Почти каждую неделю среди рабочего дня меня вызывал по бипперу телефонный оператор госпиталя и соединял с каким-нибудь из отделений.
– Это вы русский доктор? – спрашивали меня.
– Да, это я.
– Извините, не могли бы вы прийти в наше отделение? К нам поступила русская больная (или больной). Она (он) не говорит по-английски, и мы не можем получить письменное согласие на операцию. Доктор очень просит вас помочь.
С притоком новых иммигрантов из СССР в наш госпиталь стали все чаще поступать русскоговорящие больные. Их направляла благотворительная организация «НАЙАНА», оказывающая поддержку новым американцам. Она располагалась в нескольких кварталах от нас, и мы были для нее самым удобным госпиталем. На первый прием присылали с больными сопровождающих переводчиков; общаясь через них с пациентами, доктора проводили обследования и назначали операции. Но после переводчиков им уже не предоставляли.
Почти все они были старики с артритом и артрозом или с несросшимися переломами. Некоторым из них уже делали операции в СССР, но неудачные. Они ходили на костылях или с палочками, а кого-то привозили в инвалидном кресле. Они не говорили и не понимали по-английски и были напуганы перспективой операции. Старые люди живут старыми представлениями, для них операция – это мучительные боли, страдания и чуть ли не верная смерть. Понятно, что они были подавлены.
Ко всему в придачу, они испытывали растерянность от непривычной обстановки американского госпиталя, где не могли ничего понять. У них возникал так называемый культурный шок, характерный для многих иммигрантов, настоящий психологический сдвиг.
Когда я к ним приходил, освободившись от своих дел, видел всегда одну и ту же картину: на постели сидит старая седая женщина или, реже, мужчина, с безумными от ужаса глазами, и горько плачет. Перед ней стоит медицинская сестра и кто-нибудь из молодых резидентов. Оба растерянно смотрят на больную и говорят:
– Мы не понимаем, почему она плачет. Мы стараемся ее успокоить, и не можем. Все русские больные какие-то странные, все плачут.
Я подхожу к больной, трогаю ее за плечо и спрашиваю: – Почему вы плачете?
Она не реагирует, и мне приходится повторить вопрос. Тогда она поднимает на меня глаза и вскрикивает:
– Ой, вы говорите по-русски!
– Да, я говорю по-русски и пришел, чтобы помочь вам. Она сама себе повторяет несколько раз:
– Ой, он же говорит по-русски! – И все никак не может прийти в себя от счастья.
Я подсаживаюсь к ней на кровать, щупаю пульс. Наконец мне удается ее успокоить. Я говорю:
– Вам завтра будут делать операцию, надо, чтобы вы подписали вот эту бумагу.
– Какую бумагу? У нас в Одессе никаких бумаг не подписывали!
– Но мы с вами теперь не в Одессе, а в Америке. Здесь полагается подписывать согласие на операцию.
– А кто мне будет делать операцию? Этот молодой будет делать?
– Нет, он будет только ассистировать вашему доктору. – А доктор такой же молодой, как этот?
– Нет, доктор пожилой,
– А он говорит по-русски, тот пожилой?
– Нет, он американец.
Старуха испытующе смотрит мне в глаза:
– Я хочу, чтобы вы мне делали операцию!
Неожиданный поворот!
– Это невозможно. Я не ваш доктор, у вас очень хороший хирург.
– Доктор, я вас умоляю! – Она заламывает руки.
– Но поймите: я не ваш доктор. Меня попросили только вам переводить.
Резидент и сестра следят за беседой с нетерпением. Им всего-то нужна подпись, а вместо этого идут непонятные дебаты. Мне тоже неловко, что разговор затягивается. Резидент протягивает ей бумагу. Я даже не решаюсь сказать ему, о чем она меня просит, настолько это нелепо. И я не хочу, чтобы ходили разговоры, что русские больные предпочитают меня. Я продолжаю уговаривать ее. Она – угрюмо:
– А как я буду с ним разговаривать, с тем пожилым доктором, а?
– Кто-нибудь из ваших родственников знает английский?
– Ой, что вы!.. Мы все только недавно приехали.
– Вы сейчас подпишете эту бумагу, а завтра утром я приду к вам и помогу перевести ваш разговор с доктором. Я обещаю.
Она неловко подписывается латинскими буквами, мне приходится ей помогать и тоже подписаться как переводчику. Резидент ставит свою подпись как свидетель и сразу исчезает. Сестра просит меня объяснить больное все, что необходимо для предоперационной подготовки, при этом она помогает себе жестикуляцией: куда вставлять градусник, куда клизму. Но старуха не хочет отпускать меня:
– Ой, что я тут буду делать одна? Они же не говорят по-русски…
– Я обещаю, что приду завтра утром.
Это и называется «культурным шоком» иммигрантов (cultural shock), он возникает от непонимания при столкновении с обстановкой в новой стране. Все иммигранты переживают его в той или иной степени. Но нигде это так отчетливо не выявляется, как в госпитале, особенно – когда нужна операция: к языковому барьеру и страху перед операцией здесь прибавляется ужас беспомощности и беззащитности. В госпитале русские больные впадали в настоящую панику. Это надо понимать!
Назавтра утром, рано – до своих операций, я спешу навестить ту больную в предоперационной (waiting area). Хотя мне абсолютно некогда, но врачу обманывать доверие больного – это страшный профессиональный грех.
Она лежит на каталке рядом с другими больными и опять плачет. Но, завидев меня, сразу начинает улыбаться: мы уже друзья. Подходит ее хирург:
– Это ваша знакомая? Почему она плачет?
Я объясняю коллеге, что меня вчера попросили переводить, а ей – что это и есть ее доктор. Он ее раньше не видел: обследование проводили резиденты. Она испытующе всматривается в него. Улыбаясь, он успокаивает больную. Немного успокоенную, ее увозят в операционную.
Такие случаи стали повторяться все чаще. Потом уже все сестры знали, что в госпитале есть русский доктор Владимир, и меня регулярно вызывали ко всем русским пациентам. И сотрудники «НАЙАНЫ», разузнав, что в нашем госпитале есть единственный на весь Нью-Йорк русский ортопед, присылали нам их все больше.
Виктор был доволен наплывом русских пациентов. Благодаря им у госпиталя выросли доходы. Практически все иммигранты из Союза имели в Америке статус беженцев. Поэтому им автоматически давалась медицинская страховка для неимущих «Медикэйд». Эта страховка полностью покрывает расходы на госпитальное лечение. А стоимость лечения, в котором нуждались многие русские иммигранты, составляла от пятидесяти до ста тысяч долларов. Однако «Медикэйд» мало платит хирургам, всего пятьсот долларов за серьезную операцию. Но и эти деньги полагалось жертвовать на организационные нужды резидентуры.
Частные страховые компании за такие операции платят от двух до пяти тысяч. Поэтому в нашем госпитале немногие соглашались оперировать русских иммигрантов. Обязать делать это их не мог никто, в Америке медицина – свободная профессия, над докторами начальников нет. Но Френкель уговорил наших докторов делать операции иммигрантам – для выгоды госпиталя.
Американские хирурги – высококлассные специалисты, оперироваться у них можно почти без риска. Но они люди деловые, любят делать деньги, постоянно заняты «деловой медициной» – и можно ли их за это осуждать? Операции они проводили на высоком уровне, но обращали мало внимания на «медикейдных» пациентов до и после операции. Особенно на таких, с которыми даже нет общего языка. Поэтому русских они полностью передавали резидентам. Для их выздоровления ничего плохого в этом не было, лечение шло по принятым высоким стандартам (антибиотики сильные, лекарства хорошие). Но русские больные не могли понять, почему после операции они не видят своего хирурга, страдали от того, что с ними не разговаривают.
Мои коллеги в госпитале не знали психологических особенностей русских больных. Хотя в России чаще всего лечили «по старинке», но больные привыкли к вниманию доктора, к тому, что с ними разговаривал «хороший доктор».
Резиденты забегали в палаты к русским больным ненадолго, проверяли по записям, как идет выздоровление, и тут же убегали. Выздоровление почти всегда шло успешно, но больные были недовольны и опять плакали. Меня вызывали к ним, и мне вновь приходилось их успокаивать. Резиденты с недоумением спрашивали:
– Владимир, почему все русские пациенты такие нервные?
Я начинал мягко объяснять, что это «культурный шок». Резидентам было трудно меня понять: они-то выросли в Америке, что это еще за «культурный шок»?..