Галактика ZY-4, орбита планеты Хаон,
2157 год от Рождества Третьего Солнца.
Я очнулся на мёртвом корабле. Не во сне — в полном, тяжёлом молчании, где ни один механизм не подавал признаков жизни. Только мигающий красный индикатор у меня на запястье говорил: ты ещё жив, Костя. Хотя, строго говоря, уже давно я не я.
Корабль висел на орбите какой-то дальней планеты, как подбитая в бою птица — гордая, но обречённая. Рядом, в глубоком холоде вакуума, дрейфовал обломок антенны связи, оторванный точно и безжалостно, как скальпелем опытного хирурга или продвинутого робискома (роботизированного исполнительного комплекса).
—"Помощник", есть кто живой? — прошептал я, зная, что ответа не будет.
Этот голос я слышал в голове слишком давно. Искусственный интеллект моего корабля «Лузитания - 7», один из самых мощных в Свободных Мирах, теперь, вероятно, отключён или... ушёл. Они умеют уходить — тихо, почти по-человечески. Не оставляя после себя ничего, кроме глухого эха.
А я лишь оболочка с прошитыми воспоминаниями и имплантом нейроинтерфейса.
Моя миссия — восстановить контакт с базой "Эхо", засекреченной станцией наблюдения у границ Империи. Цель — проверить: кто сдал наши координаты врагу.
* * *
Я был когда-то, где-то на орбите далёкой планеты, в каком-то клочке неведомой галактики. Сейчас те же тревожные мигания, всё та же пустота снаружи и внутри.
Но именно здесь, в этом гробу из титана и стекла, я отчётливо вспомнил, с чего началась моя космическая эпопея.
Не с взрыва. Не с сигнала бедствия. Даже не с героического решения "спасти галактику".
А с диагноза.
Мне было далеко за семьдесят пять.
Жизнь скрипела на тормозах. Конец маячил где-то в районе четырёх месяцев вперёд, и даже лучшие медики Свободных Миров не могли предложить ничего, кроме трёх вариантов.
Первый. Жить. То есть — доживать. Четыре месяца в палате. На обезболивающих. На медицинских системах обеспечения жизнедеятельности, с их трубками и запахом медицинского пластика.
Второй. Экспериментальное лечение. Генная перестройка, нанотерапия, какой-то симбионт из океанской бактерии и марсианского вируса.
Даст год, может чуть больше, но весь этот год ты не свой. Ни в теле, ни в голове.
Третий. Глубокая заморозка.
Пять лет сна. Без боли, без внятных надежд. Зато мозг живой.
Пробуждение — если будет повод.
Двадцать тысяч космокоинов. Пять за саму заморозку. И по три за каждый год хранения. Платишь вперёд. Коммуникации с родственниками не предусмотрены. Ты — просто тело. На стеллаже склада.
Выбор был очевиден. Я пошёл в минус на два кредита и подписал контракт.
* * *
Но если ты всё равно становишься телом на стеллаже — стоит подумать, что мозг может сделать в пустоте.
Без тела, но со временем.
Пять лет абсолютной тишины — это или медленный снос крыши, или шанс.
Я выбрал второе.
Перед погружением в крио я заказал установку нейроинтерфейса последнего поколения.
Модель "Дедал-N", военного образца, модифицированная под гражданское использование.
Он был встроен в лимбическую систему, с доступом к префронтальной коре, и к системе речевой генерации и к подкорковым зонам мотивации.
Грубо говоря, я мог учиться — без тела.
И я знал, чему.
Отец умирал у меня на руках. Не героически — просто отключились почки. Старая война, радиация, и сорок лет тяжёлой работы медиком на орбитальных верфях.
За неделю до конца, он взял меня за руку. Сухо, почти формально.
—Если бы ты знал, как я хотел, чтобы ты стал нейрохирургом, — сказал он, будто диктуя адрес. — А не робоинженером.
Это был не бред.
У меня действительно были данные. В молодости говорили — будешь хирургом как Бог. Тонкая моторика, стабильно-ледяной пульс, даже в аварийных ситуациях, и память, способная удерживать весь метаболический цикл чужого мозга, как таблицу Менделеева.
Но жизнь свернула по-другому.
Несмотря на несколько поколений медиков в семье — начиная с прадедушек и прабабушек по обеим линиям, с фотографиями в белых халатах и пожелтевшими дипломами на стенах — моей любовью стали не скальпели.
А контроллеры. Их программирование, протоколы связи, режимы тактирования, логика отказоустойчивости. Умная точная механика, идеально поддающаяся расчёту и точному управлению. Роботы. Манипуляторы. Дроны.
Не люди.
Теперь всё изменилось.
Пятилетний курс — глубоко адаптивный, с прицелом на нейрохирургию XXI века. Виртуальные пациенты, процедуры на синтетических нейро-структурах, симуляции микроножей, работа с имплантами, клинические сценарии, реальная медицинская база данных.
Каждый день обучения внутри крио-капсулы был для моего сознания эквивалентом двух недель интенсивной практики.
Я собирался выйти из заморозки не только живым, но и врачом. Если, конечно, кто-нибудь меня разбудит.
* * *
Пациент парил над столом. Он не лежал — его закрепили магнитными манжетами, но тело всё равно слегка покачивалось, как водоросль в аквариуме. Ноль-G.
—Начинаем, — сообщил голос интерфейса. Женский, спокойный, полностью лишённый эмоций. Я назвал её Аглая.
Световые голограммы разметили череп. Я провёл микроножом вдоль верхней линии. Без физического тела — но со всеми ощущениями.
Интерфейс мог передавать тактильную отдачу — сопротивление кожи, дрожание инструмента, отдачу через "кости" рук, которых у меня не было.
—Нарушение плотности в правой височной доле. Объём — 3.4 куб. см.
—Подтверждаю, — ответил я. — Иду транскавитально.
Манипулятор вошёл точно по координатам. Электромагнитная ретракция тканей сработала чисто. Ни капли "крови" — всего лишь термозапайка сосудов на подлёте. Но симуляция вела себя как живая: нейронные импульсы, электрическая активность, даже случайные вспышки в зрительной коре.
Через сорок пять секунд я извлёк опухоль.
Жировая капсула, с частичным вкраплением синтетических волокон — классический случай. Биохимия подтверждена.
—Время операции: семь минут сорок одна секунда, — доложила Аглая. — Оценка: 9.7.
—Где потерял три десятых?
—Погрешность в глубине вектора на одиннадцать микрон. И микросдвиг при экстракции.
Я усмехнулся.
—Слишком строга ты сегодня, Аглая.
—Вы просили максимально точную модель.
* * *
Через 1825 дней что-то постучало вглубь сознания. Мягко, почти вежливо. Как будто кто-то стоял у двери, которой по факту не было.
Я сначала решил, что это очередная симуляция. Интерфейс любил такие штуки — имитировать пробуждение, а потом отправлять в ещё более сложный виртуальный сценарий. Но на этот раз было иначе. Плотность ощущений. Тяжесть век. Вкус железа на языке. Это было реально.
Я вдохнул. Настоящий воздух — прохладный, стерильный, чуть отдающий озоном.
Медленно открыл глаза. Передо мной — матовая поверхность крышки криокамеры. Чуть запотевшая изнутри.
—Субъект С-137. Состояние: стабильное. Сканирование завершено. Поздравляем с возвращением в физическую реальность. Голос был новый. Мужской. Нейтральный. Не Аглая. Крышка отъехала в сторону с мягким шипением. Я приподнялся. Тело ломило, но оно было моим. Согнулись пальцы, сжались в кулак. Ни тремора, ни слабости. Я был жив.
—Как долго я был в капсуле?
—Ровно пять лет. минута в минуту.
Я потянулся. Сначала правой рукой — потом левой. И вдруг понял, что левый висок не болит. Совсем. Даже фантомно.
—Проверьте мозговую активность, — попросил я, заранее зная ответ.
Проекция вывела мою нейроскан-карту. Опухоли больше не было. Вообще. Ни следа. Ткань регенерирована. Без шрамов. Как будто её и не существовало.
—Что... что это значит?
—Последняя операция, проведённая вами в виртуальном модуле, была адаптирована под ваше собственное тело, — ровно сообщил голос. — Во время одного из глубоких уровней интеграции вы инициировали автономную процедуру самотерапии.
—Вы хотите сказать, я сам себе вырезал опухоль?
—Да. И вы сделали это… виртуозно.
Я замолчал. Это было даже не чудо. Это была — чистая наука, граничащая с фантастикой.
Я пять лет спал. И учился. И в какой-то момент понял настолько глубоко… что смог спасти самого себя. Я коснулся головы. Гладко. Спокойно. Целостно. Новая жизнь началась именно здесь.
В тот день, когда я вышел из капсулы. Без боли. Без диагноза. С пятью годами новых знаний в голове. И полной готовностью применить их. Где угодно. Даже на другом краю галактики.
* * *
Я был здоров. И одновременно — абсолютно, безнадёжно на мели. За пять лет хранения на моём счету остался аккурат ноль космокоинов. Даже не ноль — минус два. Капсула списала всё до копейки. Прощай, старый жилой модуль в секторе К-71. Прощай, любимый заварник и коллекция редких протоколов связи. Я был жив, да. Но больше не принадлежал сам себе.
На терминале мигал жёлтый треугольник:
"Финансовая задолженность. Требуется трудоустройство."
Тонкий, уничижающий намёк: ты — ДОЛЖЕН.
Ты — ресурс. Встань в очередь. Было бы время, я бы пофилософствовал на тему человеческого достоинства в эпоху постэкономики. Но времени не было. И я нажал:
"Рассмотреть предложения."
Первое — сиделка на орбитальной станции при отделении для посткриогенных.
Второе — ассистент по вивисекции на биоплатформе С-9. Спасибо, нет.
Третье — медик-инженер второго ранга в составе разведывательной экспедиции к дальним мирам. Контракт: 3 года. Статус: срочный.
Вот оно. Я даже не моргнул. Отклик. Подтвердить личность. Пройти предварительное тестирование. Десять минут спустя — я уже сидел в белом кубе перед голографическим экзаменатором.
Потекли задачи:
—экстренное восстановление интерфейса протеза при отсутствии доступа к опорной сети;
—прицельная лазерная нейрохирургия на биотканях нестабильной плотности;
—стабилизация фрактальной ИИ-модели при перегреве нейроядра…
Я отвечал машинально.
Пять лет учёбы. Пять лет практики. Пять лет среди алгоритмов, медицинских моделей и микроскопических допусков. Я знал эти задачи. Они были во мне.
Последний вопрос:
—Если бы вы могли вернуться назад, сделали бы вы то же самое?
Я посмотрел прямо в камеру:
—Я и так здесь.
Тест пройден. Доступ подтверждён. Контракт оформлен. Мой статус мигнул зелёным.
Через сутки я должен был быть на шаттле. Через трое — на борту экспедиционного судна "Лузитания-7". Дальние миры. Неизведанные планеты. Риски. Возможности. Тишина между звёздами.
Я — медик-инженер. Второго ранга. Со свежей головой, холодными руками и долгом перед жизнью. И я был готов.
* * *
Порт Сигма-Эпсилон встречал меня холодом, отблесками светодиодов и запахом графена.
Огромный шлюзовый док, где корабли казались живыми существами: спали, дышали, медленно перемигивались бегущими огнями. Среди всех стояла она — "Лузитания-7".
Тёмно-серая, с вырезанным силуэтом клина. Не космолет — хищник. Интерцептор дальнего радиуса с автономностью до шести лет. Реактор — нейтронный. Экипаж — 27 человек, плюс одно "нечто", обозначенное в списке экипажа как «Консультант Фаза-3 (био/синт)».
Меня провели через шлюз. Дежурный — женщина лет сорока с лицом инструктора по холодному выживанию. — Борисенок Константин?
—Он самый.
—Добро пожаловать в команду, медик-инженер. Вас ждут на брифинге через 20 минут. Сначала — медосмотр и инициализация интерфейсов.
Пока техника закачивала в меня капли базовой адаптации, я смотрел на стены медотсека. Они были живыми. Не просто экраны — ткань памяти. Меня отслеживали с момента, как я вошёл.
Пульс, химия крови, нейроволны, вероятностные колебания — всё стекалось в ядро. "Лузитания" знала обо мне больше, чем я сам.
—Тебя ждали, — сказал кто-то. Голос был почти детский, и при этом — очень старый.
Я обернулся. Передо мной стояло существо. Тонкое, в длинном черном плаще, без теней.
На вид — человек, но черты лица… слишком симметричны. Глаза — как жидкий кварц.
—Кто ты? — спросил я.
—Консультант, — кивнул он. — Меня называют Фаза-3. Я… советник по взаимодействию с нечеловеческими системами.
Он улыбнулся уголками губ, как будто примерял эмоцию.
—Ты неплох, Константин Борисенок. Ты выжил — значит, ты умеешь выбирать. Посмотрим, что ты выберешь там.
—Где — "там"?
—За пределами карт. За Пределом. Туда, откуда никто не возвращался прежним.
Он растворился в двери. Даже не ушёл — исчез, свернулся как голограмма. Но у меня было стойкое ощущение что он был настоящий.
Спустя полчаса корабль дрогнул. Стабилизаторы спрятались. Реактор поймал резонанс. И "Лузитания - 7" ушла в гипер. Не в рейс. В историю.
* * *
Следующие пять лет прошли в череде рутинных обязанностей и долгих вахт. Я стал частью экипажа. Медблок — моим храмом. Лечил ожоги, штопал артерии, вытаскивал людей из гиперпространственного шока. Ночами — безмолвная каюта, и свет нейросетки, проецирующий на стены то, что я создавал. Дронов. Не просто машины. Почти настоящие животные какого-то далекого мира.
Я находил их образы в архивах старых экспедиций:
—стрекочущая "Муха" с композитными крыльями;
—угольно-чёрная "Птица" с интеллектом выше среднего курсанта;
—маскирующийся "Кондор", способный висеть в термосфере и слушать.
Каждому я давал не просто корпус — разум. Их ИИ эволюционировал от простых шаблонов к настоящим партнёрам в разведке. Они видели сквозь туман, слышали мысли техники, шли туда, где человеческая плоть не выживала.
Командование смотрело на это откровенно сквозь пальцы. Главное — я делал свою работу без замечаний со всех сторон. Когда мои создания однажды спасли одну из групп на борту от аномальной фауны — и с тех пор мне никто не мешал.
На шестой год пришёл приказ. Возвращение на место старта. Без объяснений.
"Лузитания" взяла обратный курс, и я смотрел в иллюминатор, пытаясь вспомнить, какого цвета были облака у моего детства.