Я сидел в зале суда и наблюдал за тем, как Ричард Моуди слушает неблагоприятное для себя решение судьи.
По этому случаю Моуди вырядился в костюм из синтетической ткани шоколадного цвета, канареечно-желтую рубашку, галстук-«шнурок» и сапоги из змеиной кожи. Он корчил гримасы, кусал губу и старался встретиться взглядом с судьей, но та «пересмотрела» его, и он в конечном счете уставился на свои руки. Судебный пристав в углу не отрывал взгляда от Моуди. После моего предостережения он старательно следил за тем, чтобы на протяжении всего заседания супруги Моуди держались подальше друг от друга, и даже дошел до того, что обыскал Ричарда.
Судьей была Диана Севир, деловитая, моложавая для своих пятидесяти лет, пепельная блондинка с сильным, но добрым лицом и мягким голосом. Я еще никогда не видел ее в суде, но много о ней слышал. До поступления на юридический факультет Севир работала в системе социального обеспечения и после десяти лет в суде по делам несовершеннолетних и шести лет гражданских и семейных дел была одной из немногих судей, по-настоящему понимавших детей.
– Мистер Моуди, – сказала Севир, – я хочу, чтобы вы очень внимательно выслушали то, что я вам сейчас скажу.
Моуди принял было воинственную позу, расправив плечи и прищурившись, словно готовясь к драке в баре, однако защитник толкнул его в бок, и он расслабился и натянуто улыбнулся.
– Я заслушала показания доктора Дашхоффа и доктора Делавэра, оба они опытные специалисты и нередко дают заключения для нашего суда. Я переговорила у себя в кабинете с вашими детьми. Сегодня весь день я наблюдала за вашим поведением и слышала ваши беспочвенные обвинения в адрес миссис Моуди. Я выяснила, что вы дали наставление своим детям сбежать от матери, чтобы вы смогли их спасти. – Помолчав, судья подалась вперед. – Сэр, у вас серьезные проблемы с психикой.
Ухмылка исчезла с лица Моуди так же быстро, как и появилась, однако Севир успела ее заметить.
– Очень жаль, что вы находите это смешным, мистер Моуди, потому что на самом деле все очень печально.
– Ваша честь! – вмешался адвокат Моуди.
Судья остановила его, махнув ручкой с золотым пером и корпусом.
– Не сейчас, мистер Деркин. Сегодня я уже наслушалась достаточно словесной шелухи. Я подвожу итог и хочу, чтобы ваш клиент меня выслушал. – Она повернулась к Моуди. – Возможно, ваши проблемы можно исцелить. Я искренне на это надеюсь. У меня нет никаких сомнений в том, что тут не обойтись без психотерапии – в больших объемах. Возможно, потребуется также лечение. Надеюсь, вы получите всю необходимую медицинскую помощь – это нужно вам и вашим детям. Я постановляю: впредь вам запрещается общаться со своими детьми до тех пор, пока я не получу заключение психиатра о том, что вы больше не представляете угрозы для окружающих и себя самого – когда прекратятся угрозы кого-то убить и покончить с собой и вы поймете, что развод – реальность, и сможете помогать миссис Моуди воспитывать детей.
Когда вы достигнете этой точки – а одного только вашего слова, мистер Моуди, будет недостаточно, чтобы меня убедить, – суд обратится к доктору Делавэру с просьбой составить график ограниченных свиданий с детьми, обязательно в присутствии представителей опеки.
Выслушав ее, Моуди резко подался вперед. Судебный пристав мгновенно вскочил с места и бросился к нему. Увидев его, Моуди слабо усмехнулся и опустил плечи. У него по щекам потекли слезы. Достав носовой платок, Деркин протянул его Моуди, после чего заявил протест в связи с посягательством судьи на личную жизнь его клиента.
– Вы вправе подать апелляцию, мистер Деркин, – спокойно промолвила Севир.
– Судья…
Это заговорил Моуди, его бас прозвучал сухо и натянуто.
– В чем дело, мистер Моуди?
– Вы не понимаете… – Он заломил руки. – Мои дети – я же без них жить не могу!
Какое-то мгновение мне казалось, что Севир устроит ему разнос. Однако она посмотрела на него с сочувствием:
– Я вас прекрасно понимаю, сэр. Я понимаю, что вы любите своих детей. Что ваша жизнь разбита вдребезги. Но и вы должны понять – в этом вся суть психиатрического обследования, – что дети не могут быть ответственны ни за чью жизнь. Для ребенка это непосильная ноша. Ваши дети не могут воспитывать вас, мистер Моуди. Это вам нужно научиться воспитывать их. А в настоящий момент вы на это не способны. Вам требуется помощь.
Моуди начал было что-то говорить, но осекся. Он покачал головой, признавая свое поражение, вернул платок своему адвокату и попытался сохранить хоть какие-то крохи собственного достоинства.
Следующие полчаса ушли на решение имущественных вопросов. Мне было незачем слушать споры о дележе скудного скарба Дарлины и Ричарда Моуди, и я уже собрался уходить, однако Мэл Уорти сказал, что хочет переговорить со мной после окончания заседания.
Когда юридическая абракадабра наконец завершилась, судья Севир сняла очки и объявила об окончании слушаний. Повернувшись ко мне, она улыбнулась:
– Если у вас есть время, доктор Делавэр, я хотела бы побеседовать с вами у меня в кабинете.
Улыбнувшись в ответ, я кивнул. Севир попросила присутствующих очистить зал заседаний.
Деркин вывел Моуди под бдительным взглядом судебного пристава.
Мэл болтал ни о чем с Дарлиной, похлопывая ее по пухлому плечу. Собрав документы, он уложил их в один из двух принесенных в суд чемоданов. Мэл Уорти привык все делать досконально, и если другие адвокаты обходились одним тоненьким портфелем, он же привез целые коробки документов на стальной тележке для багажа.
Бывшая миссис Ричард Моуди с лихорадочно раскрасневшимися щеками подняла на него изумленный взгляд и согласно закивала. Свое пышное тело молочницы она втиснула в легкое голубое платье, пенящееся морским прибоем. Такое платье больше подошло бы девушке лет на десять моложе ее, и у меня мелькнула мысль, не путает ли она новообретенную свободу с невинностью молодости.
Мэл был облачен в классический наряд адвоката из Беверли-Хиллз: итальянский костюм, шелковая сорочка, галстук и кожаные штиблеты с кисточками. Длинные волнистые волосы были уложены по последней моде, бородка подстрижена чуть ли не до самого подбородка. Ногти его сияли, зубы блестели, а кожу покрывал загар, приобретенный на пляжах Малибу. Увидев меня, Мэл подмигнул, помахал рукой и напоследок еще раз хлопнул Дарлину по плечу. После чего схватил ее руку обеими руками и проводил до двери.
– Спасибо за помощь, Алекс, – сказал Мэл, вернувшись. На столе еще оставался ворох бумаг, и он принялся их разбирать.
– Пришлось повозиться, – заметил я.
– Согласен. Все некрасивые дела такие. – Мэл произнес это искренне, однако в его голосе прозвучала смешинка.
– Но ты одержал победу.
Мэл оторвался от бумаг.
– Точно. Ну, знаешь, это ведь мое ремесло. Поединок. – Засучив манжету, он бросил взгляд на тоненький золотой диск. – Не стану утверждать, будто я огорчен тем, что отделал этого индюка Моуди.
– Ты полагаешь, он смирится с поражением? Безропотно сдастся?
– Как знать? – пожал плечами Мэл. – Если не смирится, мы пустим в дело тяжелую артиллерию.
За двести долларов в час.
Мэл уложил чемоданы на тележку.
– Послушай, Алекс, тут все было чисто – иначе я бы тебя не пригласил. Для тех дел, что с душком, у меня полно крутых ребят. Все справедливо, разве не так?
– Да, мы поддерживали правую сторону.
– В самую что ни на есть точку. И я еще раз говорю тебе спасибо. Передай от меня наилучшие пожелания леди в судейской мантии.
– Ты думаешь, они ей нужны? – спросил я.
Усмехнувшись, Мэл хлопнул меня по спине:
– Возможно, ей пришелся по душе твой подход. А девчонка не дурна, а? Кстати, у нее никого нет, ты знаешь?
– Старая дева?
– Нет, черт возьми. Разведена. Я вел ее дело.
Кабинет судьи Севир был отделан красным деревом и наполнен ароматом свежих цветов. Она сидела за резным деревянным письменным столом, накрытым стеклом, на котором стояла хрустальная ваза с гладиолусами. На стене у нее за спиной висели фотографии двух нескладных мальчишек-подростков – в футболках, гидрокостюмах, пиджаках и галстуках.
– Моя ужасная пара, – сказала Севир, проследив за моим взглядом. – Один в Стэндфордском университете, другой торгует дровами в Эрроухэде. Вы никому не расскажете, а, доктор Делавэр?
– Никому.
– Пожалуйста, садитесь. – Севир указала на обтянутый бархатом диван. Когда я сел, она сказала: – Извините, если была с вами чересчур резка.
– Ничего страшного.
– Я хотела выяснить, что говорит о психическом состоянии мистера Моуди тот факт, что он носит женское нижнее белье, а вы не дали прижать себя к стенке.
– На мой взгляд, его выбор нижнего белья не имел никакого отношения к праву на опеку.
Севир рассмеялась:
– Мне приходится иметь дело с экспертами-психологами двух типов. Напыщенные самопровозглашенные знаменитости, которые настолько уверены в себе, что считают свое мнение по любому вопросу священным и неприкосновенным, и осторожные вроде вас, которые высказывают суждение только тогда, когда оно тщательно проверено и подтверждено.
– По крайней мере защиту «Твинки»[1] от меня вы не получите, – пожал плечами я.
– Не в бровь, а в глаз. Как насчет красного вина?
Открыв дверцу шкафчика в тон столу, Севир достала бутылку и два бокала на длинных ножках.
– С удовольствием, ваша честь.
– Здесь я Диана. А вас звать Александр?
– Можно просто Алекс.
Она наполнила бокалы.
– Это замечательное каберне я держу для того, чтобы отмечать окончание особенно противных дел. Если хотите, заряд позитивной энергии.
Я взял предложенный бокал.
– За правосудие! – сказала Севир, и мы пригубили вино.
Вино оказалось замечательным, и я высказал это вслух. Похоже, Севир это порадовало.
Какое-то время мы пили молча. Севир закончила первой и поставила бокал на стол.
– Я хочу поговорить с вами о семействе Моуди. Дело закончено, но у меня из головы не выходят дети. Я ознакомилась с вашим отчетом. Вы хорошо поработали.
– Не сразу, но эти люди открылись передо мной.
– Алекс, как вы думаете, детям будет хорошо?
– Я задавал себе этот же самый вопрос. Мне очень хотелось бы ответить вам «да». Все зависит от того, как поведут себя родители.
Севир постучала ногтями по краю бокала.
– Вы думаете, он ее убьет?
Этот вопрос застал меня врасплох.
– Только не говорите, что эта мысль не приходила вам в голову – вы же предупредили судебного пристава и все такое.
– На самом деле я хотел избежать неприятной сцены, – сказал я. – Но соглашусь: да, я думаю, Моуди способен на такое. Он в глубокой депрессии, выведен из равновесия. Когда ему плохо, ведет он себя отвратительно, а так плохо ему еще никогда не было.
– И он носит женские трусики.
– И это тоже, – рассмеялся я.
– Еще вина?
– Конечно.
Поставив бутылку, Севир обвила пальцами ножку бокала – угловатая, привлекательная женщина в годах, не боящаяся показать свои немногочисленные морщины.
– Полный неудачник этот наш мистер Ричард Моуди. И, возможно, убийца.
– Если его охватит жажда кого-нибудь убить, самой очевидной жертвой станет его бывшая жена. И ее приятель – Конли.
– Ну, – сказала Севир, проводя кончиком языка по губам, – к таким вещам нужно относиться философски. Если он ее убьет, то потому, что она трахалась с другим. Тут главное, чтобы Моуди не убил невиновного человека вроде нас с вами.
Трудно было понять, говорит ли она это серьезно.
– Я часто думаю об этом, – продолжала Севир. – Какой-нибудь свихнувшийся неудачник возвращается и вымещает все свои беды на мне. Неудачники упорно не желают взять на себя ответственность за свою жалкую, никчемную жизнь. Вас это никогда не беспокоило?
– Если честно, нет. Когда я работал в клинике, большинство моих пациентов были милые дети из милых семей – никаких намеков на кровавую бойню. А последние два года я отошел от дел.
– Знаю. Я обратила внимание на пробел в вашем резюме. Работа в серьезном заведении, затем пустота. Это случилось до событий в Каса де Лос Ниньос или после?
Меня нисколько не удивило, что ей это известно. Хотя с тех пор прошло уже больше года, заголовки были кричащими, и люди не забыли. У меня осталось свое личное напоминание – восстановленная из обломков челюсть, ноющая к перемене погоды.
– За полгода до того. А потом у меня уже больше не было особого желания снова окунаться во все это.
– Не понравилось быть героем?
– Я даже не знаю, что означает это слово.
– Охотно верю. – Смерив меня оценивающим взглядом, Севир поправила полу мантии. – И вот теперь вы занимаетесь криминалистическими расследованиями.
– В ограниченном объеме. Я соглашаюсь давать консультации только тем прокурорам, которых лично знаю, что существенно сужает поле деятельности. Иногда ко мне напрямую обращаются судьи.
– Кто именно?
– Джордж Ландр, Ральф Сигел.
– Оба отличные ребята. С Джорджем я училась на юрфаке. Заказы вам нужны?
– Вообще-то я за работой не гонюсь. Если ко мне обратятся – замечательно. Если нет – я всегда найду, чем заняться.
– Богатенький мальчик, да?
– Вовсе нет, но я сделал кое-какие неплохие инвестиции, которые по-прежнему приносят доход. Если только меня не засасывает Родео-драйв[2], все в порядке.
Севир улыбнулась:
– Если вам нужна будет подработка, я поговорю с народом. У хороших экспертов-психологов все расписано на четыре месяца вперед, а нам всегда нужны те, кто способен здраво мыслить и изъясняться достаточно простым языком, понятным судьям. Ваше заключение действительно было очень хорошим.
– Спасибо. Если вы ко мне обратитесь, я вам не откажу.
Севир допила второй бокал.
– Очень мягкое вино, не так ли? Оно из крохотной винодельни в долине Напа-Вели. Ей три года, и она до сих пор работает в убыток, но там разливается ограниченное количество очень хороших красных вин.
Встав, она прошлась по кабинету и достала из кармана мантии пачку тонких дамских сигарет и зажигалку. В течение следующих нескольких минут Севир стояла, разглядывая висящие на стене дипломы и сертификаты, глубоко затягиваясь сигаретой.
– Умеют же люди испоганить себе жизнь, вы не находите? – наконец нарушила молчание она. – Вроде нашей мисс Синеглазки Моуди. Милая сельская девушка приезжает за впечатлениями в Лос-Анджелес, устраивается на работу кассиршей в супермаркете, влюбляется в красавца мужчину, носящего кружевные трусики… Я забыла, кто он у нас, строитель?
– Плотник. Работает в киностудии «Аврора».
– Точно. Вспомнила. Мастерит декорации. Этот парень – откровенный неудачник, но нашей Синеглазке требуется целых двенадцать лет, чтобы это понять. И вот наконец она освобождается от этого неудачника, и как вы думаете, с кем связывается? С его клоном!
– У Конли более здоровая психика.
– Пусть так. Но вы только поставьте их рядом. Братья-близнецы! Синеглазку просто тянет к такому типу мужчин. Как знать, быть может, Моуди вначале тоже умел очаровывать. Дайте этому Конли несколько лет, и он станет таким же. Сплошные неудачники!
Обернувшись, Севир посмотрела мне в лицо. Ноздри у нее раздулись, рука, держащая сигарету, едва заметно дрожала: алкоголь, эмоции или то и другое вместе.
– Я сама связалась с козлом, Алекс, и мне потребовалось какое-то время, чтобы выпутаться, но я не развернулась и не повторила снова ту же самую хрень при первой возможности. Как тут не задуматься, поумнеют ли женщины когда-нибудь.
– Я так полагаю, Мэл Уорти может не опасаться, что ему придется отказаться от своего роскошного «Бентли», – заметил я.
– Согласна. Мэл умный мальчик и нашел себе весьма прибыльное ремесло. Кстати, вам известно, что он вел и мой развод?
Я притворился, что впервые об этом слышу.
– Возможно, то, что я вела это разбирательство, является конфликтом интересов, но, по-моему, всем было наплевать, дело выеденного яйца не стоит. Моуди сумасшедший, он дурно влиял на своих детей, и мое решение – первый шаг к тому, чтобы он вернулся на правильный путь. Есть какая-нибудь надежда на то, что он будет лечиться?
– Сомневаюсь. Моуди уверен в том, что с ним все в порядке.
– Разумеется. Ни один по-настоящему спятивший не считает себя таковым. Колбаса боится ножа. Предположим, Моуди не убьет свою жену, вы ведь знаете, что тогда будет?
– Новые судебные заседания.
– Совершенно верно. Этот идиот Деркин будет заявляться сюда через неделю с каким-нибудь новым планом добиться отмены решения. Тем временем Моуди будет и дальше терзать Синеглазку, и если это продлится достаточно долго, дети будут неисправимо испорчены.
Изящной походкой подойдя к столу, Севир достала из сумочки пудреницу и напудрила нос.
– И так до бесконечности. Деркин потащит Синеглазку через все инстанции, та будет блеять и заливаться слезами, но ничего не сможет поделать. – Выражение ее лица стало жестким. – Но мне глубоко наплевать. Через две недели я выхожу из игры. Пора на пенсию. У меня тоже есть кое-какие инвестиции. И одна бездонная яма, куда бесследно исчезают деньги. Маленький виноградник в долине Напа-Вели. – Она усмехнулась. – Ровно через год в это же самое время я буду у себя в погребе дегустировать образцы до тех пор, пока не свалюсь с ног. Если случайно окажетесь в тех краях, обязательно загляните.
– Непременно.
Отвернувшись от меня, Севир заговорила, обращаясь к своим дипломам:
– Алекс, у вас есть подруга?
– Да. Она сейчас в Японии.
– Скучаете по ней?
– Очень.
– Так я и думала, – добродушно улыбнулась Севир. – Всех хороших быстро разбирают. – Она встала, показывая, что аудиенция закончена. – Была рада познакомиться с вами, Алекс.
– Взаимно, Диана. Удачи вам с вином. То, что я попробовал, было замечательным.
– Оно будет становиться только лучше и лучше. Я это чувствую.
Ее рукопожатие было крепким и сухим.
Мой «Севиль» зажарился на открытой стоянке, и я отдернул руку от накалившейся на солнце ручки. В этот самый момент я почувствовал его присутствие и обернулся.
– Прошу прощения, док.
Солнце светило ему в лицо, вынуждая щуриться. Лоб у него блестел от пота, канареечно-желтая рубашка под мышками потемнела до цвета горчицы.
– Мистер Моуди, я сейчас не могу с вами говорить.
– Всего одну секунду, док. Просто позвольте мне поговорить с вами. Выяснить кое-какие важные вопросы. Пообщаться, понимаете?
Слова хлынули из него стремительным потоком. Говоря со мной, Моуди раскачивался на каблуках, стреляя полуприкрытыми глазами из стороны в сторону. За какие-то считаные секунды он улыбнулся, поморщился, покачал головой, почесал кадык и шмыгнул носом. Диссонирующая симфония нервного тика и ужимок. Таким я его еще не видел, но я читал заключение Ларри Дашхоффа и имел представление о том, что происходит.
– Извините. Не сейчас.
Я оглянулся, но на стоянке мы были одни. Здание суда задней стеной выходит на тихий переулок в запущенном районе. Единственным признаком жизни была тощая дворняжка, тычущаяся мордой в некошеную траву на противоположной стороне улицы.
– О, ну же, док! Просто дайте мне высказать пару слов, выяснить кое-какие важные вопросы, как говорят крючкотворы. – Его речь набирала обороты.
Я отвернулся от него, но его сильная загорелая рука сомкнулась у меня на запястье.
– Мистер Моуди, пожалуйста, отпустите меня, – заставляя себя сохранять спокойствие, произнес я.
Моуди ухмыльнулся:
– Послушайте, док, я просто хочу поговорить. Изложить свое дело.
– Никакого дела нет. Я ничем не могу вам помочь. Отпустите мою руку.
Он крепче стиснул мне запястье, однако напряжение никак не отразилось у него на лице. Это было вытянутое лицо, высушенное солнцем, со сломанным приплюснутым носом посередине, тонкими губами и чрезмерно большим подбородком – так накачать челюсти можно, постоянно жуя табак или скрежеща зубами.
Убрав ключи от машины в карман, я попытался разжать пальцы Моуди, сжимающие мне руку, однако его сила была феноменальной. Это также вписывалось в общую картину, если мое предположение соответствовало действительности. Казалось, его рука приварилась к моему запястью, и мне уже становилось больно.
Я оценил свои шансы в драке: мы с Моуди были одного роста и примерно одного веса. Долгие годы обращения с тяжелыми пиломатериалами обеспечили ему некоторое преимущество по части физической силы, однако я в свое время довольно прилежно занимался и помнил несколько приемов. Можно будет с силой наступить ему на ногу, оттолкнуть и уехать прочь, пока он будет корчиться на асфальте… Я со стыдом прервал эти мысли, указав себе на то, что для меня абсурдно драться с Моуди. Этот человек сейчас на взводе, и если кто-то и способен помочь ему снять напряжение, то только я.
Я опустил свободную руку.
– Хорошо. Я вас выслушаю. Но сначала отпустите меня, чтобы я мог сосредоточиться на том, что вы говорите.
Моуди обдумал мои слова, и его лицо растянулось в усмешке. Зубы у него были гнилые, и у меня мелькнула мысль, почему я не обратил на это внимания во время экспертизы, но тогда он был другим – угрюмым и подавленным, все время молчавшим.
Моуди отпустил мою руку. В том месте, где он ее держал, рукав стал грязным и теплым.
– Я вас слушаю.
– Ладно, ладно, ладно. – Голова у него по-прежнему тряслась. – Просто должен поговорить с вами, док, показать, что у меня есть кое-какие планы, объяснить, что эта стерва обвела вас вокруг пальца, как в свое время обвела меня. В доме сейчас плохо, мои мальчишки рассказывают, что этот тип заставляет их вести себя так, как он скажет, а она не вмешивается, говорит, так и надо, так и надо. Ей все по барабану, дети убирают за этим подонком, кто знает, какую грязь он оставляет после себя, он ведь ненормальный, вы это знаете? Он хочет стать хозяином в доме и все такое, а я на это скажу только «ха-ха», понимаете?
А знаете, отчего я смеюсь, док, а? Чтоб удержаться от слез, вот отчего, чтоб удержаться от слез. По своим малышам. Мальчику и девочке. Мой мальчик рассказал мне, что они спят вместе, он хочет стать папой, стать большой шишкой в этом доме, который я построил вот этими самыми руками!
Он растопырил десять узловатых, покрытых ссадинами пальцев. На безымянных пальцах у него было по серебряному перстню с бирюзой, один в виде скорпиона, другой – свернувшейся кольцами змеи.
– Вы понимаете, док, вы чуете, что я вам хочу сказать? Эти малыши – вся моя жизнь, я несу ношу, я, а не кто-то другой, вот что я сказал судье, этой сучке в черной мантии. Я ее несу. От меня, вот отсюда. – Моуди схватил себя за промежность. – Мое тело было в ее теле, когда она еще была порядочной – она еще может снова стать порядочной, понимаете, я ее беру, учу уму-разуму, наставляю на путь истинный, правильно? Но только когда рядом нет этого Конли, ни за что, ни за что, твою мать. Мои малыши, моя жизнь…
Он остановился, чтобы передохнуть, и я поспешил этим воспользоваться.
– Вы всегда останетесь их отцом, – сказал я, стараясь его успокоить, но без снисходительности. – Никто не сможет у вас это отнять.
– Точно. На все сто точно. Возвращайтесь туда и скажите этой сучке в черном, втолкуйте ей, что к чему. Скажите, что дети должны жить со мной.
– Я не могу.
Моуди обиженно надулся, словно ребенок, которого лишили сладкого:
– Идите к ней. Прямо сейчас.
– Не могу. У вас сейчас стресс. Вы не готовы заботиться о своих детях. Вы страдаете маниакальной депрессией, мистер Моуди, и вам необходимо лечиться. У вас недавно был нервный срыв…
– Я справлюсь, у меня есть план. Раздобыть жилой фургон, раздобыть лодку, забрать детей из этого грязного города, из облаков смога, отвезти их в деревню – ловить форель, охотиться, учить их выживать. Как поет Хэнк-младший[3], сельские ребята выживут. Учить их ворошить вилами навоз и есть на завтрак здоровую пищу, подальше от таких сволочей, как он и она, до тех пор пока она не возьмется за ум, как знать, сколько еще она будет с ним вошкаться, трахаться с ним перед детьми – какой позор!
– Постарайтесь успокоиться.
– Вот, смотрите, я успокоился. – Моуди сделал глубокий вдох и шумно выпустил воздух. Я почувствовал его зловонное дыхание. Он хрустнул пальцами, и серебряные перстни сверкнули на солнце. – Я спокоен, я чист, я готов действовать, я отец, идите и скажите ей!
– Так не получится.
– Это еще почему? – прорычал Моуди, хватая меня за грудки.
– Отпустите меня, мистер Моуди. Мы не сможем говорить, если вы будете так себя вести.
Его пальцы медленно разжались. Я постарался отойти от него подальше, но наткнулся спиной на машину. Мы стояли так близко друг к другу, что впору было танцевать медленный танец.
– Скажи ей! Это ты меня обосрал, мозговед, ты и исправляй!
В его голосе прозвучали угрожающие интонации. В заведенном состоянии психопаты способны наломать дров. В этом они еще хуже шизофреников, одержимых манией преследования. Я понял, что увещеваниями тут ничего не добиться.
– Мистер Моуди, Ричард, вам нужна помощь. Я ничего для вас не сделаю до тех пор, пока вы ее не получите.
Моуди пробормотал что-то бессвязное, брызжа мне в лицо слюной, и нанес сильный удар коленом вверх – классический прием уличной шпаны. Однако я ожидал от него именно этого, поэтому отклонился в сторону, и его колено задело лишь габардин моих брюк.
Промах вывел Моуди из равновесия, и он пошатнулся. Стыдясь того, что мне приходится это делать, я схватил его за локоть и бросил через бедро. Упав навзничь, Моуди пролежал на земле с четверть секунды, затем снова набросился на меня, размахивая руками, словно обезумевшая молотилка. Дождавшись, когда он приблизился вплотную, я присел и ударил его в солнечное сплетение, не слишком сильно, так, чтобы у него только перехватило дыхание. После чего отступил в сторону, чтобы не мешать ему стоять, согнувшись пополам.
– Пожалуйста, Ричард, успокойся и возьми себя в руки.
Вместо ответа Моуди зарычал, шмыгнул носом и попытался схватить меня за ноги. Ему удалось вцепиться в одну штанину, и я почувствовал, что падаю. Самое время вскочить в машину и поскорее дать деру, однако от левой передней двери меня отделял Моуди.
Я подумал было о том, чтобы броситься к правой передней двери, но для этого нужно было повернуться к нему спиной, а безумие придало ему силы и скорость.
Пока я размышлял, Моуди выпрямился и бросился на меня, извергая проклятия. Чувство жалости к нему лишило меня осторожности, и ему удалось хорошенько ткнуть мне кулаком в плечо, отчего я потерял равновесие. Все еще оглушенный, я все-таки успел прояснить взор и увидел продолжение: хук левой, нацеленный точно мне в подбородок. Чувство самосохранения одержало верх над жалостью, я скользнул вбок, перехватил руку Моуди и со всей силы швырнул его на машину. Прежде чем он успел опомниться, я рывком поднял его на ноги и заломил руку за спину, выкручивая сустав. Боль должна была быть адской, однако Моуди не выказал никаких признаков страдания. У психопатов такое случается – в безумной гонке они не обращают внимания на такие мелочи, как боль.
Я что есть силы дал Моуди пинок под зад, и он отлетел прочь. Схватив ключи, я вскочил в машину и рванул с места.
Прямо перед тем как свернуть на улицу, я успел мельком увидеть Моуди в зеркало заднего обозрения. Он сидел на асфальте, обхватив голову руками, раскачиваясь взад и вперед, и, я был уверен, плакал.