Ну, слухай сказочку — таку мягоньку, что трава-мурава, да с одного бочку все ж колючую, что новый валенок.
Мур-муары мои.
Энто я раньше просто Кот ученый был. А теперь уж — Кот, наученный горьким опытом.
С чего все началось?
Обреталась у нас в Лукоморье русалка одна. Да, прям на дубе энтом и сидела — на ветвях примостилася. Така скромница была поначалу, така приветливая.
Как звали — не скажу, запамятовал.
Ну, я-то ее просто кликал «Рыба моя». А там по пачпорту она — то ли Людвига, то ли Людоедица, а, может, и вовсе Антуанетта Карповна. Из хранцузской семьи, из карпов Версальских при фонтане — так вроде, коли не обманула.
Врала она все время. Разные имена кажный раз всем сказывала. А я и не допытовалси. Она ж мне, ее правда энта, на кой мухомор, сдалася?
К чему коту ее поднаготная, коли она сама туточки сидит — вся така нагая да румяная, вот прям по сюда нагая, чесслово!
Волосья, значит, длинны, зеленущи, сетями рыболовными раскинула, полдуба с северу занавесила. По сюда румяная (ну, ты уж знаешь, на себе не показывают). А дальше чешуя блестючая, нарядная — в глазах мельтешит, зайцев солнечных по поляне пускает.
Увлекси. Не устоял.
Так вот, сидит Рыба моя, нежится. Песенки на хранцузском языке лялякает, на ветке упругой тудыть-сюдыть качается. Хвостом изумрудным, что фхрейлина веером, обмахиватся.
От хвоста ее искры яркие по коре дубовой скачут, глазы котеньке слепят. Песни хрустальны — мурлы-мурлы — в ухи льются, мозги у котейки топятся — что маслице в чугунке.
Ну, кто тута устоит?
Прыгнул я к ней грациозно на ветку — так и поженилися.
Ладно вроде жили, хорошо. Тока не долго.
Дочку по весне она мне народила, Корюшкой нарекли. Хорошее имя такое, ласковое — как по сердцу кто мягкой лапкой погладил.
Осенью у нас над Лукоморьем колдун один пролетал. В сторону южных морей свой путь держал-торопилси — вслед за гусями, не иначе, наладился.
Ладно б, коли на самом деле один-одинешенек летел.
Подхватил энтот колдун с земли богатыря. Компанию, вишь, себе сыскал подходящу для курортного отдыху.
Посулил богатырю с Шамаханской царицей познакомить.
Сам-то он старый уже, как Пепельная сова, росточку невеликого — не выше пня энтого, чесслово. Борода седая, почитай, уж триста годов, а бесы все по костлявым ребрам скачут — никак не угомонятси.
Колдуну тот богатырь принадобился для легких знакомств с красными девками на южных берегах. Для того всегда богатыри сгодятся.
Самого крупного да ясноглазого из всех углядел да поманил. К бороде своей энтого дитятю брошками пришпилил. Да вместе они так и полетели по гусиным следам в хмуром рОдном небе.
Аккурат над нашим дубом их маршрут пролегал — така вот рокова случайность вышла.
А моя-то что? Моя Рыба от материнских ночей бессонных к тому времени уж подустала.
Чешуя ее в ярко-синий к зиме перелиняла, сапфирами на солнышке сверкат. А кому у нас в лесу, да по зиме, таку нарядность казать? Медведи и те в спячку ложатся.
Тоже к южным морям бабе захотелося — энто я теперь понять могу с высоты своего нынешнего расположения. А раньше я так… Пониже веткой сидел, не дотумкал.
О ту пору я как рассуждал? У меня служба сурьезная, отпусков никаких по летописям не положено.
Так своей и сказал: «Цепной я котик, подневольный. Убирай свои сапфиры в сундуки, пока Кащей не позарился, — неча бохатствами несметными всяку нечисть провоцировать, да к дому приваживать. Дитя у нас, а ты мать — так что, изволь, уху да кашу наваристу из пшена варить, песни колыбельны напевать на вечерней зорьке — по расписанию».
На самом-то деле никто меня к дереву цепями не ковал. Артефакт энтот золотой на дубу заместо лестницы ребятки навернули. Ну, и — для антуражу фольклорного.
Чувство долга мое, будь оно не ладно, и по сию пору накрепко меня в Лукоморье держит. Кто ж заместо меня будет сказки сказывать да песни распевать?
Да, и где ж это видано, чтоб коты за гусями по осени к южным морям летали? Мы ж звери завсегда домашние, особенно если ученые.
Кот к дому родному так душой прикипает, что и не надо нам заморских чуд никаких.
«Не могу я пост оставить,» — так я Рыбе своей пояснил. Подробностей про душу уж не сказывал.
А она что? Она баба молодая да смекалистая. Али дура совсем — тут уж я до сих пор не разобралси.
Показалося ей, что колдун богатыря насильно за собой волокет, на погибель верную добра молодца тянет. Али еще кака мысля у нее в голове дятлом застучала.
Даже опомниться не успел, а Рыба моя ужо на верхних ветках разгон в небо берет. Изловчилася, да и прыгнула, за кольчугу богатырскую уцепилась.
«Люблю-нимагу! Спасу тебя, родненький!» — заголосила. Так втроем они дальше и полетели.
Колдун, он, даром что старый, а все ж выносливый оказалси.
До сих пор научны труды строчит про треугольник какой-то Карповый. Ну, моя-то из энтих версальских рыб, коли не врала.
А мы с тех пор с Корюшкой вдвоем зажили. Така ладна дочка у меня выросла — личиком в отца уродилася, а хвост нарядный от мамки достался. Одна беда — воды, как кошка, боится. И по деревьям лазает плохо — хвост мешает. На землю я и вовсе ее не пущаю — опасно там.
Обо всем, что в нашем Лукоморье бывает, я ей сам сказываю. Как там Леший в спортивное ориентирование с любым играет. Как Баба-яга жива, как целебным мхом ногу костяную на зиму оборачивает.
С Царевной из темницы они через волка по своим девчачьим делам переписываютси, гоняет он с берестяными свитками туды-сюды через весь лес, все тропинки затоптал.
И все бы ничего, да как зима наступает, так Корюшка моя и закручинится. Льет слезки горючие, да вздыхает. На таку беду глядючи, и я сам не свой становлюся, как Змей Горыныч за само сердце отцовское старика когтит.
А с чего все началося?
У нас тут калиновы кусты у моста насадили. Ягоды на них яркие, сочные по осени наливаются. Зимой снегири прилетают — по снежным веткам скачут, красну ягоду клюют. Снегири тоже — птахи нарядные, грудки алые огнем горят.
Только с дуба нашего их трудно углядеть, осинова роща меж нами и мостом встала — обзору мешает.
Уж сколько я Корюшке своей про снегирей не сказывал во всех подробностях, как на духу, да с прибаутками излагал, так все одно у нее на уме.
«Хочу, — говорит, — своими глазами увидеть, тятенька. Пустите меня на реку к мосту, а то сама убегу. Хочу на снегирей налюбоватьси, пока зимушка-зима.»
А я уж знаю — горьким опытом наученный. Уж, коли баба али девка чего захочет, коли в мозгу мысля какая дятлом застучит, — так то теперь Мечта называется. И ничем ее не отвадишь коварную, никак того дятла не угомонишь.
Да, куды ж Корюшку пущать? Таку неведому зверушку — ни кошка она, ни рыбка — така уж уродилась. А у нас тут…
Зря мост Калиновым назвали. Вся нечисть по нему из Другого мира теперича претЬ прямо к нам в Лукоморье.
С тех пор, как калину посадили, да мосту названье дали, я днем только сказки сказываю, а по ночам приходится мост сторожить.
Богатыри-то все на службе, на дне морском.
А кто, кроме отца, Корюшку от беды убережет?
Боюсь только, как бы на самом деле, пока я на службе днем по фольклорным делам, донька бы моя не убегла к мосту, на снегирей смотреть.
Думал — я думал, как той беде помочь, да и вот что и надумал.
Коли нельзя Корюшке самой к дубу пойти, так я энти ягоды с калиновых кустов на наш дуб перевешу. Снегири ж они завсегда на ягоды летять. Им на каком дереве клевать — то вовсе без разбору.
Тапереча спозаранку я от моста не домой прямиком бегу через осинову рощу, а сначала к калине сворачиваю. Трудно мне, коту, ягоды собирать — у меня ж лапки.
А все ж таки стараюсь. Зубами цельны гроздья прихватываю и домой на дуб несу.
А там уж Корюшка сама энти ягоды на ветках развешивает и снегирей в гости ждет.
А те и прилетают. Донька моя от радости в ладоши хлопает.
Уж семнадцатый годок девке пошел, ей бы ужо на женихов засматриваться, а она все с птахами забавится.
А до чего уж горька калина, я вам скажу. Коли ягода не с медом в ступке размятая, а вот така, как есть, как на кусту уродилась, — так это для кота просто — тьфу! како горько снадобье.
Пока ягодны гроздья с калины на дуб перетаскаешь, так и сам весь энтим калиновым соком перемажешься. Шкура-то у меня черная, так-то оно не видать.
А уж как вылизываться начнешь, марафет кошачий наводить, так от горечи такой даже язык привычному делу сопротивляется, и слезы сами на глаза, как от лука, набегают.
И снегири развеселые чуть не по носу у меня скачут, чтобы Корюшку позабавить.
Уж я тогда морду свою недовольную в сторону поворочу, чтобы птаху какую лапой не словить, не придавить по привычке охотничьей.
Хмурюсь, страдаю, а все ж терплю — сок калиновый горький глотаю, слезы назад закатываю.
Слышу только, как Корюшка моя хрустальны песенки снегирям поет, смеется, что колокольчик, и тает мое отцово сердечко от радостей таких. В самы лютые морозы от родного голоска так тепло на душе становится.
Вот и рассказал, как обещано было, почему я теперича — не просто Кот ученый, а — Кот, наученный горьким опытом.
Думаю только, что надо все ж таки Корюшку мою по весне замуж отдавать.
Боюсь, не углядеть мне и за ней, и за мостом. Уж больно любопытна девка уродилась.
Скумекать только не могу, где жОниха искать.
Мож, ей какой богатырь в мужья подойдеть?
«В чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря,» — так наш любезный СанСергеич, помнится, увековечил.
А я думаю, что, коли «в чешуе», — так и сгодится.
Жду вот, когда Черномор им увольнительну на берег выпишет.
Не люблю я, конечно, богатырей энтих. Сразу Рыба моя вспоминаяется, как она с самой вершины дуба в небо сиганула. Мне, мужу, даже разок хвостом сапфировым не махнула на прощание.
Да, уж и тут сдюжу, и богатыря любого стерплю ради Корюшки своей ненаглядной. Уж, коли ей, какой по сердцу придется, так и ладно, приму, как сына родного.
Главное, чтоб все ж таки сухопытный богатырь попался, чтобы мог со Дна морского к нам в Лукоморье переселиться. Чтоб не был сердцем к Пучине накрепко привязан, как я, к примеру, к родным местам.
А то ж доча, как кошка, воды боится.
Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец.
Такие вот Мур-муары за меня сама жизнь сложила, а я уж, как по писанному, рассказываю.
Кто автор?
Раньше меня все Кот-Баюн кликали. А теперича, знашь, как зовут?
Теперь я – просто Батя.
Так себе и запиши – Батина сказка.