Любые события нашей жизни, при ближайшем
рассмотрении, оказываются правдой.
Безумный араб Аль–Хазрет
Я любил уходить из светлого теплого дома моих дяди и тети в сырую питерскую ночь, добирался по светлой, ухоженной улице до станции метро, уютно разместившейся около старого парка, и выбирался на последней электричке метро в центр города, и медленно бродил навстречу метели или осеннему дождю, наслаждаясь одиночеством и темнотой.
Размытые в воздухе здания, с осыпающейся штукатуркой и мертвыми, ночными окнами, наполняли меня гнетущей и щемящей радостью. Радостью от того, что я был жив.
И эта радость была закономерна от того, что несколько лет назад я и мои родители ехали за город. Ехали мы все вместе, а вернулся назад живым только я.
Весна в ту пору была ранняя, и открытие фонтанов обещало незабываемый праздник. Снег еще не сошел в дальних уголках парка, но ветер был не обжигающе холодным, а просто прохладным.
Мы оделись в теплые куртки, не забыв взять зонтики и шарфы. Нам предстояло выстоять все действие до конца. До уходящих в небо ярких хвостов огненных змеев.
А за эти часы могло произойти все, что угодно. Пойти дождь. Или даже весенний снег. Или просто солнцу могло показаться долгим, светить на наш северный край, и оно могло уйти за низкие, всегда готовые появиться на горизонте тучи.
Отец был, против его обыкновения, не сосредоточенно мрачен, и даже некоторая веселость была в его словах и действиях. Мама, заслуженный работник культуры, и по совместительству председатель общественной палаты по охране древностей, оторвалась от смартфона. Она говорила с отцом о каком-то артефакте, случайно найденном за Полярным кругом.
Она восхищалась его нечеловеческими, или дочеловеческими линиями, и показывала и мне и отцу фотографию каких-то скал, обсуждая, что в центре бессмысленного нагромождения гор прослеживаются очертания дворца. Или крепости. Или замка.
Ей несколько раз звонили, прерывая ее монолог, и напоминали, что она должна приехать пораньше, поскольку ее место было в президиуме торжественного открытия.
Мама сначала вежливо отвечала, и я понимал, что звонили руководители. С помощниками руководителей она была вежливо-холодна. А с помощниками помощников, просто была холодна и отвечала суха и кратко:
- В дороге. Перезвоню.
При этом, неизменно вежливая с посторонними, мама начинала нервничать, и говорила отцу, чтобы он прибавил скорость.
Впрочем, это было ее обычное развлечение, скрывающее нервность в дороге.
Когда отец ехал медленно, то она пеняла ему за это. Когда он ускорялся даже до ста, смешных километров, она начинала пенять ему на высокую, по ее мнению, скорость.
Но сегодня, опять же изменяя обычаю, отец спорить не стал, и отправил свой автомобиль спортивного покроя, вперед, легко обходя, как казалось, едущие медленно автомобили.
Эта легкость подвела нас. Неизвестно, что делали рабочие в ту субботу на дороге, но машина въехала в трактор, как яйцо влетает в стену, то есть всмятку.
Отец кивал, вглядываясь в дорогу. Но он отвлекся, глядя на фотографию замка, который я к ужасу своему увидел еще не раз. И не успел ни вернуться на полосу, ни затормозить, ни съехать с дороги в ближнее поле.
Я не помнил, как извлекали меня из машины. Как везли в больницу, как перевозили в лучшую больницу – Военно-медицинскую академия, где у отца были друзья и связи.
Я не помнил, как меня собирали по кусочкам врачи. И я помнил, как я лежал в темной палате, в вены капал раствор, и ко мне явилась черная фигура.
Я не волновался, и как то сразу понял, что это смерть. Лица я не видел, лишь чувствовал спокойное присутствие.
Родителей хоронили без меня. Я потом лишь смотрел фотографии и кадры. На похороны приехал мэр города с супругой и почти всеми членами правительства Города. Дяде и тете выражали соболезнования многие чиновные и околочиновные люди, предлагали помощь и дядя кивал им. Однако, помощь, в целом не понадобилась. Многим из соболезновавших дядя мог оказать помощь сам, что регулярно и делал.
А вот моих родителей было не вернуть.
Я рассматривал их на фотографиях, и вырезках из газет. А еще на роликах в интернете.
Из больницы меня выписали в дом дяди и тети. Я вышел в середине лета. Бледный, светящийся, с кровью, состоящей больше из лекарств, чем из эритроцитов и лимфоцитов.
Меня приютили в своем загородном доме бездетные тетя и дядя. Дом был построен, в том числе и с помощью заказов, полученных от мамы.
Он находился на тихой улице в престижной части города. Недалеко было метро.
А сама улица была застроена как старинными, заслуженными двухэтажными домами, так и новыми, сверкающими фасадами белого кирпича двухэтажными особнячками.
При доме был сосновый парк, за которым ухаживал нанятый садовник, высаживая под деревья хосты и садовую голубику. Дорожки в парке были освещены фонарями, и там даже был небольшой пруд, с баней и корт для игры в сквош.
Дядя был респектабельным человеком, и в свое время выкупил шесть соседних участков.
В этом доме было все, начиная от широкоэкранных телевизоров, до своего кинотеатра, но вот детей, кроме меня, у дяди тети не было.
Тетя и дядя принялись со всей серьезностью выполнять обязанности родителей.
И моя тетя, активная женщина, застывшая в совсем расцвете сорока-сорока пяти лет, принялась воспитывать и обучать меня всему, что по ее мнению, должен был знать член приличной петербургской семьи, коим я и являлся.
В этот круг знаний входили и чтение на трех иностранных языках. И музыкальная школа с бесконечным сольфеджио, по классу пианино, естественно.
Тетя водила меня на спектакли и оперы. И от этого я должен был стать счастливее. Но не стал.
Дядя, простой в своем роде, прямой человек, из менее интеллигентной семьи, отличался прямым нравом, острым умом и огромным физическим здоровьем. Я видел на его теле, когда мы сидели в сауне, десяток отверстий от пуль.
Про некоторые он рассказывал, что получил их на одной из бесконечных войн.
Про другие я догадывался, читая, в том числе и детективы, стоявшие у него в гараже на полке. В некоторых книгах были пометки, сделанные дядиной рукой. Там были исправлены клички персонажей, на «Шило», «Рыжий», «Дед» и иные. Иногда стояли вопросы, иногда шли острые комментарии «Бред!». Но, иногда, были подчеркнуты целые абзацы. И аккуратно лежали написанные ровным почерком дяди листочки с именами.
Когда я был маленький, я не понимал значение подчеркиваний. Но, теперь мог осознавать, что после того как дядя читал очередную книгу, в новостях передавали о новых трупах, найденных с пулевыми отверстиями в ближайших лесах под городом.
А потом я нашел записки, которые дядя писал за упокой. И там было много имен тех, кого передавали в новостях.
Дядя водил меня на закрытый каток, где играл и сам, вполне приличного, кстати, играл, легко обыгрывая более молодых соперников. Знакомил меня и с известными спортсменами, и с такими как он сам, крепкими ребятами без особых примет.
Они пожимали мне руку. Оценивали мой вид. Оценивали крепость рукопожатия, и понимающе переглядывались с дядей.
И как-то его команда выделялась своей крепостью и духа, и не накаченного, но железного тела, на фоне профессиональных спортсменов.
Но побеждали они в основном на волевых качествах. Не хватало легкости и уверенности игроков, занимавшихся любимым делом с детства.
Но я не дотягивал до игры из-за своего роста. Все-таки метр семьдесят восемь, это рост маленький для хоккея. Да и какая-то пустота внутри мешала мне полностью отдаться игре. В некоторые моменты я видел распадающееся стекло машины, и осколки, летящие внутрь.
Но я играл, получал пас, и отдавал шайбу. Иногда с удовольствием отправлял соперника в бортик. Иногда, что было чаще, летел в него сам. Но я воспринимал это спокойно, без истерик, как элемент игры. Дядя оценивал меня исподволь, и в основном одобрял.
Когда пришло время, дядя открыл для меня и иную, взрослую сторону жизни мужчины.
Он привел меня в квартиру с огромными потолками и красным цветом ламп. Все дышало какой-то неуместной эклектикой. Старинная лепнина и некрашеные двери, и новая, шелковая мебель. И дорогой ковер, постеленный на пол.
Дядя заранее выбрал для меня женщину. Она потом сама мне об этом рассказала. Но выбрал он женщину деликатно. Сам он не попробовал ее. Просто поговорил и определил параметры.
Выбрал он для меня подходящую мне по складу характера, темпераменту, и росту женщину. Естественно, это было после моего 18 летия. Женщина была красива, как прекрасной может быть модель, или звезда кино.
У нее был покладистый, легкий характер, который позволил мне преодолеть первую, естественную робость, смущения.
Я не пил, и она сделала все как-то просто и естественно. И мне в целом понравилось то, что делала эта женщина.
Но больше в то время меня интересовал узор на потолке старинной квартиры. Я вспоминал книги, оставшиеся от матери и вспомнил, что таким узором окружали царственные ложа в Египте. Я вздрогнул от этого воспоминания, и женщина на мне спросила, не сделала ли она что-то не то.
Я просил ее продолжать и вскоре все мысли, кроме мысли о ее выпуклостях у моего лица, покинули меня.
Раздвоение на миг было преодолено, и я слился с ее живой плотью в ранее не ведомом мне экстазе.
Дядя оставил телефон и адрес этого дома, записав это как «шиномонтаж» для моей машины, которую он тоже подарил мне.
Он сказал, что эта женщина теперь моя. И она не будет с другими мужчинами, пока я буду с ней.
Но машиной я пользовался не часто, а вот в «шиномонтаж» заезжал по мере надобности не редко. Примерно раз в неделю я заказывал услугу. Первые несколько месяцев это была моя первая женщина. Потом мне захотелось нового.
И хозяйка салона, предоставила мне такую возможность.
И еще, она сделала так, чтобы я не смог влюбиться в мою первую женщину. Просто она была снята с содержания. И мои встречи с ней стали для нее рядовым событием в череде ее иных встреч.
Позже, как я узнал, дядя попросил ее об этом. И как я потом узнал, у него был свой интерес в этом салоне. И интерес не малый. Поэтому она не смогла ему отказать. Я приезжал, разговаривал с ней, но не ревновал ее. Как не мог ревновать вещь, доступную для общего пользования. Я никогда не считал первую женщину до конца своей.
Дядя и тетя не были бедными людьми, да и квартиры мои доставшиеся мне от родителей сдавались, и я ко времени начала учебы в Университете, был человеком обеспеченным. Дядя и тетя давали мне и карманные деньги, и деньги на одежду, рестораны, и женщин.
Тетя знакомила меня с дочерьми своих подруг, и мы даже встречались. Но, как правило, дальше поцелуев все не заходило.
Ведь внешнее благополучие не могло скрыть трещины, которая разделяла мою душу. И если профессионалки обращали на это внимание, но закрывали на это глаза, то для сравнительно чистых девушек моя внешняя холодность могла, и становилась препятствием для близких отношений. Но больше внешней холодности их могла смущать моя внутренняя раздвоенность, способная перекрыть мои внешние достоинства. Правильное лицо, крепкое тело, и в меру легкий характер.
Мы встречались, а потом расставались. Тетя не оставляла попыток познакомить меня.
И как то случайно узнав о «шиномонтаже», устроила дяде скандал, который, впрочем, быстро завершился в спальне. Ведь, что не говори, дядя и тетя все еще нежно любили друг друга.
Я же пострадал в той аварии с родителями физически, но раны затянулись, и тело преодолело все болячки. Но вот внутри, какая-то часть меня, начала жить отдельно.
Я обращал внимание на трещины на зданиях, и представлял, что это следы от когтей чудовищ, бродящих в сыром петербургском тумане. И чудовища мелькали передо мной в свое нечестивой, но манящей красоте.
Несколько раз я видел выползающих из вод Невы кальмарообразных существ, и несколько раз над куполом Исаакиевского собора я видел мелькающих в вышине драконов.
Сон ли это был, или явь, я не знал. Но спрашивать практичного директора строительной фирмы, своего дядю, ни заслуженную учительницу русского языка и попечителя Лицея, я не смел.
Дядя интересовался только китайскими драконами в плане отделки помещений, а тетя, отвергала любой мистицизм не только в авторах Серебряного века, но и в авторах века Золотого. Классиков мистической литературы в нашем доме не было вовсе.
Я же тем временем, бродил по улицам старого города, и видел в домах заделанные кирпичом двери, и явственно видел за ними иные, нечестивые миры, которые, тем не менее, манили меня. Как то я подошел к такой двери и приложил руку. Кирпич сделался теплым, и тонкая стеночка задрожала. Кладка начала расходиться, и я поспешно отошел от стены, боясь того, что тонкая преграда, разделяющая миры рухнет, и я останусь один на один с бездной. Но темная сторона говорила мне, чтобы я продолжал. Тучи закрыли солнце, и весь мир на мгновение стал серым, как будто из него были выпиты все краски.
Я поспешно отошел от стены. И дрожь прекратилась. Потом. Не сразу вновь в мир вернулись краски, и засияло солнце.
Силясь найти рациональное объяснение, я говорил себе, что стена дрожала, потому, что рядом шло строительство, а тепло от стены шло потому, что дом был жилой, и там работало паровое отопление. Но, тем не менее, я долго потом обходил эту улицу.
Может быть не зря. Как-то утром, читая ленту новостей, я увидел, что дом с то закрытой дверцей, все же обвалился, похоронив под своими развалинами несколько десятков человек.
Я думал, произошло ли это, потому что я дотронулся до двери? Я не мог дать себе ответ на этот вопрос. Рациональная сторона моего мышления говорила, что я не должен так думать. Однако, сторона древняя, сторона, доставшаяся мне от предков, кричала, чтобы я не ездил в город и не гулял по улицам, особенно там, где я уже видел заложенные кирпичом двери, или подвальные окна, в которых решетки были погнуты так, словно что-то, или кто-то хотел выбраться через них наружу.
Но я все равно выезжал в город. И видел вещи еще более страшные, однако, как я понял, для меня безвредные. Гуляя по Смоленской набережной, я как-то встретил двух людей, одетых в костюмы века восемнадцатого. Я проследил за ними.
Мертвецы гуляли по улице имперской столицы, чинно раскланивались, поднимали цилиндры на своих мертвых, покрытых зеленью плесени черепах, и даже фотографировались с ничего не подозревающими туристами.
Сторона чувственная, кричала мне, чтобы я бежал, сторона рациональная твердила мне, что это молодые артисты, так зарабатывают себе на хлеб, притворяясь мертвецами.
Но против рациональной стороны было то, что я проследил за фигурами до ворот кладбища, где они бесследно исчезли.
Впрочем, они могли свернуть и раньше. Ведь в этом городе дождей и туманов, все казалось зыбким, мистическим, и не надежным.
И все же я любил уходить в ночь, и гулять там. Прилично одетый человек идет по пустынной улице. Странно, но внимания к себе я не привлекал.
Обычно, маршрут начинался на Василеостровской. Я поднимался по старому эскалатору в свет желтых ламп. Эскалатор поднимал меня из подземного царства наверх. И выплевывал на площадь около метро.
Там, стояла карета, запряженная четверкой лошадей, и карета и лошади, представляли собой муляжи, и только притворялись настоящими. С лошадей слезала краска, как и с лица возницы. И я подозревал, что и лошади, и ямщик, были когда-то живыми. Странно, что кроме меня этого никто не видел.
Зато магазин-кондитерская наискосок от метро был самым настоящим, и там я на развес брал конфеты и шоколад. Но там же я видел и древнюю старуху, которая сидела за низким столиком и ела ложечкой пирожное, и пила неизменную чашку кофе. Мне казалось, что она постоянно ест одно и то же пирожное, и пьет годами одну и ту же чашку кофе. Но подойти и спросить я не решался. Слишком белы были ее волосы. Слишком черной была перчатка на ее руке. И слишком пронзительным был ее взгляд, который она на меня кинула, как-то почувствовав, что я смотрю, слишком долго смотрю на нее.
Она даже тогда улыбнулась, обнажив в улыбке свои ровные, лучше, чем у многих молодых, сверкающие белизной зубы, и мотнув головой, словно прошептала:
- Не сейчас. Еще рано. Иди.
И мне показалось, что на соседнем, пустом стуле рядом с ней лежит то ли серп, то ли коса. И я чувствовал спокойствие, такое же, как в больнице.
И я выходил из магазинчика и шел. Я сворачивал на старую линию.
Ее формировали старинные дома, с некрашеными деревянными окнами. А под деревьями в центре нее всегда валялся мусор, ведь каждый день, местная беднота вытаскивала из своих рушащихся домов старые вещи, пытаясь их продать. Днем вокруг них бегали неухоженные псы, а местные забегаловки продавали паленый спирт и водку, было тесно и затхло. Ночью ветер сдувал запах, и только обрывки газет, да осколки разбитых вещей напоминали о барахолке.
Днем там меняли вещи на деньги, а деньги - на бормотуху и разведенный спирт.
Впрочем, ночью стекляшки не работали, а работал один подвал, светя тусклым светом лампочки над входом. И вот там, я заказывал кружку пенного напитка, и с удовольствием выпивал ее, заедая жареным хлебом, щедро посыпанным чесноком.
И в этом подвале собирались весьма веселая компания.
Накаченные ребята в кожаных куртках, раскрашенные женщины, со следами побоев и разложения на лицах, тонкие юноши, с бледностью на щеках, и явно торчащими клыками.
Впрочем, и я был там своим, в этой компании. Ни низкий, ни высокий, спортивного телосложения, но во вполне модном пальто, с приличной прической, но какой-то тоской во взгляде. Я был там своим.
Парни в кожанках бросали на меня взгляды, и не принимая за своего, не видели во мне ни жертвы, ни угрозы. Денег у меня было в меру, ровно столько, чтобы заплатить за себя не привлекая внимание. А для угрозы я был слишком чистым, слишком не их.
Женщины не видели во мне ни добычи, ни удовольствия.
В моем взоре не было ни стремления к удовольствиям, ни жажды открытий юнца. Ни желания, ни пренебрежения ими.
Дядина школа сослужила мне в этом хорошую службу. Мои доходы позволяли оплачивать мне услуги более дорогих жриц, посвятивших себя любви, не подвергая ни душу, ни тело, риску контакта с женщинами, пьющими здесь свое вино. Да и женщины ли это были, или древние духи болот, принимающих в жертву все, что им предназначено?
Бледные юноши морщились на чеснок, и не подсаживались ближе, чем через место.
Они пили кроваво-красную жидкость, и я бы не поручился, что это не кровь. Впрочем, как говорила моя рациональная сторона, что это кровь, я бы не поручился тоже.
Я сидел до закрытия, и выходил в утренний туман. Садился на первый трамвай и ехал к вокзалу, от которого я добирался до дома на электричке. Ведь первая электричка отправлялась на час раньше, чем открывалось метро.
Я помнил радость этих поездок. По чуть светлеющему небу, мы ехали через набережные, мосты и каналы сумрачного, дремлющего и видящего страшные сны города.