Юлия Павловна Опросина, высочайшим повелением вот уже пятнадцать лет возглавлявшая пансион Святой Анны, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины и бывшая фрейлина при дворе её императорского величества Марии Фёдоровны, оказалась женщиной исключительно суровой и властной.
Пышные её формы были затянуты в чопорный чёрный атлас, оттенённый лишь тонкой полоской кружевного воротника. Густые тяжёлые волосы с заметной сединой, уложенные в строгую, несколько старомодную прическу, открывали высокий благородный лоб, пересеченный глубокими морщинами. Светлые глаза надменно смотрели из-под нахмуренных бровей. Уголки тонкогубого рта были скорбно опущены. В лице Юлии Павловны сохранились ещё признаки былой красоты, очевидно, и в молодости ледяной и неприступной.
Опросина встретила Руднева и Белецкого крайне холодно.
– Я говорила его превосходительству господину Ярцеву, что считаю его план неприемлемым, – заявила она, едва те успели ей представиться.
Разговор происходил в кабинете директрисы, строгом и аскетичном. Юлия Павловна сидела за письменным столом, а Руднев и Белецкий, которым не было предложено сесть, стояли перед ней словно два провинившихся гимназиста.
– Что же вас смущает в его плане, мадам? – уточнил Руднев, несколько обескураженный оказанным приёмом.
– В первую очередь, вы, Дмитрий Николаевич, – сухо отчеканила начальница пансиона.
– Простите, мадам, но я вас не понимаю. Чем вас не устраивает моё участие в расследовании?
– До вашего участия в расследовании, господин Руднев, мне нет никакого дела, – резко ответила Юлия Павловна. – Но ваше присутствие в школе абсолютно недопустимо, не говоря уже о привлечении вас к образовательному процессу.
– Почему же, мадам? – совершенно уж растерялся Дмитрий Николаевич.
– А вы не понимаете? – Опросина сердито поджала губы. – Начать хотя бы с вашей живописи, Дмитрий Николаевич!
– А что не так с моей живописью?
Начальница всплеснула руками.
– Она ужасна, сударь!
На лице Дмитрия Николаевича появилось такое ошарашенное выражение, что Белецкий, редко поддающийся веселости, едва сдержал смех и закашлялся, чтобы скрыть улыбку.
Руднев никогда не был тщеславен, но честолюбия в нем было с избытком, а потому его откровенно задела неожиданно резкая оценка его творчества, которое он пусть и не считал великим, но цену ему знал и видел вполне себе достойным, что подтверждалось не только его личным суждением, но и мнением сторонним и авторитетным.
– Это дело вкуса, мадам, – ответил он уязвленно.
– Я говорю не о вашем художественном мастерстве, господин Руднев, – внесла ясность Юлия Павловна. – Об этом я судить не готова. Но я считаю неприемлемыми сюжеты ваших картин. Они… Они возмутительно чувственны и откровенны! Возможно, такое допустимо в будуарах полусвета, но не в стенах благородного пансиона.
Руднев, успевший усмирить задетое самолюбие, попытался обратить мысли начальницы в рациональное русло.
– Мадам, какое значение для расследования имеет направление моей живописи? Поверьте, я умею рисовать яблоки, греческие амфоры и осенние пейзажи, а ничего более смелого, уверяю вас, я вашим воспитанницам на уроках рисовать не предложу.
– В этом я не сомневаюсь, сударь, но девочки могут знать, что вы рисуете не только яблоки! Они могли видеть ваши картины! Представляете, какие волнения это вызовет в их юных невинных душах? Их учитель рисования – художник, который изобразил подвиг Леди Годивы6 и игрища юного Диониса.
– Мадам, вы переоцениваете мою известность, – возразил Руднев. – Я не Врубель и не Брюллов. Вашим воспитанницам моё имя ничего не скажет.
– Искренне надеюсь, что так! – отчеканила Опросина. – Хотя сейчас некоторые родители бывают крайне безответственны, и их подход к формированию в детях хорошего вкуса абсолютно легкомысленен. Однако, даже если отвлечься от вашего творчества, вы всё равно наихудший кандидат в учителя, какого только можно себе представить.
– Почему?
– Вы молодой и красивый мужчина! – сурово произнесла директриса таким тоном, будто бы обвиняла Дмитрия Николаевича в непростительном пороке.
Белецкий снова предательски закашлялся, а Руднев уже и не знал, что более: злит или забавляет его ханжество Юлии Павловны.
– Приходится с этим жить! – не сдержав сарказма, ответил он.
Опросина гневно сверкнула глазами.
– Дмитрий Николаевич, вы представляете себе, что такое девочка-подросток или совсем юная девушка? Вам когда-нибудь приходилось общаться с таким существом близко? – спросила она, не подозревая, что касается темы, для Руднева болезненной.
– У меня была сестра, – сухо ответил он. – Но она была старше меня на шесть лет и отрочество свое провела в закрытой школе во Франции. Так что думаю, ответ – нет.
– Была?
– Она погибла.
– Простите, я не знала. Однако, возвращаясь к нашему вопросу, должна вам объяснить, что девочки склонны к романтическим фантазиям и влюбчивости.
– И что в этом плохого?
– Это недопустимо для порядочной девицы! – безапелляционно заявила Юлия Павловна. – Это неприлично! Я не смею допускать такого в стенах вверенного мне пансиона. Выпускницы нашей школы – это светские барышни, умеющие держать себя в руках, блюсти свою честь и не поддаваться страстям. Это будущие жены и матери. Это достоянная опора для своих мужей и для России…
– Это всё прекрасно, мадам, – Дмитрий Николаевич бесцеремонно перебил вошедшую в раж директрису. – Если в вашей школе бытуют такие строгие правила и благочестивые нравы, стоит ли вам беспокоиться из-за моей скромной персоны? Обещаю быть с девочками примерно строгим и требовательным, дабы у них не возникало повода для симпатий ко мне.
Но Юлия Павловна не сдавалась.
– Вы не понимаете, о чём говорите! Поверьте моему опыту, как бы вы себя ни повели, вы будете являться массовым возмутителем спокойствия!
Терпение Дмитрия Николаевича иссякло.
– Юлия Павловна, позвольте вам напомнить, что я здесь ради расследования похищения одной из ваших воспитанниц, которой ко всему прочему покровительствует августейшая семья. И коль скоро вас тревожит спокойствие в стенах вашей школы, вам следует оказывать мне полное содействие, а не препятствовать. Согласитесь, что моё присутствие здесь, как бы неодобрительно вы к нему не относились, всё-таки меньшее зло, чем официальное расследование. Поэтому я буду крайне признателен вам, если вы проявите терпимость и понимание. Со своей же стороны мы с господином Белецким обещаем вести себя предельно корректно и полностью полагаться на ваши рекомендации в педагогических и воспитательных вопросах.
Опросина, явно непривыкшая, чтобы ей указывали, надменно молчала, испепеляя Руднева взглядом, но того это нимало не смутило.
– Для начала мне необходимо увидеть личные дела всех работников школы, простите мадам, начиная с вас и заканчивая младшей кухаркой, – заявил он. – Далее я прошу представить нас с Фридрихом Карловичем учителям и воспитательницам. Будет лучше, если вы не станете говорить, что мы в школе лишь временно. Пусть все считают, что мы приняты на длительный срок. Это подтолкнёт ваш персонал сойтись с нами ближе. Что касается воспитанниц, для нас крайне важно иметь возможность общаться с одногодками Стефки Ненадович.
– Вы станете допрашивать детей? – презрительно процедила Юлия Павловна.
– Мы никого не собираемся допрашивать, тем более ваших воспитанниц. Но нам будет необходимо вызвать их на откровенность. Другого способа выяснить обстоятельства дела у нас нет.
– Девочки не осмелятся поднять на вас глаза, и уж тем более заговорить с вами, – прошипела Опросина. – Мужчины среди наших учителей либо в преклонных годах, либо имеют значительные внешние изъяны. Вы же, господа, не достигли еще и средних лет и существенными недостатками внешности не облаете. Общение с такими, как вы, табу для наших воспитанниц. По крайне мере в стенах школы.
Дмитрий Николаевич неторопливо стянул с правой руки перчатку, обнажив чудовищные шрамы, уродовавшие его руку.
– Этого достаточно, чтобы вы сняли запрет на общение со мной? – ледяным тоном спросил он.
Юлия Павловна вздрогнула и отвела глаза.
– В этом нет необходимости, – ответила она, и в голосе её мелькнула тень замешательства. – Сожалею, если у вас сложилось впечатление, господа, что я хотя бы в малой степени намерена препятствовать вашему расследованию. Но вам должно понять и меня. Происшествие с одной из воспитанниц – несомненная трагедия для школы, но под моей ответственностью находится без малого сотня девочек. Моя обязанность защитить их от потрясений.
Руднев надел перчатку.
– Мадам, обещаю вам, что мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы беспокойства, причиненные школе и самим похищением, и его расследованием были минимальны. Более всего мы постараемся вывести из-под удара детей. И вы очень облегчите нам эту задачу, если станете сотрудничать с нами и доверять нам. Мы очень нуждаемся в вашей помощи, Юлия Павловна!
Директриса прерывисто вздохнула.
– Бог вам в помощь, господа! – сказала она, сняла ключ с прицепленной к карману цепочки и протянула Рудневу. – Вон в том шкафу заперты личные дела персонала школы. Можете брать их, когда сочтёте нужным. Через два с половиной часа закончится первая половина занятий. У девочек будет обед и прогулка, а педагогов и старших воспитательниц я соберу в учительской, чтобы представить вас. Пока же я велю проводить вас в ваши комнаты. Располагайтесь, господа, и не смейте опаздывать на учительский совет.
Педагогический коллектив Аничкиной иколе – с легкой руки горничной Руднев с Белецким уже знали, что воспитанницы, а вслед за ними и все остальные называют пансион Святой Анны исключительно так – состоял из четырнадцати учителей и девяти старших воспитательниц, над которыми главенствовала инспектриса, она же – помощница начальницы пансиона.
Несмотря на высказанные Юлией Павловной строгости в отношении педагогов мужского пола, таковых была аккурат половина, а с учётом того, что Белецкому предстояло замещать учительницу немецкого, мужчины оказывались в большинстве. Трое из них – учителя русской словесности, истории и биологии – были глубоко пожилыми людьми, сменившими на старости лет неугомонную бодрость гимназии на спокойную атмосферу девичьего пансиона.
Самым старшим был учитель биологии, маленький и сухонький старичок с очень добрым лицом и таким же нравом, пользовавшийся всеобщим уважением и обожанием не только за свой теплый характер, но и за восхитительную способность излагать предмет доходчиво и интересно. Старик имел весьма эксцентричное увлечение. Был он таксидермистом, и коллекции чучел в его кабинете позавидовал бы даже зоологический музей.
Учитель истории, напротив, популярностью ни у воспитанниц, ни у коллег не пользовался. Чванливый и спесивый, он относился с глубочайшим презрением к тому, кто не мог вспомнить строгую последовательность событий войны за австрийское наследство или перечислить все греческие города-государства, взбунтовавшиеся против Ахеменидов. Невзирая на личности, он всячески демонстрировал «презренным невеждам» свое отношение в язвительных и высокомерных замечаниях. Был он среднего роста и телосложения, и, несмотря на почтенный возраст, сохранил гордую и величественную осанку.
Учителя русской словесности отличали невероятная тучность и невиданной пышности седые бакенбарды. Он был в меру строг и в меру увлечён своим предметом, и давал девочкам добротное знание родного языка и литературы, однако чрезмерно не усердствовал, понимая, что языком выпускниц пансиона во взрослой их жизни преимущественно станет язык Вольтера.
Ещё трое учителей-мужчин – музыки, физики и математики – были значительно моложе.
Музыке и пению девочек учил обрусевший француз, говоривший по-русски с забавным грассирующим акцентом. Это был долговязый угловатый тип с длинным носом, оттопыренными ушами и огромной залысиной, которую он пытался замаскировать зачёсанными сбоку жалкими остатками шевелюры. По натуре своей француз относился к тем, про кого говорят: «Не от мира сего». Он страстно был увлечен музыкой, владел игрой на множестве инструментов и лелеял мечту взрастить лучший девичий хор если уж не в Европе, то, по крайней мере, в Матушке-России. Для воспитанниц этот несуразный человек был неизменным предметом для шуток, хотя и относились к нему девочки с симпатией.
Законы Ньютона, а заодно и азы географии воспитанницы постигали под руководством хмурого преподавателя средних лет, мрачного и внешне, и по характеру. Этот невзрачный человек отличался нелюдимостью и неразговорчивостью. Он никогда не смотрел на своего собеседника и имел неприятную привычку внезапно и абсолютно беззвучно появляться за спиной в самый неподходящий момент, отчего девочки его до дрожи боялись, а коллеги просто тихо недолюбливали.
Самым младшим среди учителей-мужчин был преподаватель математики. Этот молодой человек всего три года как закончил университет, но перспектив на устройство личной жизни, увы, не имел из-за врожденного уродства. Он был горбуном, а кроме того его левая нога была заметно короче правой, отчего при ходьбе он был вынужден опираться о костыль. Жестокая судьба оставила свой неизгладимый отпечаток вечной скорби на его лице, да и характер у него был желчный и всеобъемлюще обиженный. Впрочем, как педагог он был очень талантлив, и, хотя любовью у своих учениц не пользовался, предмет давал им великолепно.
Дамская половина педагогического коллектива Аничкиной иколе состояла преимущественно из женщин крайне строгого облика и уже не молодых. Исключение составляла учительница итальянского, хрупкая, энергичная и страсть какая разговорчивая уроженка Апеннин. Русского она вовсе не знала, поэтому заговаривала до смерти на французском, а тому же, кто владеет итальянским, спасения от её навязчивого общения и вовсе не было. Воспитанницы относились к ней с иронией, а младшие так и вовсе передразнивали.
Учительницей французского была дама лет тридцати пяти, сухая и кислая. Хотя была она русской, говорила со всеми исключительно по-французски, причём как-то до неестественности правильно и сложно. Девочкам она постоянно делала замечания то за грамматику, то за произношение, да и взрослым периодически бесцеремонно указывала на ошибки и неточности.
Этикет и домоводство преподавали две закадычные подруги, чем-то даже похожие друг на друга. Это были пышные миловидные дамы, уже преодолевшие сорокалетний рубеж, но сохранившие бодрый и жизнерадостный нрав, любившие пошутить, но всегда незлобиво. У воспитанниц с ними были самые доверительные отношения из всех учителей, а выпускницы пансиона даже писали им письма, поверяя бывшим наставницам свои уже взрослые тайны.
Крайне необычным персонажем была преподавательница гимнастики. Низенькая, плотная и непоседливая, она напоминала щенка породы боксёр. Это сходство усиливала её неугомонная энергия и страсть к активному времяпрепровождению. Всякую свободную минуту она организовывала девочек играть в мяч или новомодный теннис, зимой гоняла их на лыжах или на коньках. Сама же экстравагантная дама ездила на велосипедные прогулки и, обряжаясь в какой-то диковинный костюм из цветастого шёлка, ежедневно по утрам делала на поляне перед спортивным залом или в зимнем саду затейливую восточную гимнастику.
Самым грозным педагогом в Аничкиной иколе оказалась учительница танцев. В прошлом эта женщина блистала на сцене Мариинки и, как поговаривали, подавала большие надежды, но безжалостный фатум жестоко оборвал её творческую карьеру. С ней произошёл несчастный случай, в результате которого она повредила ногу. Травма оказалось настолько серьёзной, что перспективной балерине пришлось покинуть сцену и заняться преподаванием. Смириться со своим несчастьем она так и не смогла и обиду на судьбу вымещала на ученицах и всех прочих, оказавшихся подле неё. С воспитанницами она была строга до жестокости, бездушно выставляя на посмешище их изъяны и неловкости как на уроках, так и при любом удобном случае, иной раз доводя этим девочек до слёз. Сама она была, пожалуй, даже красива, сохранив изысканную грацию фигуры, воздушную легкость походки и царственную осанку. Лицо её тоже могло бы показаться прелестным, кабы не его ледяное и бессердечное выражение, никогда не сходившее и не смягчающееся.
Старшие воспитательницы пансиона Святой Анны в своем большинстве сами были выпускницами этой школы, не получившими в своё время перспектив успешного брака. Практически все они, как на подбор, были чопорны и требовательны, глядели сурово и держали себя крайне холодно. Они носили одинаковые строгие серые платья с большими отложными воротниками, а на шее у них висели свистки. Волосы их были убраны в гладкие тугие пучки. Они не надевали никаких украшений и имели привычку говорить чуть тише, чем это было комфортно для собеседника, что вынуждало тщательнее прислушиваться к их словам.
Над воспитательницами главенствовала инспектриса, вызывающая и у детей, и взрослых обитателей школы больший трепет, чем сама начальница. Это была высокая статная женщина, не достигшая ещё сорока, но выглядящая значительно старше своих лет из-за вечно нахмуренных бровей, поджатых губ и холодного взгляда. У неё был резкий, высокий голос, который, в купе с надменной манерой разговора, делал общение с ней крайне неприятным. Эта женщина никому и никогда не говорила ничего лицеприятного, а, напротив, при любом разговоре находила повод укорить. Всех и каждого она постоянно в чём-то подозревала и, не задумываясь, кидалась обвинениями, нимало не заботясь, справедливы они или нет. Больше всех от неё доставалось обслуге и воспитательницам, а что касается воспитанниц, то здесь она редко опускалась до частных провинностей отдельных девочек, зато именно она была сочинителем самых суровых и унизительных наказаний.
Вот в таком обществе оказались Руднев с Белецким, когда минута в минуту явились к назначенному времени в учительскую.
– Дамы и господа, хочу вам представить двух новых педагогов, которые заменят – пока неизвестно на какой срок, возможно, что на длительный – наших выбывших коллег, – произнесла Юлия Павловна и одарила новичков требовательным и суровым взглядом, – Фридрих Карлович Белецкий станет учить наших воспитанниц немецкому, а Дмитрий Николаевич Руднев – изобразительному искусству. Поскольку Фридрих Карлович и Дмитрий Николаевич ранее не имели опыта преподавания в девичьем пансионе, я попрошу вас, Анна Сергеевна, и вас, Алексей Алексеевич, взять над ними кураторство и всячески способствовать скорейшему освоению ими всех правил нашего заведения.
Последние слова были адресованы Анне Сергеевне Беловой, инспектрисе, и Алексею Алексеевичу Таранухе, учителю физики и географии.
Учителя и воспитатели рассматривали новичков с нескрываемым интересом, а оба новоявленных куратора воззрились на подопечных с откровенным недовольством. Руднев же с Белецким держались спокойно, лишь сдержано поклонившись всему обществу и отдельно своим новым наставникам.
– Руднев? – надменно пробасил учитель истории Константин Францевич Гольц. – Знаменитая фамилия. Известно ли вам, молодой человек, что ваш однофамилец был великим человеком, открывшим для российской науки Алтайские земли?
– Известно, – с достоинством ответил Дмитрий Николаевич. – Только это был не мой однофамилец, а мой отец, Николай Львович Руднев. Мне приятно слышать, что вы, как историк, так высоко цените его вклад в отечественную науку.
Почувствовавший себя уязвлённым не только что посвященностью, но даже и причастностью Руднева к узкой исторической теме, знанием которой Константин Францевич намеревался блеснуть, историк надулся и демонстративно уставился в окно.
Разбор же биографии Дмитрия Николаевича продолжился. Эстафету подхватила Владиана Степановна Грачевская, бывшая звезда Мариинской сцены:
– Как интересно, Дмитрий Николаевич! Так может, и художник-модернист Руднев – не просто ваш однофамилец?
Дмитрий Николаевич сдержанно улыбнулся и отвесил Грачевской краткий поклон.
– Польщён вашей осведомлённостью, сударыня. Да, я тот самый художник, которого вы изволили вспомнить.
– О! Не может быть! Вы настоящий художник! Это так восхитительно! – зачастила на темпераментной смеси французского и итальянского сеньорита Беттина Галлиани, учительница итальянского.
По сравнению с немецким и французским, которыми Руднев владел в совершенстве, его познания в итальянском были довольно посредственны, но всё-таки достаточны для ведения незатейливого светского разговора.
– Благодарю вас, сеньорита, – ответил он на языке Данте. – Надеюсь, что и на преподавательской стезе я тоже смогу заслужить эпитет «настоящий».
– Так у вас нет опыта преподавания, Дмитрий Николаевич? – резко спросила инспектриса, глядя при этом не на Руднева, а на Юлию Павловну.
– Увы, Анна Сергеевна, мой опыт ограничен лишь единичными частными урокам, – невозмутимо признал Дмитрий Николаевич. – Но я уверен, что под чутким руководством вас и уважаемого Алексея Алексеевича я в кратчайший срок смогу стать учителем, в полной мере отвечающим высоким требованиям пансиона Святой Анны.
Белова презрительно фыркнула и обратилась к Белецкому:
– Ну, а вы, Фридрих Карлович? Ваш опыт столь же ущербен?
– Отнюдь, – возразил Белецкий. – Я был преподавателем и воспитателем по крайней мере десять лет.
– Все двадцать, – поправил его Руднев.
Белецкий пожал плечами.
– Ну, если вы так говорите, Дмитрий Николаевич, – согласился Белецкий. – Как видите, Анна Сергеевна, я куда более опытный педагог, чем мой коллега. Однако, я тоже рассчитываю на вашу помощь и наставничество, равно как и на содействие Алексея Алексеевича.
Инспектриса Белецкого очевидно не слушала, полностью сосредоточившись на Опросиной, которая в ответ напряженно смотрела на свою помощницу. Во взгляде директрисы сквозило с трудом сдерживаемое раздражение.
– Позвольте задать вам вопрос, Юлия Павловна? – понизив голос еда ли не до шёпота, спросила Белова. – Кандидатуры этих, с позволения сказать, учителей точно прошли согласование попечительского совета? А если и прошли, известен ли господам попечителям уровень их профессиональных навыков и видели ли они их?
Опроксина гневно сверкнула глазами.
– Ваша озабоченность похвальна, Анна Сергеевна, – резко осадила она свою помощницу. – Но вы вмешиваетесь не в свой вопрос. Я бы рекомендовала вам сосредоточиться на вверенных вам воспитателях, тем более что события последних дней свидетельствуют о том, что в вашей епархии не всё благополучно. И хотя это меня и беспокоит, я не позволяю себе сомневаться в вашем выборе, нравится он мне или нет.
Анна Сергеевна вспыхнула, а после побледнела.
– Простите, мадам, – произнесла она, но в голосе её раскаяния слышно не было.
Внимательно наблюдавший за этой сценой Дмитрий Николаевич заметил, что одна из воспитательниц, самая младшая из всех, при словах директрисы отчаянно смешалась, покраснела и потупила глаза.
Это была совсем еще молодая женщина лет двадцати пяти, стройная и миловидная. Красавицей назвать её было, пожалуй, нельзя, но лицо её привлекало спокойной благородностью черт и сдержанным достоинством. У неё были очень выразительные небесно-голубые глаза, умные, нежные и немного печальные. Держалась она напряжённее и заметно скромнее остальных воспитательниц.
Неловкую ситуацию внезапно прервал Михаил Петрович Мещеряков, учитель биологии и ветеран Аничкиной иколе.
– Дмитрий Николаевич! Фридрих Карлович! Я так понимаю, вы ведь сегодня уроков не имеете? Так может, вы будете столь любезны и поможете мне? У мне две насущные проблемы аккурат под ваши способности. Орнитологическая и герпетологическая таблицы пришли в полную негодность, может, Дмитрий Николаевич, вы будете столь любезны, что возьметесь их перерисовать? А вас, Фридрих Карлович, я бы попросил просмотреть статью в «Zoologie». Там профессор Фальцмеер опубликовал интереснейшую работу о ночных насекомых, но уж больно у герра профессора язык тяжёлый. Мне нужна консультация в плане перевода некоторых фрагментов. Не откажете, коллеги?
Руднев с Белецким, естественно, выразили свое самое активнейшее согласие помочь преподавателю биологии и покинули учительскую, где воздух все ещё звенел от яростного противостояния двух сильных и властных женщин.