунды. В нём не было ни злости, ни презрения, как раньше. Только страх. Он торопливо, почти бегом, скрылся в тёмном, пахнущем углём и металлом проёме своей мастерской, оставив и молот, и обод лежать на земле. Вся деревня превратилась в призрак, в декорацию, из которой в панике разбежались все актёры. Эта тишина была громче и страшнее любых оскорблений. Она была плотной, вязкой и враждебной.
— Стой, Тихон, — сказал я, когда мы поравнялись с последними домами. — Дальше я не поеду. Это бессмысленно. Мы их только больше пугаем. Сходи ты один в лавку к Мирону. Нам нужна соль и крупа. Но главное, — я посмотрел на него в упор, — узнай, в чём дело. Узнай всё.
Тихон молча кивнул. Его лицо было похоже на грозовую тучу. Обида за своего господина, за свой род, боролась в нём со страхом перед этой необъяснимой враждебностью. Он передал мне поводья и, расправив свои старые плечи, твёрдым шагом направился к лавке, стоявшей в центре деревни.
Я же остался ждать в тени старой ивы, делая вид, что проверяю упряжь. Но на самом деле наблюдал. Лавка Мирона была единственным местом, где ещё теплилась жизнь. Возле неё стояло несколько женщин, обсуждая свои дела. Но как только они увидели идущего к ним Тихона, их разговор оборвался. Они торопливо подхватили свои корзины, и, не сказав ни слова, разошлись в разные стороны, оставив старика одного перед закрытой дверью.
Тихон постоял мгновение, а затем решительно постучал. Дверь не открыли. Он постучал снова, уже громче, настойчивее. Наконец, она со скрипом приоткрылась на ширину ладони, и в щели показалось бледное, потное лицо лавочника Мирона.
Дальнейшее я мог только представлять, но картина была ясна. Тихон что-то говорил, жестикулировал. Дверь приоткрылась чуть шире, и он протиснулся внутрь. Через несколько минут он вышел, неся небольшой узелок. Дверь за ним тут же захлопнулась и загремела тяжёлым засовом.
Тихон шёл ко мне медленно, глядя себе под ноги. Он был подавлен. Когда он подошёл к телеге и протянул мне узелок, я увидел, что его руки слегка дрожат.
— Ну что? — спросил я тихо.
— Лавочник Мирон со мной и говорить сперва не хотел, — глухо начал старик. — Заперся изнутри, сделал вид, что дома нет. Еле достучался. Открыл на щеколде, впустил, а сам всё на дверь оглядывается, будто боится, что его с поличным застанут.
— И что он сказал? Почему боится?
— Сказывают, господин, по всей округе люди Медведевых слух пустили, — Тихон перешёл на шёпот, хотя вокруг не было ни души. — Сразу после поединка гонцов разослали по всем деревням и весям. Будто вы победили не честью и мастерством, а тёмным колдовством.
Я слушал молча. Это было именно то, что я и предполагал. Логичный и эффективный ход.
— Будто меч ваш не вы ковали, а вам сами черти его в адском пламени закалили, и поёт он оттого, что человеческой крови жаждет, — продолжал Тихон, и в его голосе слышалась горечь. — Говорят, движения ваши на арене были нечеловеческие, быстрые и плавные, как у нечисти. Мирон клялся, что слышал от одного купца, будто вы взглядом можете порчу наслать, отчего молоко у коров в вымени киснет и дети по ночам хворают.
Он замолчал, сглотнув ком в горле.
— Люди боятся вас, господин. Боятся, как огня. И гнева Медведевых боятся, если кто с вами доброе слово скажет. Мирон мне соль отсыпал, так трижды через плечо сплюнул и перекрестился, когда я уходил. Сказал, чтобы больше не приходил, пусть, мол, сам кого присылает, если нужда будет, а его в эти дела не впутывал, у него семья, дети…
Мы доехали до ворот нашей усадьбы в полном молчании. Чувство возвращения домой, в своё единственное убежище, смешивалось с горьким привкусом полной, тотальной изоляции. Мы победили в столице, но проиграли войну за умы здесь, в своей собственной деревне. Мы стали изгоями.
Тихон, подавленный и уставший, молча распряг нашу унылую корову и отвёл её в сарай. Я же стоял посреди заросшего бурьяном двора и смотрел на свой дом. Покосившийся, с облезлыми стенами и тёмными провалами окон. Раньше он казался мне символом упадка и позора. Теперь же, после шумной, враждебной столицы и испуганной, чужой деревни, он выглядел иначе. Он выглядел как крепость. Как последнее убежище. Единственное место в этом мире, где я мог быть собой.
Мы вошли в главный зал. Здесь пахло старым деревом, это был родной запах. Запах дома. Тихон, не говоря ни слова, начал разжигать очаг. Я же выложил на большой дубовый стол наш скромный узелок с припасами. Он казался до смешного маленьким в этом огромном, гулком помещении.
Старик закончил с огнём и сел на скамью напротив. Он долго молчал, глядя на свои мозолистые, сцепленные в замок руки. Его эйфория от победы окончательно сменилась горьким разочарованием и страхом. Он видел, что мир не принял их победу, а извратил её.
— Что же это делается, господин? — наконец глухо произнёс он. — Мы ведь правое дело отстояли. Честь рода защитили. А они… они от нас, как от нечисти, шарахаются. Словно мы не победили, а проклятие на всю округу навлекли.
Я спокойно выслушал его, давая ему выговориться. Не был удивлён и понимал, что любая система, особенно такая сложная и инертная, как человеческое общество, стремится объяснить любое аномальное явление в рамках своей существующей модели. А моя победа была именно аномалией.
«Они не могут признать, что проиграли технологически, — думал я, глядя на пляшущие языки пламени в очаге. — Они не могут допустить мысль, что их лучший воин, их гордость, вооружённый зачарованным клинком, был побеждён не магией, а точным расчётом, превосходной металлургией и знанием биомеханики. Этих понятий просто нет в их системе координат. Поэтому их мозг выбирает единственное доступное, понятное им объяснение. Колдовство. Сделка с тёмными силами. Это логично и невероятно опасно».
— Они боятся не нас, Тихон, — сказал я вслух, и мой голос прозвучал спокойно и твёрдо в гулкой тишине. — Они боятся того, чего не понимают. А Медведевы очень умело этим пользуются. Страх толпы — это тоже оружие. Мощное, иррациональное, но эффективное. Они не смогли победить меня на арене, поэтому теперь они пытаются запереть нас здесь, окружив стеной из суеверий и страха. Они хотят лишить нас поддержки, поставок, любой связи с внешним миром. Хотят задушить в изоляции.
Тихон поднял на меня свои встревоженные глаза. Моё спокойствие, мой холодный анализ пугали его не меньше, чем враждебность деревни. Его вера в меня была абсолютной, но теперь она была смешана с постоянной тревогой. Он видел, что я не просто отстоял честь, а ввязался в новую, ещё более сложную и опасную войну.
Вечер опустился на усадьбу. Мы молча поужинали остатками дорожных припасов. Усталость от долгого пути и тяжесть осознания новой проблемы давили на плечи. Вокруг была звенящая тишина и чувство полной изоляции от всего мира.
Внезапно Тихон, который сидел у окна, вглядываясь в сгущающиеся сумерки, замер.
— Господин… там… у ворот кто-то стоит.
Я подошёл к окну. В синих сумерках у полуразрушенных ворот действительно стояла одинокая фигура. Это был мужчина, простой крестьянин. Судя по поношенной, но крепкой одежде, из наших. Он не решался войти, стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу и постоянно оглядываясь на дорогу, ведущую к деревне, словно боялся, что его увидят. В руках он держал что-то тяжёлое, неуклюже обмотанное старой, грязной мешковиной.
Тихон испуганно зашептал: «Не выходите, господин! Это может быть ловушка от Медведева! Прогоните его!»
Но я смотрел на эту одинокую, напуганную фигуру и видел не угрозу, а отчаяние. Отчаяние, которое оказалось сильнее страха перед «колдуном». Я видел свой первый шанс прорвать блокаду не силой, а делом. Повернулся к Тихону, и на моём лице впервые за весь день появилась тень холодной, расчётливой улыбки.
— Нет, Тихон, — спокойно сказал я, направляясь к выходу. — Мы не прогоним его. Мы спросим, что у него сломалось.
**Друзья, если понравилась книга поддержите автора лайком, комментарием и подпиской. Это помогает книге продвигаться. С огромным уважением, Александр Колючий.