Амазонки и странники - читать онлайн

Я соскочил на перрон и принял у девочек рюкзаки. Мои компаньонки – Лена и Марина – спустились вслед за мной и теперь весело озирались по сторонам, тыча пальчиками в огромный зелено-белый вокзал, нависавший над нами, как зев гигантского зверя. День был солнечный, почти летний.

Встречающую сторону я заметил почти сразу. Сашка – Александр Савченко, пригласивший меня в Новосибирск, смотрел на мою компанию с ужасом и негодованием. Он быстро подошел и, не отвечая на мое приветствие, оттащил меня в сторону.

– Это что такое?! Это кто такие? – прошипел мне в лицо обычно невозмутимый товарищ.

– Гендерные исследования, – с тоскливой покорностью ответил я.

– Какого…? Откуда они взялись? – разгневанный Сашка брызгал слюной, как чайник кипятком.

– Михалыч пристегнул. Сань, я пытался от них отвязаться, вот те крест! Я божился и врал. Я клялся, что женщине в Васюганских болотах – смерть. Не поверили. Силком навязали, Сань, изнасиловали в самую душу.

– Но это же моя тема! Наша тема!

– Угу, – кивнул я. – А это – официальная дружеская помощь нашей кафедре со стороны кафедры социологии.

Сашка непритязательно выругался. Мне было неловко смотреть ему в глаза. На протяжении двух последних дней, особенно последние сутки в поезде, я пытался убедить себя, что ни в чем не виноват, что я сделал все, от меня зависящее, чтобы выполнить обещание, но совесть не желала признавать доводы здравого смысла. Мы – в первую очередь Сашка, но и я тоже – с самого начала приложили массу усилий, чтобы наша экспедиция была как можно малочисленнее. Два человека: ты и я, – такое условие поставил передо мной Сашка Савченко. Если все получится, то это будет сенсация, – сказал он. И лишние люди, примазывающиеся к величайшему открытию века, нам ни к чему.

Я был целиком и полностью «за». С какой стати мы должны делить плоды победы с людьми, которые нам не верили и смеялись над нами? Но все, как всегда, упиралось в финансы. Мы были всего лишь аспирантами, то есть – людьми, обремененными многочисленными обязанностями, но без власти и без денег. Я лоб разбил, уговаривая шефа оформить нашу авантюру как научную экспедицию – без этого мы бы разорились: билеты, снаряжение, расходные материалы – все это стоило целое состояние. Кроме того, ехать нам предстояло в сентябре, то есть, когда учебный год уже начнется, и все аспиранты, включая и меня, должны будут вернуться из полей в университет. Когда мой шеф, профессор, доктор исторических наук Михал Михалыч Серпухов, выслушал мою горячую речь, он без раздумий ответил, что ни за какие коврижки не внесет в план экспедиций поиски сказочной деревни, затерянной где-то в самой сердцевине сибирских болот. «Не пойми меня превратно и не сочти пошляком, – сказал Михал Михалыч, – но история изучает то, что было в прошлом. У тебя тема какая? «Расселение русских в Сибири в 17 веке»? Вот и копайся в своем семнадцатом веке. Если даже где-то там и существует ваша легендарная деревенька, то пускай к ней этнографы добираются, а мы-то тут при чем? Каким образом это коррелирует с темой твоей диссертации?»

Я был отчасти готов к такому ответу и не позволил себя обескуражить. Горячо и проникновенно, подбирая самые прочувствованные, самые возвышенные слова, я сообщил своему научному руководителю, что история живет сегодня, что она живая, она дышит и ежесекундно меняется, и что она, как спящая принцесса, скрывается во тьме таинственных неисследованных земель и ждет, чтобы мы ее отыскали. Михал Михалыч отвечал, что если я уеду в сентябре, то это будет не экспедиция, а прогул. Я говорил, что такой уникальный шанс дается исследователю один раз в жизни и надо быть просто слепой бездушной скотиной, чтобы им не воспользоваться, что, кто не рискует, тот ни в коем случае не пьет шампанское, и что безумству храбрых поем мы песню, а он отвечал, что если я ко второму октября не сдам статью в университетский сборник, то меня не допустят к защите.

Я уламывал шефа целую неделю. Михал Михалыч исчерпал все угрозы и, в конце концов, просто заявил, что у него нет денег на незапланированные эскапады аспирантов. Я не отступал и продолжал уговаривать шефа так, как будто от этого зависела не только карьера моя, но и жизнь. В конце концов, умилившись на мой энтузиазм, Михал Михалыч сломался и пообещал что-нибудь придумать. Шеф навел справочки, организовал переговорчики и в результате нашел нам финансирование у социологов: что-то там у них произошло и в конце отчетного года у их кафедры оставались грантовые деньги. К сожалению, к финансам прилагались, в качестве нагрузки, две девицы. До отъезда оставалось три с половиной дня, и я не смог отказать. Девушки были тяжелейшим грузом на моей совести.

– Может, бросим их тут на вокзале? – робко предложил я Сашке. – Скажем потом, что потерялись. Авось, милиция не даст им пропасть – посадят на ближайший встречный поезд…

– Эти орхидеи вообще соображают, куда мы направляемся? – не слушая меня, говорил мой товарищ. – Ты им хоть в общих чертах объяснил, что мы не «до городу Парыжу» едем, а в самую середку сибирских топей – в самую задницу, глубже не залезть?

– Угу. Настроение боевое. Говорят, что в прошлом году ездили в Казахстан, изучать порабощение женщин в традиционных обществах Средней Азии, и теперь им ничего не страшно.

– Мне страшно, мне! – хрипел обезумевший Санек, бия себя кулаком в грудь. – Ты представляешь, что это значит – переться в Васюгань на бичевозе с двумя девицами?!

– На чем?

– На бичевозе. Термин происходит от слов «бич» и «возить», – доходчиво пояснил мой товарищ. – Так местное население называет поезд, ходящий по маршруту Кокошино-Пихтовка, потому что приличные люди этим средством передвижения не пользуются, только бичи, то есть, бомжи.

– А приличные люди как туда ездят? – вяло спросил я.

– Приличные люди туда вообще не ездят. Только бичи, грибники и беглые зэки.

Я мысленно поздравил себя с началом полевого сезона и с тоской посмотрел на двух симпатичных чистеньких девушек – блондинку и брюнетку – дружелюбно улыбавшихся хмурому Сашке.

Я понимал, что партнеру нужно время, чтобы смириться с неизбежным. Мирился он трудно и мучительно.

– На кой мне в экспедиции две феминистки? – бурчал он, пока мы ехали с вокзала на автобусе (девочки сидели довольно далеко от нас и слышать его не могли). – Там работать надо будет, а не женские права качать!

– Сань, ты какой-то дикий, – отвечал я. – Рассуждаешь как последний динозавр: если девушка занимается гендерными исследованиями, то она обязательно феминистка, а если феминистка – значит, стерва и лесбиянка, так что ли по-твоему?

– А что, не так? – округлил глаза Сашка. Сашка Савченко не боялся совершать ошибки. Он боялся их признать, но совершать – не боялся.

– Не так, они нормальные девчонки. Мы отлично доехали, никаких скандалов.

– А это потому что ты – рохля и подкаблучник, – объяснил Санька. – Девки об тебя ноги вытирают, а ты радуешься.

Я предпочел промолчать в ответ.

– Ладно, придется приспосабливаться к этому курятнику, – вздохнул Сашка. – В конце концов, надо же кому-то делать черновую работу. Пусть проводят опросы, фотографируют, составляют словари. Найдем, чем их занять…

– У них это… – осмелился встрять я. – Своя программа есть. Лена – та, что повыше, брюнетка, – доказывает гипотезу, что переход матриархата в патриархат не является закономерным этапом развития общества. А Маринка – та, что пострашнее – занимается генезисом полового разделения труда…

– П-ф-фф! – Сашка только плечами пожал. – А мне что до этого? Могут заниматься своими делами в свободное от работы время. Начальник экспедиции – я, и я буду определять, кто что будет делать. Ну, а ты, конечно, будешь моим доверенным лейтенантом…

Он потрепал меня по плечу, в чем я не усмотрел никакой обиды. Сашку я уважал. Мы познакомились на студенческой конференции, когда Савченко в команде других новосибирцев приехал в наш университет. Тогда-то, на скандальном заседании Сектора истории Сибири, Александр Савченко и упомянул в первый раз о существовании в Васюганских болотах «оазиса», где время застыло, а цивилизация покатилась назад. О существовании места, где живут амазонки.

Все его заклевали тогда, потому что на конкретные вопросы он неконкретно отмалчивался, явно что-то утаивал, и вообще он был приезжий из Новосиба, а у нас таких не любили, считая пижонами. «Приведите факты! – кричали из зала. – Что вы все «по полученным данным» да «по полученным данным»! И он привел факты. Поставил на стол свой «дипломат», медленно открыл его, явно наслаждаясь выжидательной тишиной, повисшей в аудитории, потом театрально, как фокусник достает из цилиндра живого кролика, достал маленький полиэтиленовый пакетик и пустил его по рядам. И когда я взял его в руки – я пропал.

Это бы кусок бересты размером с мою ладонь. На нем был выцарапан примитивный рисунок. Маленький человечек с ручками-палочками и ножками-крючочками, в руке – огромная вила, размером с человечка, а на ней насажено что-то округлое, больше вилы.

– Это женщина, поднимающая на рогатину медведя, – торжественно объявил Савченко. – Амазонка на медвежьей охоте. Надеюсь, вам не нужно напоминать, что это самый престижный и физически тяжелый вид добытческой деятельности в Сибири, символизирующий высшие принципы взаимодействия Природы и Человека…

– М-да? – скептически протянули из зала. – Моя двухлетняя племянница точь-в-точь так же рисует себя с сосиской: «Танюся кушает».

По аудитории прокатился смех.

– Как вы определили, что это изображение женщины? – спросили с задних рядов.

– Во-первых, очевидно, что изображенный человек одет в платье… – начал Савченко.

– Совершенно неочевидно, – выкрикнули из аудитории.

– Затем, – повысил голос Савченко. – На голове у него вы можете увидеть такие петельки, вроде рожек. Это концы платка. Женщины там завязывают платки концами наверх, надо лбом. Так что, это совершенно точно женщина…

– Если, конечно, это не инопланетянин с антеннами, – меланхолично откликнулся председатель нашей секции, молодой, но очень ехидный доцент Кукунин.

Докладчик покраснел от гнева и стиснул зубы. Я сидел на втором ряду и отчетливо видел, как вздулись у него на лбу толстые сосуды – будто веревки под кожей протянули. Я думал, что приезжий сейчас разразится гневной речью и втолкует аудитории, что они не правы, защитится, объяснит, приведет окончательные доводы, но он смолчал и ничего в свою защиту не сказал, только раздраженно сунул пакетик со своей драгоценной берестой назад в дипломат. Его проводили под тихие смешки и забыли почти сразу же, увлеченные разразившейся бурной полемикой с защитниками теории одного нашего местного шизика-профессора, доказывавшего, что Ермак Тимофеевич, отправляясь в Сибирь, искал путь в Америку. Итак, молодая научная поросль не сочла Александра Савченко достойным внимания, но я заинтересовался и подошел к нему в обеденный перерыв.

Приезжий, действительно, оказался спесив и строил из себя невесть что, но информация у него была, я это чувствовал. Он ее тщательно скрывал, хоть его и распирало похвастаться. Было похоже, что за душу Сашки Савченко боролись не ангел и бес, а два беса – бес хвастовства и бес жадности. Постепенно, ох, как постепенно, он открылся мне. Но для этого мне нужно было вначале протусоваться с ним всю нашу конференцию, потом приехать в Новосибирск на их конференцию, а затем еще все лето переписываться по электронной почте. В конце концов, он почувствовал, что в моем лице заполучил верного оруженосца. Мы вместе – насколько слово «вместе» вообще применимо, когда дело касается Сашки Савченко, – составили план экспедиции, обещавшей стать сенсацией начала XXI века.

Я поклялся страшной клятвой («На клинке, и на черенке ножа, и на имени бога чудес», – как сказал бы любимый Сашкин поэт), что буду молчать, и что никто больше не прибьется к нашей группе и не примажется к нашей будущей славе. Но клятву я не сдержал. И вот теперь мы путешествуем в обществе двух женщин, которых Сашка на полном серьезе считал существами, стоящими на более низкой ступени развития. «Знаешь, дорогой, – говорил он мне как-то, – обыватели могут что угодно плести, но мы-то историки, мы-то понимаем: женщины получили право голоса только потому, что кому-то нужны были избирательные голоса. То же самое было с неграми – они получили гражданские права не потому, что белые вдруг признали их равными себе, но потому, что кто-то проигрывал на выборах и ему позарез нужны были новые избиратели. Политики и дождевых червей объявят разумными, если дождевые черви обеспечат им электорат». Что еще можно сказать о Сашке Савченко? Он любил Киплинга. Он жил в центре России в начале двадцать первого века и чувствовал на своих плечах бремя белого человека.

К вечеру тревога моя немного рассеялась. Все это время девчонки держались хорошо. Сообщение мстительного Сашки, что он не ожидал их приезда и поэтому снял для нас на ночь только одну комнату в жилом доме неподалеку от вокзала, они восприняли нормально, без жеманства и капризов. Более того, пока мы с Сашкой устраивались на ночлег, курили, общались и разминали ноги, они успели куда-то сбегать и возвратились с кучей разной еды. Если б не они, мы бы, наверное, легли спать голодными.

Смирившись с неожиданным прибавлением семейства, Сашка взял себя в руки и уже спокойно, словно в душе его не кипела обида, устроил вечером ориентировочное совещание. Девушки должны были знать общий план экспедиции, просто потому что иначе они доставили бы слишком много хлопот. Только по этой причине. Мы расселись вокруг стола, на котором была разложена карта Новосибирской области.

– Деревня называется Гнилая Елань, – начал Сашка, тыкая пальцем куда-то в середину большого зеленого пятна. – Через болота на северо-запад от села Тургаева километров на вскидку сто. Отрезанная от всей цивилизации точка, никто не знает точной цифры, но не больше сотни жителей.

– Почему неизвестна точная численность, у них что, перепись не проводится? – спросила та, что повыше и посимпатичнее – Лена. Спрашивала она строго, будто Сашка лично был в этом виноват.

– Сто километров? Всего? и уже отрезаны от цивилизации? – недоверчиво протянула курносая белобрысая Маринка.

– А кто там перепись проводить будет? – отвечал Сашка Лене. Вопрос Марины он просто презрел, даже не посмотрел в ее сторону. Я его понимал: она до смешного недооценивала проблем передвижения по болоту. Сто километров – это было значительное расстояние в местах, где танк не проползет и бронепоезд не промчится. Сто километров при отсутствии дороги отдаляли населенный пункт в болоте от цивилизации надежнее, чем двести километров пустыни Сахары.

– Местная власть – я не знаю… Кому-то они территориально принадлежат? – продолжала Лена.

– Наверное, принадлежат, но только кто ж туда попрется их пересчитывать? Туда только на вертолете можно добраться или пешком – трое-четверо суток по болоту. Кому из местной власти охота туда шкандыбать?

– А у них, это, хоть паспорта есть? – снова встряла Марина.

– Сомневаюсь, скорее всего, нет.

– И как они живут?

– Натуральным хозяйством. Ну, практически натуральным. Приходят два раза в год в ближайшую деревню за керосином, спичками, солью, ножами, патронами, рыболовными крючками…

– Водкой?.. – подхватила Лена.

Сашка пожал плечами.

– Если хочешь, на месте спросим у продавщицы из сельпо, она нам выдаст полный список. Они все время берут одно и тоже.

– А одежду они делают сами или покупают?

– Сами… Покупают… И то и то. Давайте не будем отвлекаться на частности, не это главное…

– Не нужно затыкать мне рот! – перебила Лена. – Если я спрашиваю, значит, мне нужна эта информация. Я не для развлечения сюда приехала, а для работы, и если я спрашиваю что-нибудь…

– Тогда давайте будем работать! – оборвал ее Сашка. – Раз вы для работы приехали, то давайте займемся делом, а не болтовней, хорошо? Спасибо.

Лена обиженно замолчала. Сашка сделал эффектную паузу, хотя то, что он собирался нам сообщить, мы уже в общих чертах знали, поэтому и потащились сюда, за тридевять земель, чтобы потом тащиться еще дальше.

– По свидетельству жителей Тургаево, Гнилая Елань живет при матриархате, – заявил Савченко. От его тона хотелось встать по стойке «смирно»: так суров и многозначителен был его голос. – Бабы на командных ролях, мужчины в подчинении. Дети считают родство по материнской линии, точно так же происходит наследование имущества. Придержите свои памперсы: имеется обратное половое разделение труда – и это в деревне, в тайге! Мужики сидят дома: готовят, стирают, смотрят за детьми, бабы ходят на охоту, рыбачат, командуют. Бабы приходят в Тургаево за патронами и выправляют разрешения на огнестрельное оружие. Совершенно необычное социальное устройство. Потрясающая архаика с самобытными элементами. Говорят, что правит там одна шаманка…

– До них не только перепись, до них и христианство не дошло? – опешила Марина.

– Неизвестно, но местные утверждают, что у них есть шаманка. Мне рассказывали, что однажды гнилоеланские попытались прийти в тургаевскую церковь за крестиками. Но бабки в церковной лавке им не продали. Сказали, что вы, мол, некрещеные язычники, вам и незачем.

– Пардон, пардон, – на этот раз встрял я. – А этнически эти твои сибирские амазонки, вообще, кем будут?

– Русские старопоселенцы, – уверенно отвечал Саша. – Дед из Тургаева, с которым я общался, описал их очень характерно: «Они не русские, они чалдоны».

– Мой прадедушка точно такой же, – заулыбалась Маринка. – «Я, – говорит, – не русский, я – казак!» Мы уральские…

Сашка посмотрел на нее строго, как молодая учительница на расшалившуюся первоклашку. Марина виновато притихла.

– Я этому деду попытался объяснить, – продолжил рассказ Санька. – «Дедуль, говорю, чалдоны – это те же русские. Так называют коренных сибиряков. Ты, говорю, сам подумай: лицом-то они на русских похожи или, может, на китайцев?» «На русских, говорит, похожи». Ну я ему: «Так значит, они и есть русские», а он мне: «Подумаешь, немцы, вон, тоже на русских похожи…»

– В общем, твоя просветительская лекция не имела успеха, – сказала Лена.

Саша повернулся к ней и молча смотрел на нее несколько секунд. Она отвечала ему таким же вызывающим взглядом. Глазищи у нее были черные-черные, как у цыганки. У меня в голове мелькнуло, что поход наш не будет дружным.

– Давай, дальше рассказывай про объект, – подбодрил я товарища, а то эта игра в гляделки начинала уже меня пугать.

– Так вот, – продолжал Сашка, поворачиваясь ко мне и Марине. – Как я уже упоминал, в Тургаево приходят только женщины. Женщины привозят свой продукт на продажу, распоряжаются деньгами, женщины ведут переговоры с местными властями. И что еще немаловажно и характерно для матриархата: у них очень свободное половое поведение.

– То есть? – подняла светлые бровки Марина.

– То есть, выражаясь словами баб из Тургаева, «Еланьские бабы – блядищи», – с холодной точностью исследователя сообщил Сашка, и, не обращая внимания на пунцовый румянец, заливший щеки борца за равенство полов, пояснил:

– За покупками приходят примерно на пять дней. В это время могут запросто закатиться в кабак и гулять с местными мужиками. У тургаевских мужичков пользуются репутацией секс-чемпионок. Дают всем. Ну, по крайней мере, мне так говорили. Разумеется, местные бабы их ненавидят. Как раз в то время, когда я там гостил этой весной, тургаевские бабоньки пытались разобраться с прибывшими еланскими «шалопутками». Не тут то было! На глазах всего села (я, разумеется, был в первом ряду и болел за команду гостей) две таежницы раскидали объединенные женские силы тургаевских, как Шварценеггер с Ван-Даммом компанию дошкольников.

– Сколько примерно лет было женщинам, которые при тебе в село приходили? – спросила Лена, у которой, видимо, научный интерес пересилил личную обиду.

– Знаешь, мне легче узнать возраст медведицы по морде, чем возраст женщины, живущей в тайге, по ее лицу, – беззлобно признался Санька. – Но дрались они – ой-ей-ей!

– На каком диалекте они говорят?

– На матерном, – без запинки ответил Сашка.

– То есть, проблем в понимании у вас не возникало? – не дала себя срезать девушка.

– У нас с Игорешей не должно возникнуть. Насчет барышень я не уверен, – Сашка улыбнулся и галантно раскланялся с нашими коллегами.

– Я по первому образованию филолог, – сообщила Лена со снисходительной улыбкой.

– У-у! – Сашка сложил губы трубочкой. – По первому образованию… А сколько их у нас всего?

– Два. Я бакалавр филологии и магистр социологии.

– Солидно. Вот защитишься и станешь еще к тому же кандидатом педагогических наук! В сельских школах таких специалистов не хватает…

Лену его ирония не пробивала.

– Я намереваюсь поступить в Центрально-европейский университет. Возвращаюсь и подаю заявку. И буду жить в Будапеште.

– Что бы мы делали без Сороса, – прошелестел Сашка, а мне почему-то стало обидно. Как так получается, что если девушка хоть сколько нибудь красива и еще к тому же умна – она обязательно уматывает за границу?

Обсудив главные детали, мы сели есть мороженое, предусмотрительно закупленное девочками и засунутое в хозяйский холодильник. Я изучал фотографии километровой карты области, добытые Сашкой через какие-то связи в военных кругах, когда услышал Маринин голосок позади меня, бормочущий что-то странное:

– Ну куда ж ты залезла? Конечно, теперь крылья слиплись. Давай, иди отсюда…

Я повернулся. Марина низко наклонилась над своим мороженым и, по всей видимости, к нему и обращалась.

– С кем это она? – обеспокоено спросил я Сашку.

– По-моему, с дрозофилой… Плюнь, Марина, дрозофилы всего сутки живут, все равно она сдохнет.

– Ну да, а если она полезла есть из моего стаканчика, значит, у нее были планы на вечер! – сварливо возразила Маринка. Я невольно фыркнул. – Воды дайте, что ли!

– Ты что, ее мыть будешь? – не поверил я.

– А что, по твоему, она сама за водой сбегает и помоется? Ну-ка, давай лапу! О, господи, какое глупое животное, я ж тебе помочь пытаюсь, а ты брыкаешься… Залазь на палец! Вот так, теперь пошли сохнуть…

Саша посмотрел на нас с Леной и сделал несколько выразительных пируэтов пальцем вокруг лба. Да, это сокровище явно в Европе учиться не собирается…

– Это тебе кажется, что несколько лишних часов жизни – мелочь. А для нее это много, это как несколько лет для нас, – говорила Маринка, склоняясь над подоконником, куда она высаживала свою спасенную. – Жизнь надо беречь…

– Ну и что ты собираешься теперь с ней делать, доктор Швейцер в юбке?

– Я не в юбке, я в брюках, – с достоинством ответила та. – И я собираюсь проследить, чтобы она высохла и вы на нее ничего ненароком не поставили. И если ты думаешь, что оскорбил меня, обозвав одним из величайших людей в мире, то ты ошибаешься!

– Дайте я расскажу про хомяка, – замахала руками Лена. – Значит, жил у одной девочки с нашего курса хомяк. Жил он в корзине, корзина стояла на подоконнике в ее комнате в общаге, жил себе, не тужил, никто его не замечал, ну кормили иногда. А тут устроили у них в комнате вечеринку на всю нашу группу. Пришла толпа народу, было очень тесно. Начали стаскивать из других комнат стулья, сдвинули два стола, и как-то ненароком уронили этого хомяка с подоконника. И придавили креслом. Заметили причем не сразу. Парень, который в этом кресле сидел, сказал: «Что-то я как-то криво сижу», нагнулся посмотреть – а там хомяк. Довольно целый такой, но, сами, понимаете, не живой уже. Так вот, Маринка, которая тоже там была, схватила этого несчастного хомяка и давай делать ему искусственное дыхание! Рот в рот! Хомяку! И массаж сердца! Полчаса всех веселила. Толик ей говорит: «Кончай ему пальцем в пузо тыкать, это надругательство над трупом!»

– Не вижу ничего смешного, – перебивая наш смех, говорила Маринка. – Я вообще не понимаю, почему убить человека – это ужасно, убить собаку – не очень хорошо, но можно, а вот убить маленькое животное или насекомое – это вообще не замечается? Не кажется вам, что это несколько двойная мораль, а? Жизнь – она и есть жизнь, не важно, в какой оболочке она заключена в твоей или в комариной. Комар жив не больше и не меньше, чем ты, пока он жив. У него тоже мысли, чувства, дела…

– Слушай, я тебе уже говорила: становись вегетарианкой, – сказала Лена. – Почему ты, с таким мировоззрением, продолжаешь есть животных, я не пойму? Ты не думаешь, что это тоже двойная мораль?

Маринка ничего не ответила – а что на такое ответишь? И только потом уже, когда мы давно забыли об этом разговоре, занятые сборами в дорогу, она вдруг ни с того, ни с сего заявила:

– Да, я не вегетарианка. Но зазря просто так я на муравья не наступлю. И комара не убью. И, возможно, мне это на небесах или в следующей жизни зачтется.

Позже, когда девочки уже легли спать, устроившись на ковре в своих спальных мешках (Сашка даже не сделал попытки уступить им раскладной диван, где должны были спать мы: «Они же феминистки, вот мы и будем обращаться с ними, как в равными», – шепнул он мне), мы вышли на балкон покурить и Сашка предался мечтам о том, как мы вернемся с победой и какое блистательное будущее ожидает нас (в первую очередь, конечно, его, Александра Савченко).

– Потерянная деревня в сердце таежных болот. Матриархат в начале двадцать первого века. Сибирские амазонки. Это сенсация, мэн! Это – я тебе говорю – то, что прославит нас на века. Это не просто готовая кандидатская – это докторская в двадцать пять лет, мэн. Я чую сладкий аромат славы…

– Классно, – кивнул я, глядя на огромный город, лежащий у моих ног в россыпи огней. – Это уже не уровень университетского «Вестника», правда? Такая статья потянет на большой журнал. Просто не могут дождаться, как положу отчет на стол шефу.

– Я уже вазу купил. Потому что, когда мы вернемся и опубликуемся, нам некуда будет девать цветы от восторженных поклонниц, – Сашка самодовольно заложил руки за голову. – У меня, вообще, большие планы на жизнь.

– Сань, а откуда ты обо всем этом узнал? Ну, о деревне, об «амазонках»?.. Тебе кто-тот наводку дал, когда ты в первый раз тогда в Тургаево поехал?

– О, это классная история. Брат мой Женька ходил прошлой осенью с друзьями за клюквой. И там, в болоте, он нашел раненого мужика, который умер прямо у него на руках. Этот раненый успел братану сказать, что якобы его спутников перебили бабы, вышедшие из леса. И вооружены, якобы, эти бабы были луками и стрелами.

– Амазонки?!

– Погоди, не перебивай. Мужик этот прямо там и помер в болоте. Наши ребята пошли в Тургаево – заявить о находке в милицию, а в Тургаево им местные и рассказали, что дескать, и вправду есть в болоте место, где живут дикие люди, и что с ихними бабами связываться – себе дороже: если ты им не понравился – пристрелят за здорово живешь и прощения не попросят. Братан мой был так впечатлен, что, когда вернулся, – только и разговоров было, что об этом приключении. Раньше-то он тоже много рассказывал, но все больше о радиоактивном лосе и затонувшей летающей тарелке – мало ли у сборщиков «абсолютно правдивых историй». Но эта байка была, считай, из первых рук. Я стал интересоваться: неужели где-то у нас в болотах сидят новые Лыковы? И съездил сам в Тургаево.

– Как ты сурово сегодня с Леной, – заметил я, помолчав. – Грубиян ты, Санька… Хам трамвайный.

– Женщины, – наставительно заметил мой товарищ, – не любят вежливых мальчиков. Они любят уверенных в себе мужчин, добившихся успеха. Когда мы вернемся в золотой пыльце славы, все девушки будут наши. А сейчас у меня нет на них времени.

– «Первым делом – самолеты»?

– Безусловно. Сначала – самолеты, потом – слава и известность, и только потом – нежная ручка, которая погладит твою грудь, всю в орденах, или в нашем случае – в Хьюго Боссе…

Я рассмеялся и стряхнул пепел. Затухающие рыже-золотые искры медленно полетели вниз и растаяли в синей темноте.

– Я сделаю это, мэн, чего бы мне это не стоило, – говорил Сашка. – Это шанс, какой дается раз в жизни. Это и есть везение: нам дали шанс, остальное мы должны сделать сами. Я не собираюсь до старости кваситься в этом болоте, мэн…

Меня покоробили его слова: если Сашка считал болотом Новосибирск – трехмиллионный, все-таки, город с одним из лучших университетов – то в каком положении, по его мнению, был я, мы трое, приехавшие из города с пятизначными телефонными номерами? Значит, мне тем более нужно было изо всех сил стараться, чтобы вырваться из провинциальной безвестности к чему-то лучшему, к чему-то большему… Достойному! До пенсии быть учителем истории в районной школе? Нет уж, извините, у меня другие планы на жизнь. И Сашка прав: их, действительно, пора начинать осуществлять. Стать первооткрывателем «Сибирских амазонок» – это сильно, это хороший вклад в научную карьеру. На таких темах делают имена. То, что Сашка говорил, я чувствовал всей силой души.

Несколько слов об оригинальности темы. То, что женщины в Сибири всегда были более самостоятельны, чем в европейской части России – это была не новость. Одна девица из моей группы была большой пропагандистской теории женского равноправия в Сибири и всех достала уже своими выписками из архивов о том, как «в 1847 г. жена купца г. Кургана Дмитрия Смолина – Елизавета продала своему мужу доставшееся ей в наследство хозяйство – дом на каменном фундаменте с флигелем, 4 амбарами, конюшней, погребом и баней», и муженек выплатил все до копейки собственной законной супруге. И что здешние купчихи иной раз вступали в гильдии и торговали параллельно с мужьями – это мы знали. И что из-за нехватки женщин здесь практически не было проблемы незамужних: замуж выходили все – и бесприданницы, и матери-одиночки, и вдовы и разведенки. Презрения и притеснений сибирячка терпела от мужчин гораздо меньше, чем жительница европейской России. Один сибирский купец – некто Чукмалдин – так выразился в своих мемуарах: «Женщина в Сибири не раба мужчины, она ему товарищ». Но все-таки, несмотря на все это, здесь всегда сохранялись традиционные патриархальные отношения. Никто слыхом не слыхивал о матриархате и женской власти в сибирских русских деревнях! На островах Океании – еще куда ни шло, в глубине Африки или, допустим, в недоступных высокогорьях Южной Америки… Но найти на территории России в наше время русскую матриархальную семью было таким же чудом, как обнаружить в тайге живого мамонта. Причем, альбиноса!

– У меня уже есть версия, откуда произошла такая большая женская власть, – размахивал руками Сашка. Я видел в полумраке только его силуэт, но угадывал, что лицо у него сейчас восторженно-самодовольное. – Сибирь всегда, вплоть до начала XX века, была местом с нехваткой женщин, верно?

– Верно.

– Так вот, тамошние бабы почувствовали, что их недостаточность – рычаг управления мужчинами. И все это – на фоне промискуитета. Если баба тобой недовольна, то тебе она не даст: одному со всей деревни. И будешь ходить, как дурак, несемейный.

– А из-за половой свободы возникло матрилинейное наследование имущества, основа матриархата, – подытожил я. – Поскольку отцовство при такой жизни установить невозможно, то хозяйство переходит по наследству от матери детям, ну и какой-нибудь формальный отец к нему в нагрузку, если у них вообще есть институт брака. А чье хозяйство – тот и начальник.

– Мы – гении. Мы простые, земные гении, – заявил Сашка. – Остается только добраться до этой Гнилой Елани и собрать материал. По возвращении нам обеспечены всеобщий восторг и слава.

– Значит так, – он загасил сигарету о поручень балкона. – Отправляемся завтра вечером. В течение дня нужно будет закупить все недостающее для похода. С утреца поднимем наших провинциалок на крыло и отправим по продовольственным магазинам. Сами займемся аппаратурой и картами.

– Как мы поедем? – спросил я, тоже туша сигарету.

– Задача первого этапа нашей экспедиции: попасть на станцию Кокошино до часу ночи на субботу, – отчеканил Санька. – От Кокошино на север идет узкоколейная железная дорога. Это единственный путь в Васюганские болота. Мы стартуем от вокзала Новосибирск-Главный. Кокошино – станция маленькая и большая часть поездов там не останавливается. Но, к счастью, мы будем не одни.

– С нами еще кто-то поедет? – удивился я.

– С нами потащится значительная часть мужского населения этого города, – усмехнулся Сашка. – В болотах поспела клюква, мэн. Приближаются выходные. Горожане отправляются за витаминами, чтоб урвать часть даров природы и с победой вернуться домой, и мы вклинимся в этот железный поток.

С самого утра мы отправились за покупками. Видимо, Бабье лето решило порадовать нас на прощание целой серией солнечных теплых дней. Мы с Сашкой вышли из дома чуть раньше, стояли и курили у подъезда, наслаждаясь погодой, пока девушки собирались. Потом они вышли. Когда я увидел Лену, я просто обалдел. Даже забыл пепел стряхивать. Она была в длинном, очень длинном и узком платье из темно-синего как бы кружева, облегающего ее, как змеиная кожа. И под этим платьем были видны ее ноги практически целиком. А на ногах у нее были туфли на очень высоких тонких каблуках. Черные волосы кудрями падают на плечи, красная помада – в общем смотрелась она просто зашибись, настоящая роковая женщина! Может, немножко чересчур нарядно, но для такой красивой девушки это не страшно. Маринка – та была в розовой кофте и в джинсах – стала что-то говорить, что «лучше бы ты брюки надела и на ноги что-нибудь удобное». Я так понял – завидует малышка. Но странно, что и Сашка, когда Лену увидел, фыркнул и сказал что-то вроде: «Мы не в цирк собираемся, а на рынок». Лена сказала, что она не понимает, а Сашка заявил – вот гад! – что «Поприличнее надо бы одеваться, не у себя в деревне». Лена, надо отдать ей должное, не смутилась, и сказала, что одеваться она будет так, как считает нужным. Так и мы пошли.

Сначала ехали на метро, потом на троллейбусе, потом еще нужно было пройти через перекресток. Лена на своих каблуках и в узком платье вышагивала очень гордо, но быстро идти не могла. Сашка постоянно вырывался вперед и говорил, что у нас не миллион лет времени и чтобы мы шевелились. На Лену вообще сильно обращали внимание. Мужики пялились обалдело, а бабы криво хихикали. Я взял ее под руку, чтобы «помочь ей на кривом асфальте». Мне было приятно, что меня видят в обществе такой эффектной девушки. Сашка сказал, что я смелый – не боюсь, что меня примут за сутенера. Ему лишь бы повыпендриваться. Но ничего, я, может, и не очень смелый, но зато добрый. Я ему ответил, что я не боюсь вызвать зависть у встречных людей. Лена посмотрела на меня с благодарностью.

Купили мы кучу всякой еды, консервы, потом еще пленки для диктофонов и фотоаппаратов. Довольно значительная тяжесть. Санька быстро распределил все покупки между нами поровну. Я сказал, что девочкам можно бы и помочь, но он ответил, что они же феминистки и хотят равенства полов, так что пускай тащат равную долю. Девчонки не стали возражать и потащили. Но это, конечно, была фигня. Особенно Лене тяжко пришлось на каблуках с этими авоськами. Я все-таки, у нее одну сумку забрал, несмотря на презрительные ухмылки Сашки. Он поухмылялся-поухмылялся, но потом тоже захотел у Маринки что-нибудь взять – совесть, видно, замучила. Но она не дала, сказала, что ей не тяжело. Рабочая лошадка такая. А Сашка все пытался Лену поддеть:

– Что же ты, – говорит, – за равенство полов ратуешь, а сама на таких каблучищах ходишь? Мужики же так не ходят?

Но она не растерялась и ответила:

– Конечно, потому что мужики бы просто не выдержали на каблуках. Мужчина гораздо слабее женщины, особенно морально. Женщина легкой походкой и с улыбкой пройдет на высоченных каблуках по разбитому асфальту, а мужчина бы слезами умывался на ее месте.

Санька не нашелся, что на это ответить. Вот так тебе, Савченко.

Когда мы вернулись на нашу «базу» и разгрузили покупки, была уже половина третьего. Сашка предложил пойти куда-нибудь поесть. Лена сказала, что она устала и хотела бы перекусить не выходя из дома. Но Сашка тут же припомнил ей то, что женщина гораздо сильнее мужчины, так что же она теперь хлюздит? Лена сжала зубы, затолкала ноги назад в туфли, отчаянно морщась, но, не говоря ни слова, и мы отправились в центр.

Мне казалось, что мы и так, вроде, были в центре, но Сашка сказал, что центр центру рознь: «Город большой, это тебе не ваш аул, тут через центр надо ехать на метро».

– Ну, так куда пойдем, в ресторан? – повысила голос Лена. Очень она эффектно выглядела на своих каблучищах, стоя посереди оживленного перекрестка на фоне всех этих огромных рекламных щитов и блестящих витрин.

– Нет, не в ресторан, вы что, у меня столько денег нет, – испугалась Маринка.

– Пойдем на набережную, – предложил Сашка. – У нас тут открылся новый цветомузыкальный фонтан на воде.

– А старый был на спирту? – серьезно спросила Лена. Я зашелся в хохоте.

– Имеется в виду – посреди реки фонтан, – пояснил Сашка, не поддерживая мое веселье. – Там, на набережной, и поедим. Заодно обсудим план действий.

Все летние кафешки были еще открыты. День выдался замечательно теплый. Облака бежали по небу как угорелые. От Оби дул сильный ветер, трепавший зонтики и иногда даже переворачивающий пластиковые стулья. Противоположный берег с рядами высоких домов был затянут серой дымкой. Сверху, от шоссе, доносился непрерывный рев машин, а иногда над нашими головами проносился поезд, клацая и подвывая в трубе закрытого метромоста. Мы заняли столик у самого бордюра с видом на фонтан, неряшливо раздувавшийся почти посередине реки, как косматый водяной веник. Взяли четыре шашлыка, два салата из капусты и четыре пива в пластиковых стаканах. Порывы ветра были такими сильными, что приходилось постоянно придерживать стаканы, чтобы их не опрокинуло. Есть шашлык, одновременно удерживая пиво, – это почти цирковой номер, я вам скажу. Сашка заявил, что нам надо «размочить» нашу экспедицию. Он имел в виду не выпивку, как я в первый момент подумал, а фотографии. Санек заставил нас усесться поближе друг к другу, потом обхватил за плечи меня и Маринку, притиснув нас к сидевшей посередине Лене, и крикнул:

– Смайл!

Солнце било прямо мне в глаза, зайчики отражались от поверхности реки и от металлической ограды. Я постарался открыть пошире прищуренные глаза, и тут же сверкнула вспышка. Слева направо и сверху вниз: Александр Савченко, Марина Николаева, Елена Свияга, Игорь Кауров. Наш первый коллективный снимок.

– Ну так что, – сказал Санька, утолив голод. – Вы, дамы, как новые члены нашего отряда обязаны доложить ваши цели и задачи. За какими чебуреками вы едете в Гнилую Елань? Какие у вас научные интересы, вообще? Разве у феминисток бывают научные интересы?..

– Я занимаюсь половым разделением труда, – деловито сообщила Марина, кивая головой, как китайская глиняная собака, каких сажают за заднее стекло автомобилей.

– А, чего им заниматься! – радостно потянулся Сашка. – Место женщины на кухне. Или как там… Кюхе, киндер и кирхен! Природой так предназначено.

– Я не согласна. Я напротив, считаю, что основа такого разделения скорее гендерная, культурная, а не биологическая. Общество воспитывает девочек в сознании того, что им место в так называемой «женской» сфере, связанной с детьми и домоводством. Если бы было другое воспитание – то и разделение обязанностей было бы другим.

– Как только вы воспитаете мужчин так, что они научатся кормить грудью, я тут же перестану спорить и признаю свое поражение. Я даже сам запишусь на курсы будущих мам. Ну а ты, – Сашка повернулся к Лене, – какие гениальные идеи ты исповедуешь? Давай, рассказывай, что там у тебя по поводу перехода от матриархата к патриархату?

– На самом деле, матриархат не сменился патриархатом, – заявила Лена, деликатно вытирая салфеткой губы. – Он просто перешел в скрытую форму… Рот закрой, простудишься.

– А-а-аа? – протянул Сашка, вытаращив глаза.

– Я предлагаю делить историю человечества не на матриархат и патриархат, а на первичный матриархат и латентный матриархат, – продолжала Лена, с некоторым злорадством глядя на обалделого Сашку. – Просто на определенном этапе истории женщины преднамеренно отдали так называемую «политическую власть» в руки мужчин, а сами перешли на теневые командные позиции. Роль мужчин в этом так называемом «захвате власти» была нулевая. Женщины сами предоставили мужчинам право умирать на полях сражений, напрягаться, выполнять силовые работы, официально править, а сами продолжали управлять обществом изнутри семьи и посредством сексуального влияния.

– Правда? – яду в Сашкином голосе было столько, что если б он сейчас перегнулся через поручни и плюнул в Обь, мертвая рыба плыла бы до самого Ледовитого океана. – А потом что же произошло?

– Потом? Потом ничего не произошло. Он так и тянется.

– Кто тянется?

– Латентный матриархат. Продолжается в наши дни!

Я думал, с Сашкой инфаркт приключится.

– Ты вообще соображаешь, что ты несешь? – заорал он, когда слегка пришел в себя. – Это же чушь собачья! Это… Это такая чушь – я даже слов не нахожу. Ты просто не понимаешь, что такое «матриархат» и «патриархат», да? Господи, кто только вам грант дал…

– Общество поддержки молодых женских научных кадров имени Беатрис Стагнер, – сообщила Марина.

– Не знаю такого. И счастлив этим. Игорь, это какая-то секта. Я такого антинаучного бреда никогда в жизни не слышал. Ты вообще в курсе, что матриархат и патриархат – это фазы первобытнообщинного строя? – снова повернулся он к Лене, невозмутимо потягивающей пиво. – Ты в школе-то училась, красавица? Как матриархат – уж какой угодно, прости господи, латентный, активный, пассивный – может продолжаться в наше время? Или ты продолжаешь жить при первобытнообщинном строе, Пенелопа? Если да, то тогда я не удивляюсь твоим научным теориям…

– Это все терминологические придирки, – с достоинством ответила Лена. – Термины «матриархат» и «патриархат» имеют более общее культурологическое значение: доминация женщин или доминация мужчин – вне зависимости от этапа развития общества. Кстати, Марксова формационная теория давно вышла из моды…

– Из моды? – Сашка подавился собственной слюной и закашлялся. Говорить он не мог, только рукой махал. Лена подняла брови и с чувством победителя отвернулась к реке. Ветер романтически растрепал ее черные кудри.

Сашка Савченко был, с одной стороны умный, а с другой – дурак дураком. Ему было мало знать про свое интеллектуальное превосходство, он обязательно хотел, чтобы об этом знали окружающие. Ленино высокомерное заявление было ему просто как шило в одно место. Нам нужно было этой ночью отправляться в тяжелую, долгую дорогу, и любой на нашем месте позаботился бы о том, чтобы использовать последние часы в городе для отдыха, оставив идеологические склоки на потом. Но Сашка теперь счел своим долгом третировать Лену всеми доступными ему способами – просто, чтобы она почувствовала свое ничтожество перед ним, Александром Савченко. Когда мы поели, он заявил, что нам позарез требуется общий экспедиционный журнал. «Я должен иметь в финале объективные данные. У наших коллег такая фантастическая картина мира, что на их интерпретации событий я рассчитывать не могу. Будем вести дневник и записывать каждый наш шаг, чтоб потом не было никакой путаницы», – сказал он. И мы потащились в магазин канцтоваров, до которого почему-то никак нельзя было доехать на метро, а только на автобусе и троллейбусах с двумя пересадками. Был как раз час пик, народу в транспорте было – битком, мы уже все порядочно устали, а Лене на каблуках пришлось совсем плохо. При выходе из последнего троллейбуса, кто-то наступил ей на подол платья и она, потеряв равновесие, вылетела наружу. Хорошо, что я успел ее подхватить. Платье у нее разорвалось по боковому шву, где и без того был высокий разрез, до самого пояса.

– Одеваться надо по-человечески, – откомментировал Сашка.

– Это Дольче и Габбана! – с ненавистью прошипела Лена.

– Почем брала, по сто пятьдесят рублей?

– Не твое дело! – фыркнула Лена, придерживавшая расходящееся на боку платье. – Ну и как я теперь пойду?

Кружевное полотно стягивалось, как резиновое, и в разрезе постоянно мелькали черные трусики. Проходящие мимо мужики просто шеи сворачивали, пялясь на нашу компанию. Я постарался закрыть девушку собой.

– Давай посмотрим какие-нибудь булавки в канцтоварах, – предложила Маринка.

Мы гуськом вприпрыжку подались в магазин, двери которого занимали угол старого купеческого дома. Внутри девочки пошли разыскивать что-нибудь для починки платья, а мы с Сашкой отправились за экспедиционным журналом.

– О, давай вот эту возьмем, – Сашка радостно вытащил из стопы «общую» тетрадь в клеенчатой обложке ярко-красного цвета. – Красный – это цвет надежды!

Я не удержался и поправил:

– Цвет надежды – голубой.

– Сам ты голубой, – не медля ни секунды, отбрил Сашка.

– Цвет надежды – зеленый, – сообщила подошедшая сзади Марина.

– Надо же, как все разбираются в цветовой геральдике, просто не экспедиция, а рыцари круглого стола. А все же, позвольте взять красную тетрадь: у нее будет меньше шансов потеряться. Опять же, если мы заблудимся в болоте, то будем махать ей, и нас увидят издалека.

– Ну что, нашли что-нибудь? – спросил я Марину.

– Ага. Продавщица ее на скрепки пластиковые скрепляет, – Маринка хихикнула.

– Я надеюсь, она не потащит этот бальный наряд с собой, – сказал Сашка.

– У меня куртка точь-в-точь такая же красная, – Марина ткнула пальцем в тетрадь.

– Прекрасно, значит, ты тоже не потеряешься в болоте. Так, – Сашка посерьезнел. – Все должно документироваться. Каждый наш шаг. Ежедневно будем делать записи в дневник по очереди. Никаких самостоятельных выводов, никаких псевдонаучных спекуляций – только голые факты. Точно, объективно, скрупулезно, вплоть до самых мелких мельчайших мелочей. Настройтесь на сбор информации. Экспедиционный дневник – это наш главный документ, наше основное сокровище. Что бы ни случилось, эта тетрадь должна вернуться на Большую землю.

Мы попали, похоже, в самый клюквенный сезон. К ночи вокзал Новосибирск-Главный начали заполнять группы характерно выглядящих мужчин: теплая не по сезону одежда, сосредоточенное выражение трезвого лица и огромный рюкзак за спиной, в котором угадывались очертания короба высотой в человеческий рост – короба для ягоды. Народ все был как на подбор – крупный, лет 30 – 45, добротно одетый и чрезвычайно, скажем так, решительный. Мы с девушками затерялись в этой толпе, как болонки в своре диких псов. Крошечная станция Кокошино стала на эту ночь воплощением Мекки и Земли обетованной вместе взятых. Билетов на электрички в западном направлении было не достать. Я слышал, как одна из групп сборщиков ягоды всерьез обсуждала вариант: сесть на скорый поезд до Москвы и в нужный момент сорвать стоп-кран. Сашка, уже не в первый раз отправлявшийся по этому маршруту, чувствовал себя, как рыба в воде, и непринужденно делился информацией с этими кошмарными людьми с интеллигентными лицами. В какой-то момент он исчез, и я уже было подумал, что он уехал без нас, но он, все-таки, выскочил, как черт из табакерки, и сообщил:

– Вперед, на пятнадцатый перрон. К барабинскому поезду прицепят дополнительный вагон. Ходу, барышни, ходу! Один вагон прицепят, а не состав, никто не будет уступать вам места…

Нужно сказать, что присутствие девушек произвело на охотников за ягодой сильное и неоднозначное впечатление. Когда мы залезли в вагон и все вчетвером уселись на одну боковую скамейку, сборщики оглядели нас озадаченно и без всякой просьбы с нашей стороны убрали из-под наших ног свои огромные рюкзаки. В дороге страшные люди смотрели на девушек испуганно и то и дело умолкали на полуслове, когда в разговоре вылетало матерное словечко. Наконец Елена не выдержала и попросила соседей по вагону не беспокоиться, потому что она по первой специальности – филолог, так что запретных слов для нее не существует. Ее выступление произвело на окружающих совершенно гнетущее впечатление. Все и без того говорили тихо, а теперь и просто стали шептать вполголоса, соединив головы. Я с трудом ловил обрывки разговоров, боясь упустить полезную информацию о месте, куда мы направлялись. Все говорили о том, кто сколько в этом и в прошлом году «нарезал» и «вынес». Мучительно прислушиваясь на протяжении получаса, я понял, наконец, что в этих краях грибы «режут» – как поросят, а клюкву «выносят» – как бедствие.

Стоп-кран нашим попутчикам срывать не пришлось. В Кокошино поезд остановился добровольно, но только на одну минуту. Среди ночи, практически в полной тьме, хаотично разрезаемой лучами редких фонариков, за одну минуту нужно было опустошить вагон, набитый людьми и рюкзаками. Во время высадки я получил две здоровенные шишки и сильно ободрал кисть руки, Сашка же вообще вылетел на насыпь головой вперед. Девочек и рюкзаки, где у нас были в числе прочего, диктофоны и фотоаппараты, удалось сохранить в относительной невредимости.

Станция Кокошино занимает крошечный домишко в одну комнату, где стоят две лавки, обитые дерматином. В считанные минуты домишко и все прилегающее пространство вокруг было набито народом и рюкзаками. Здесь, где толпа не была разбавлена посторонней публикой, как на новосибирском вокзале, однородность ее чувствовалась еще более остро. Кто-то уже развел костерки вокруг станции и народ уселся вокруг закусывать и греться водкой. На улице становилось очень холодно, гораздо холоднее, чем было ночью в городе. Счастливчики, которым досталось место в помещении, беспечно улеглись спать прямо на полу, среди островов рюкзаков и баулов. Никто не знал точно, когда появится поезд, но у каждой компании были свои впередсмотрящие и дозорные.

Наш впередсмотрящий, он же полевой командир, Сашка поскребся в незаметную крашеную дверь рядом с окошечком кассы. Дверь открылась, и он скользнул туда, незамеченный никем. Через пару минут его лицо замаячило в окошке кассы. Я подошел. Сашка делал беззвучные знаки, тыча пальцами в сторону дверки. Я поманил девушек и мы, подхватив рюкзаки, прошмыгнули следом за ним.

Оказалось, что Санька еще в прошлый поход успел завязать хорошие отношения с начальником станции, по совместительству ночным кассиром Павлом Анатольичем. Тот устроил нас в своей комнатушке, отделенной от кассы фанерной перегородкой, не достававшей до потолка, и разрешил включить чайник.

Я уселся на кушетку, вытянул ноги и закрыл глаза. Очень хотелось спать. Откуда-то нестерпимо дуло. Анатольич, которого Сашка, как я понял, успел поблагодарить в денежном эквиваленте, добродушно сказал:

– Отдыхайте, я вам скажу, когда бичевоз придет, – и исчез за перегородкой.

– Второй этап нашей экспедиции, – немного усталым голосом объявил Сашка, – достичь деревни Тургаево, куда приходят отовариваться и сбывать продукты труда жительницы интересующего нас поселения.

– Сколько дотуда ехать? – простонала Лена.

– Это относительно.

– Но поезд – этот ваш «бичевоз» – сколько дотуда идет?

– Бичевоз дотуда не идет, – порадовал нас полевой командир. – Когда железная дорога кончится, нам придется еще добираться местными средствами сообщения.

– Какими средствами? – расширила глаза Марина.

– Там увидите, – беспечно ответствовал Сашка. – Но если вы, барышни, уже поняли, что эта прогулка не для вас, то сейчас у вас есть последний шанс вернуться на Большую землю. Анатольич вам выдаст билетики до Новосибирска на ближайший поезд и – не к утру, конечно, но к обеду – вы вернетесь в лоно цивилизации.

– Не дождетесь! – ответила Ленка, поплотнее кутаясь в куртку.

– Фига вам с маслом, – поддержала Марина. – Мы тоже хотим славы и подвигов.

Сашка ухмыльнулся и пожал плечами.

– Ну смотрите. Я только хочу вас предупредить, что все это, – он обвел широким жестом окружающий его интерьер, тускло освещенный голой лампочкой на шнуре, – не ягодки и даже еще не цветочки. Это так – нежные бутоны.

Я не заметил, как задремал. Сколько я спал – неизвестно. Из забытья меня вывел голос Анатольича:

– Поднимайтесь, пора.

Я с трудом открыл глаза. Свет, казавшийся раньше таким тусклым, теперь невыносимо жег глаза, как будто я оказался на операционном столе. Спросонья меня подташнивало и слегка морозило.

Мы встали, надели рюкзаки и выбрались через заднее крыльцо на улицу. По дороге Анатольич о чем-то загадочно переговаривался с Сашкой.

– Я, значит, позвонил свояку… Он там все утрясет. Он обещал вам чего-нибудь устроить… Ну, ты понимаешь, чего-нибудь устроит, ага?

Между тем сборщики каким-то шестым чувством учуяли приближение поезда и начали молча запруживать узкий перрон. В желтом свете фонарей, освещавших пути, они казались мистическими существами: вампирами, восставшими из гробов, или духами разбойников.

Анатольич подпихнул нас поближе к краю платформы.

– Вся эта интеллигенция, – начальник станции кивнул на ватагу разбойников, – выйдет на лосе…

– На чем? – не понял я.

– Станция называется «Лось», – объяснил Сашка.

– А…

– …Ну вот, а вы езжайте дальше, до грибка…

Чувство юмора у меня к этому времени полностью отмерло, я даже не стал хихикать и интересоваться, увидим ли мы из окна поезда этот грибок. Было очевидно, что это тоже название какой-то станции. Что за ветка такая: Лось, Грибок… Словно какой-то первопроходец называл станции названиями вещей, которые попадались ему на глаза. Может быть, там дальше нас ждут Шишка, Белка и Пень?..

– От Грибка вас отвезут в Тургаево.

– Кто отвезет? – спросил я.

– На чем отвезет? – подала голос Лена.

– Там увидите, почем я знаю, – отвечал недовольно Анатольич.

Оказалось, что поезд бичевоз состоит всего из двух вагонов: пассажирского и товарного, который, впрочем, тоже использовался как пассажирский. Разница между ними была в том, что в товарный вагон можно было поместиться вместе со своим мотоциклом. Или коровой. Или с двумя кубометрами кирпича. Или с ковшом от экскаватора, – мало ли, что у вас могло оказаться при себе. Люди мгновенно набились внутрь, как шпроты в консервную банку. И точно так же, как шпроты, все хотели занять лежачее положение.

Пассажирский вагон был плацкартного типа. Сашка каким-то чудом умудрился впихнуть нас в одну из «кают». Лена хотела было запрыгнуть на верхнюю полку, но он удержал ее за ногу и стащил вниз.

– Ты что?

– Ты там задохнешься. Ложитесь вниз.

Лена и Марина, без споров, заняли нижние полки, меня Сашка толкнул на пол. Мы сели и, стараясь не обращать внимания на то, что над нашими головами постоянно кто-то ходит, проносит огромные рюкзаки, передает вещи, вытащили из рюкзака спальники и тонкий пенопластовый коврик и расстелили их между полками. Верхние полки над девочками мигом были заняты. Потом туда же, наверх, на багажную полку начали закидывать рюкзаки, рискуя зашибить всех, находящихся внизу. Кто-то пребольно пнул меня в ухо сапогом и даже не заметил. Люди остервенели от усталости и напряжения и жестоко бранились, уже не обращая внимания на присутствие девушек.

Вдруг надо мной навис какой-то громадный детина с кудрявой бородой. Он оглядел нас, скорчившихся у него под ногами, и пророкотал веселым голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

– Так, это кто тут у нас лежит? – потом он обернулся и крикнул вдоль коридора:

– Кирилл! Я тут буду!

Потом он снова перевел взгляд на нас, ухватился руками за верхние полки, так что они жалобно скрипнули, и начал пробираться в наш закуток, приговаривая в мой адрес:

– Парень голову убери, наступлю. Так, еще чуток, вот молодец, – от него несло водкой и потом.

– Эй, вы куда лезете? – окликнул его Сашка.

– Да я хотел девушек попросить мне место уступить, – невозмутимо ответствовал бородатый. – Девушки, вы ведь не толстые, правда? Давайте вы на одну полку ляжете… Или я могу на одну полку с кем-нибудь лечь, я тоже не толстый…

Бородач нагло пер вперед и явно намеревался усесться прямо на лежащую Ленку. Она неуверенно приподнялась на локте и посмотрела на Сашу вопросительно и испуганно. Тот сделал быстрое движение головой, мол: перебирайся! Лена встала и перебралась налево, к Марине.

– Вот так, вот и спасибо, – пророкотал черный бандит, даже не посмотрев на нее. Он снял с себя толстый пуховик какого-то невозможного грязно-голубого цвета, из которого во все стороны лезли перья, свернул его и положил себе под голову. Потом он отвернулся к стене и почти сразу же захрапел.

Когда поезд тронулся, верхний свет погас и вагон погрузился в полумрак, я, наконец, понял, почему Сашка не дал нам залезть наверх. В набитом разгоряченными людьми вагоне мгновенно стало нечем дышать. Лежали везде, где только возможно, все проходы были заполнены лежащими телами. Окна, разумеется, не открывались. Было жарко и влажно, как в бане, и наверху, должно быть, был самый ад. Я слышал, как люди стонут и вскрикивают во сне. Здесь, на полу, довольно сильно дуло. Я понимал, что рискую простыть, но это был хоть какой-то свежий воздух.

– Саш, – раздался из темноты тихий жалобный голос Марины.

– Что? – вполголоса ответил Сашка.

– Сколько нам ехать?

– Сколько надо. Спи.

– Саш, мы все равно не можем заснуть, – отвечала Марина, и я явственно слышал слезы в ее голосе. – Может, пока обсудим план работ на объекте?

Сашка приподнялся на локте. Лена и Маринка блестели глазами из глубокой тени. Сашка сморщился и проговорил без намека на веселье в голосе:

– Пожалуйста, спите, я вас умоляю. Нам ехать десять часов – это вечность, если не спать. А завтра будет тяжелый день. Спите.

Он лег, отвернулся и накрыл голову капюшоном.

*

Поезд, состоящий из локомотива и двух вагонов, громыхая и раскачиваясь, ползет по старой одноколейной дороге, по которой в войну подвозили к Транссибу лес из тайги. Это необычная железная дорога: она не только извивается, как змейка, она еще и переваливается с горки на горку. Под шпалами – болото. Здесь земля медленно уходит из-под ног, здесь нет автомобильных дорог, и эта официально не существующая железка – единственная связь с внешним миром. В поезде спят люди. Большинство из них – сильные выносливые мужчины. Они знают, что могут выдержать трехдневное скитание, набрать ягоды, как в ранешние времена воины собирали скальпы врагов, и вернуться с добычей домой к женам и детям (пятеро из них не вернутся, но они еще не знают об этом. Только послезавтра, когда они поймут, что не успевают выйти из болот до темноты, в голове одного из них – самого молодого – мелькнет: «Что же мы наделали, зачем все это?»). Еще там едут несколько «местных» – народец темный, страдающий алкоголизмом и, частенько, туберкулезом, полученным в колонии. Если они отправляются за ягодой – то в этом нет никакой романтики, они так кормятся: сдают ягоду в приемный пункт. На этом не разбогатеешь, но на водку и еду некоторое время хватает. Самые необычные люди в поезде – четверо молодых людей: двое юношей и, что еще удивительнее – две девушки. По их одежде очевидно, что они – люди непривычные к тайге и болотам. Они тоже спят и видят тревожные сны. Они не знают, что их ждет впереди, они напуганы и потеряны. А поезд тем временем пересекает границу самого клюквенного и самого морошкового, самого страшного и самого необжитого края в России. Васюганские болота – пять миллионов гектар зыбкой, холодной, никому не нужной земли, тянущейся до полярного круга, упирающейся краем в вечную мерзлоту, принимают к себе гостей из чуждого мира.

Интервью с главой администрации сельсовета села Тургаево Колыванского района Новосибирской области Смолиным Андреем Петровичем

Интервьюер: – Андрей Петрович, расскажите, пожалуйста, о ваших контактах с жителями деревни Гнилая Елань. Существует ли вообще эта деревня или это легенда?

А.П. Смолин: – Конечно, существует. Хотя, никто из наших там не бывал, но бабы-то откуда-то приходят (смеется).

– Как часто они появляются в Тургаево?

– Два раза в год. Вот скоро должны пожаловать с клюквой.

– Они приходят в определенные дни?

– Ну да, можно так сказать. Осенью и весной. Примерно в одно время. Как клюква пошла – они приходят. Вы поглядывайте у заготконторы, они там сразу покажутся.

– Они участвуют в заготовке клюквы?

– И клюквы тоже.

– А что еще они приносят?

– Бруснику. Груздь. Рыжики.

– Что ж, там у них и лес есть, не только болото?

– А как же, лес тут везде есть. Название-то – Елань. Елань – значит «высокое место», типа горы… Ну, не гора, а так – возвышенность. И по ней урманы.

– А урманы – это?..

– Ну, лес это, тайга, еловый лес, дремучий такой…

– Они также привозят на продажу какие-то продукты своего труда, вещи?

– Да. Они привозят выделанные пластины – белку, выдру… Немного – рысь…

– А пластины – это?…

– Ну – шкуры. Шкуры такие (показывает руками). Еще они вязаные вещи продают из своей шерсти, рукавицы. Рукавицы они меховые шьют, мы все покупаем.

– Что, хорошие рукавицы?

– (Выглядит озадаченным, после небольшой паузы) Да чего в них хорошего? Рукавицы да рукавицы…

– А почему именно у них покупаете?

– (Пожимает плечами) Да – привыкли…

– Вернемся к деревне. Сколько человек там живет?

– Ума не приложу. Пара сотен, может быть. Так, если по бабам прикинуть, то семей сорок.

– Что, никто из знакомых вам людей в этой деревне не бывал?

– Из наших никто. Но я слышал, мужики говорили, что им Кооператор рассказывал, будто он в Елани бывал.

– Кто такой Кооператор?

– Да шляется тут у нас один шизик. По болотам много всяких бродит. А этот гопник надыбал где-то БМП, приспособил ее на колеса от вездехода и разъезжает по дальним болотам – на севере, на границе с Томской областью. Вроде феодализма там развел. Вы, к примеру, если за ягодой пошли, то только до Верхнего Ляга дойти можете. А дальше если зайдете, вас Кооператор на своей таратайке догонит и выгонит. Говорит, что там «его болото» и никому собирать не разрешает. Я ему один раз сказал так, по-мужски, серьезно, что мол, не твое это болото, родимый, а государственное. Но с ним разве поговоришь! (раздраженно машет рукой).

– И что, этот Кооператор бывал в Елани?

– Ну, я сам от него не слышал. Я вообще его треп слушать не охотник. По мне потонул бы он там на своем вездеходе – так спокойнее бы стало. А мужики рассказывали, что он брехал, что бывал там.

– А где он живет, этот Кооператор? Можно с ним поговорить?

– А хрен его знает. У него там, в болотах несколько избушек есть.

– И как его найти? Нам бы было полезно его расспросить…

– (раздраженно) Да фиг знает, как его найти! Зайдите, вон, до Стешкиного кагана – он вас сам найдет и начнет за вами на своем броневике по болотам гоняться. Попробуйте, расспросите такого психа… Вообще, он тоже, небось, скоро сюда припрется. Он же на этом самоходном аппарате клюкву возит.

– Скажите, Андрей Петрович, но ведь деревня Елань, должно быть, находится на территории вашего сельсовета? Как же получается, что вы, председатель, ничего о ней не знаете?

(Прищуривается и наклоняется ближе) – А откуда это вы взяли, что Елань входит в мой сельсовет? Этой деревни вообще официально не существует. А чего официально не существует, за то я не отвечаю. Так и избушку на курьих ножках можно к моему сельсовету приписать, вместе с бабой Ягой. Вот когда туда отправят переписчиков, да зафиксируют официально поселение с такой-то численностью человек, да нанесут ее на карту, да припишут к Тургаевскому сельсовету – вот тогда милости просим, начну я об этой деревне заботиться, и детей в школу отправим, и пенсионерам пенсию начислим, и фельдшера будем туда посылать регулярно с прививками. Все сделаем! А пока – нет такой точки на карте, нет деревни Гнилая Елань Колыванского района.

– А можем мы туда сходить?

(Вставая со стула) – Вы что, не слушали невнимательно? Я ж сказал: нет такой деревни. Нет туда дороги. А теперь – спасибо, до свидания, всего хорошего, успехов вам в вашем научном труде. У меня дела – простые, ненаучные, но которые ждать не могут.

– До свидания, Андрей Петрович.

Записано И. Кауровым

– Ты разозлил респондента, – наставительным тоном выговаривала мне Маринка, пока мы шли от сельсовета к школе. – Ты усомнился в его профессиональной добросовестности и он, разумеется, закрылся. Из-за тебя мы теперь от него ничего больше не добьемся.

Вот так неудачно закончилось мое первое интервью в качестве социолога. Почему социолога? Потому что со дня приезда в Тургаево Лена так и не выходила из нашей комнаты или «берлоги», как окрестил наше убежище Сашка. Марина пыталась ее поднять, но бесполезно. Маринка сама была на пределе, но героически рвалась приниматься за работу, говоря, что не для того мы сюда с такими тяготами добирались, чтобы теперь сидеть и ничего не делать. Я вызвался идти с ней, и мы отправились интервьюировать местных жителей.

Мы приехали сюда вчера вечером. Село Тургаево оказалось средних размеров деревней. Там был клуб, три магазина, почта с телеграфом, каменное здание правления, начальная школа, работающая пилорама, кузница, фельдшерский пункт и филиал Сбербанка. Была там даже церковь, точнее, я бы сказал, молельный дом: новая изба с высокой двускатной крышей и крестом над ней. Поп, как мне объяснили, жил прямо в церкви. Деревня стояла на течке Туе. На реке была устроена плотина, и имелось маленькое водохранилище. Нам рассказали, что в этом пруду разводят карпов. Потом воду спускают, и ребятишки с бабами рыбу руками собирают со дна. Все пространство вокруг пруда, до самого леса, заросло коноплей. Сашка сказал, что лес на горизонте – это только узкая полоса, за которым начинаются бесконечные болота.

Тургаево было связано грунтовой дорогой с ближайшей железнодорожной станцией Грибок. Два раза в неделю сюда ходил «автобус» – грузовик «Урал» с будкой вместо кузова. В будке было два крошечных окошка, а внутри стояли по сторонам две деревянные скамейки. От станции до Тургаева мы ехали без остановки три часа. Никогда в жизни я не ездил по такой ухабистой дороге. Эту грунтовку размывало малейшим дождем (а дожди в этих краях частые), после чего грузовики разбивали ее вдрызг. Наш «автобус» мотало так, что люди, сидящие на одной стороне валились на сидящих на другой стороне. Лену, которую из поезда вынесли на руках, начало тошнить почти сразу. Как оказалось, из-за такого пустяка «автобус» останавливать не принято. Ее несколько раз вырвало прямо на пол. Ехавшие с нами люди матерились себе под нос, но остановиться не предлагали.

Как мы добрались до проклятого Грибка – это особая песня. Чудо, что мы остались живы. Когда, на рассвете, сборщики вышли на станции Лось, я понял, почему Анатольич называл их «интеллигенция». Хоть они и были грубияны и на вид испугали бы любого цепного пса, но это были нормальные городские мужики, занятые своими делами. Те же, кто остался вместе с нами в бичевозе, составляли самый сок того слоя населения, который дал поезду это название. Они ехали не за клюквой. В лучшем случае они направлялись домой – за кормежкой, в худшем – за сырой анашой. И нам пришлось ехать с этим контингентом еще четыре часа.

Лена с самого утра придумала сходить в туалет, причем, не будя нас. Каким-то чудом ей удалось пробраться одной через весь вагон к туалету на противоположном от нашего «купе» конце. Она распахнула дверь и обнаружила там урода со спущенными штанами (защелка на туалетной двери не работала, как выяснилось, но не в этом суть). Мужик он не только не смутился, он обрадовался, воспринял появление девушки как призыв и начал за ней бегать – как был, без штанов, держа свое сокровище в кулаке и радостно крича всякие гнусности. Ленке пришлось спасаться от него бегством, перепрыгивая через лежащих на полу и сидящих на скамьях таких же чмошников, которые, разумеется, страшно обрадовались развлечению и начали хватать ее за руки. Добежать она смогла едва до середины. Там ее поймали и с ржанием повалили на полку.

Первой из нас проснулась Маринка. Она растолкала меня и Сашку. Мы сели и осоловело начали озираться вокруг, не понимая, что происходит, и что за визг и гогот стоит в вагоне.

– Лена! – прошептала Маринка, вытаращив глаза.

Сашка сразу вскочил и выглянул в коридор. Я навалился на его спину и посмотрел туда же. Мгновенно все стало понятно, и страх пробил во мне невидимую, но ясно ощущаемую дыру, размером с кулак: я чувствовал ее в районе солнечного сплетения, мне казалось, что если сейчас посмотреть на меня, то можно посмотреть через дыру насквозь.

– Что будем делать? – шепнул я Сашке. То, что попытка просто отбить девушку вдвоем против целой толпы дурных мужиков заранее обречена на провал, я понял мгновенно.

– Давайте спрыгнем, давайте спрыгнем, – трясясь, повторяла за моей спиной Маринка. – Заберите ее и мы спрыгнем.

– Куда спрыгнем? – зло отозвался Сашка. – В болото?

– Санька, мы с ними не справимся, – прошептал я. – Может, сорвать стоп-кран и позвать машиниста?

– Ерунда, ничего плохого они ей не сделают, – бормотал Сашка не очень убедительным голосом. – Спросонья, трезвые… Покуражатся и отпустят…

– Да что же вы стоите! – восклицала Маринка. – Ну, пустите меня, если сами трусите!

Сашка перехватил ее и пихнул в мои объятия.

– Собирайте шмотки и уходите в тамбур. Когда будет станция – перейдете в задний вагон. Ох, говорил же я: попадем с девками в беду!

Он быстро оглядел Маринку, стянул со своей головы шапку-шлем с прорезанными дырками для глаз и натянул на девушку. Пока она, ошеломленная, пыталась приспособить шапку так, чтобы дырки приходились ровно на глаза, Санька взял с полки ее куртку – ярко-красную, приметную – и вывернул ее наизнанку, черной подкладкой вверх. Он напялил куртку на девушку, как на куклу и сказал:

– Марш! Без разговоров. Ждите меня там и даже не пытайтесь бежать на помощь. Что бы ни случилось, понятно?

Он качнулся и медленно пошел вдоль прохода туда, откуда доносились смех и крики. Я быстро свернул наши спальники и сунул их в рюкзаки. Маринка мне помогала. Потом я пропустил ее вперед и мы, не оглядываясь (хотя мне, как жене Лота, безумно хотелось оглянуться), пропихивая рюкзаки перед собой, пробрались в холодный, прокуренный тамбур. Здесь, за болтающейся, лязгающей дверью, я не почувствовал себя защищенным.

Я оглядел молчащую Маринку. Волосы ее были убраны под шапку и воротник. В шапке, закрывающей лицо, и толстой куртке странного вида и мятых тренировочных штанах она ничем не напоминала девушку. Так – неопрятный увалень-подросток, глазу не на чем зацепиться. Только если внимательно приглядеться, становилось заметно, что она мелко-мелко дрожит всем телом.

– Он не может… Не может драться один со всеми, – проговорила она, заметив, что я на нее смотрю. – Как он сможет справиться один со всеми?

– Он не будет драться, – отвечал я ей, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Может, нам нужно ему помочь?

– Нет, он сказал, что мы должны ждать их здесь.

– Ну хорошо, я понимаю… – Маринка говорила зло, отрывисто и постоянно шмыгала носом. Из дырок на шапке, в которые приходились нос и рот, вырывались облачка пара. – Я понимаю: мне нельзя туда идти – вторая девушка только раздразнит их. Но ты – ты можешь ему помочь. Я буду здесь, ты можешь меня оставить одну…

Что я должен был ей ответить? Что если дойдет до драки, то абсолютно неважно, один там будет Сашка или нас двое? Конечно, мне самому мучительно не сиделось на месте. Беспокойство съедало меня. Что там происходит? Почему так долго? Что означали Сашкины слова: «Когда будет станция, переходите в другой вагон»? «Переходите» – значит, мы, вдвоем? А они? И меня тянуло немедленно вернуться туда, узнать, помочь, может быть – успеть спасти… Но я не мог бросить ее тут одну. Я не верил ей. Если бы я сейчас ушел, она в ту же секунду начала бы испытывать ту же самую лихорадочную тревогу, которая сейчас гнала меня назад. И она бы не выдержала и тоже пошла туда. Поэтому я должен был стоять здесь рядом с ней и не выпускать ее. И охранять, и сторожить.

– Я не могу тебя бросить, – выдавил я из себя половину правды. – Мне очень хочется пойти туда, но ты же видишь, тебе нельзя оставаться одной ни на минуту. Все может случиться. Сашка знает, что делает.

Марина качнулась, переминаясь с ноги на ногу, и посмотрела в окно на двери. За окном мелькали деревья. Монотонный, бесконечный ряд тощих низких деревьев.

– А что если… Если там, куда мы едем, там тоже все такие звери? – прошептала она.

– Нет, конечно, нет, – начал уверять я ее. – Там живут нормальные деревенские люди. Простые, честные. Может быть, немножко неотесанные, но добрые и порядочные, я тебе обещаю. Такого сброда в деревнях нет.

Я говорил, только чтобы она успокоилась, и сам себе не верил. Куда-то же эти люди ехали на бичевозе? Не случайно же мы с ними попали в один поезд. Вот сейчас – в любой момент – раздадутся голоса и топот, дверь отлетит к стене, поезд качнет, и в тамбур ворвется струя перегара, и появятся озверевшие рожи… Что я тогда буду делать?

Сашка и Лена пришли только через пятнадцать минут, когда поезд начал притормаживать, приближаясь к станции, ничем не выдававшей своего присутствия, а я уже был на грани паники. Когда к двери приблизились шаги, я выпрямился и напрягся, руки мои машинально сжались в кулаки и я мысленно начал просчитывать шансы, смогу ли я продержаться две-три минуты, до того момента, когда поезд дотянет до полустанка и окончательно остановится. Когда оказалось, что это наши, я испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Лена лихорадочно, со свистом вдыхала воздух и смотрела куда-то в пространство. Лицо у нее было в мелких красных пятнах, как от крапивницы, глаза – красные и ужасно блестящие, волосы взлохмачены и спутаны комками. Сашка был зол и молчалив. Ни единого синяка я на нем не увидел, только карман у его куртки был оторван до середины и висел клочком. Я бы сам не стал расспрашивать, что у них там приключилось и как Сашке удалось забрать ее оттуда, но Маринка тут же сорвала с лица шапку и кинулась к Лене, причитая:

– Леночка, ну что? Ну как ты? Что вы им сказали? Что они тебе сделали?

Лена не отвечала и не смотрела на Маринку. А когда та попыталась ее обнять, резко вырвалась и оттолкнула подружку к стене. Марина недоуменно уставилась на Сашку, ожидая объяснений.

– Ничего они ей не сделали, – сказал Саша. – Вы разобрались, как тут дверь открывается? Сейчас пойдем в товарный, нечего нам тут оставаться.

– Ну как там… Все в порядке? – нерешительно спросил я, не зная, как лучше сформулировать.

– Да, – кивнул Сашка, не глядя ни на меня, ни на девчонок. – Пришлось немного заплатить. Но они и сами не хотели…

Лена нервно дернулась. Сашка замолчал.

– Что? Что? – вцепилась ему в рукав Марина. Я хотел было ее остановить: не видит что ли – люди не хотят рассказывать. Значит, не нужно и расспрашивать, я так считаю. Но Сашка уже оборвал ее любопытство:

– Ничего, все в порядке. Все уже кончилось. Вещи бери. Отойди, я дверь открываю.

Не знаю, выпытала ли в конце концов Маринка у Лены все подробности того, что там произошло, – я у Сашки больше ничего не спрашивал. Мне даже не хотелось задумываться и пытаться предположить. Когда я глядел на Лену, все мысли о том, что она каким-то образом могла быть подвергнута унижению, вытеснялись из моей головы, как-то мне было противно об этом думать и сразу портилось настроение, словно похмелье находило. Ну, я и гнал от себя эти воспоминания.

Но на саму Лену это приключение оказало совершенно катастрофическое действие. Когда поезд остановился на полустанке, состоящем из короткой бетонной платформы и проржавелой вывески «Лисьи норы», мы вышли и перебрались во второй – товарный – вагон. Одна дверь там в принципе не закрывалась. Внутри было малолюдно и очень свежо. По вагону гулял сквозняк. Кто-то невозмутимо спал на полу, завернувшись в непонятного происхождения тряпье. Мы устроились в углу, где, казалось, было чуть-чуть теплее. Лена сразу достала свой спальник, легла на него поверх, свернувшись калачиком и, отвернувшись к стене, и замерла. Оставшуюся часть пути мы провели в молчании.

Лена в последний час поездки как-то вся одеревенела и лежала, прижав кулаки к животу, очень бледная. Марина держала ее голову на коленях. Когда нам нужно было выходить, мы попытались ее поднять, но она просипела сквозь сжатые зубы:

– Живот…

– Спазмы, это бывает. Это от нервов, – быстро сказала Марина.

– Что такое? Отравилась? – испугался я.

– Менструация у нее, – громко объяснил Сашка.

Мы с Мариной разом дернулись и уставились на него, словно он выпустил изо рта клуб пламени. А Сашка даже бровью не повел, словно ничего такого и не было сказано.

Вокзал в Грибке был забит досками. Над ним возвышались два забытых козловых крана. Кучи досок под ними почернели и местами были тронуты гнилью. В этом месте к насыпи вплотную подступал лес. Под командованием Марины мы вынесли Лену на перрон и положили ее на доски. Сашка быстро сходил куда-то и принес воды в крышке от термоса. Марина покопалась в аптечке, достала две таблетки, раскрошила их дном термоса прямо в облатках, потом полученный порошок высыпала в воду и заставила Лену выпить.

– Полегчает минут через пятнадцать, – сказала она. – Давайте побыстрее добираться до деревни, ей нужно отлежаться на нормальной кровати.

На нашу удачу, «автобус» прибыл через каких-то двадцать минут. Еще три часа – и мы были в Тургаево. В селе, прямо на остановке «автобуса», нас встретила учительница Татьяна – она была знакома с Сашкой еще с прошлого его приезда, это ее муж оказался свояком начальника станции Кокошино Анатольича. Это была молодая еще женщина, с красивым, умным, но каким-то болезненно-бледным и исхудавшим лицом, с темными волосами, закрученными в типичную учительскую «фигушку» на затылке. Думаю, она выглядела старше, чем была на самом деле. Она куталась в старую огромную мужскую куртку, из-под которой косо торчал подол серого платья и худые ноги в очень старых, настолько немодных, что они даже мне казались смешными, старушечьих сапогах. Я видел в ней не столько женщину, сколько пример того, чем мне не хочется стать: провинциальным учителем, обреченным на прозябание в нищете и безвестности. Ее можно было использовать в качестве моего карьерного пугала, я смотрел на Татьяну и говорил про себя: «Вот видишь, ради чего ты сейчас страдаешь, парень: чтобы не стать таким, как она. Она ведь тоже, наверняка, когда-то была веселой молодой девушкой, училась в пединституте или, может, даже в университете, жила в городе, мечтала о будущей счастливой жизни. Одних мечтаний недостаточно, парень, ты это видишь…»

Быстро оглядев нас, Татьяна задержала взгляд на Лене и, не задавая лишних вопросов, подхватила с земли ее рюкзак и повела нас к школе, где нам предстояло квартировать, с любезной предусмотрительности Анатольича. Школа находилась в длинном одноэтажном оштукатуренном доме, где, судя по вывеске, располагалась также и местная аптека. Нас разместили в бывшей пионерской комнате (табличка, наполовину закрашенная белой краской, оставалась на двери, а вот гипсовый бюст Ленина был снят с тумбы и задвинут в угол, лицом к стене, и уже несколько поколений школьников упражнялись в рисовании импортных логотипов на его плешивой голове). Здесь было тепло и уютно. Я с огромным удовольствием сбросил на пол рюкзак, снял куртку и упал на стул, наслаждаясь тишиной, чувством безопасности и тем, что пол под моими ногами не ходит ходуном. Через всю комнату, повдоль тянулся ярко-желтый полированный стол, блестевший, как зеркало, в косых лучах заходящего солнца. Весь центр стола и подоконник большого окна в торцевой стене, откуда падал свет, были уставлены уродливыми цветочными композициями, в которых присутствовали, помимо садовых цветов, ветки с желтой листвой, коряги, сосновые лапы, какие-то овощи и поделки из бумаги, шишек и пластилина. На каждом горшке, содержащим единицу этого природно-культурного хлама, имелась бирка. Я подтянул к себе ближайшую вазу, содержащую неопрятный веник из сухой травы и веток с пожухлой листвой, и прочел: «Света Беликова. Осенние мечты».

– Осторожно, – попросила Татьяна. – У нас идет конкурс цветочных композиций.

– У нас в школе тоже каждую осень проводили конкурс букетов, – улыбнулась Маринка.

– А у кого их не проводили, – поддакнул Сашка. – У меня с этим конкурсом связано одно из воспоминаний, определивших мой характер на всю жизнь.

– В самом деле?

– Да! На этом конкурсе у меня впервые в жизни сперли идею. Разумеется, тогда я еще ничего не знал об интеллектуальной собственности, что не помешало мне обидеться. Доказательство того, что все великие законы основываются на естественных инстинктах, кстати, – добавил Сашка, повернувшись ко мне. Потом он снова повернулся к Татьяне и продолжил:

– Я был, как сейчас помню, в четвертом классе. Будучи мальчиком с фантазией, имеющим тяготение ко всем изящным сторонам жизни, я принял участие в конкурсе цветочных композиций. Букет придумал сам. Мне тогда казалось, что я соединил в нем оригинальную идею с выразительным исполнением и мужественной простотой. Называлась композиция «Из-за туч» и представляла собой несколько фиолетовых астр, по самые головки зсунутых в литровую бутылку из-под молока, и изображающих тучи, и один длинный цветок с маленькой ярко-желтой головкой, торчавший из астр, наподобие спутника, выходящего на орбиту. Меня хвалили. Мне самому букет очень нравится. Когда выставка в нашей школе закончилась, то началась выставка в районном доме культуры Чкаловец. Там, по слухам, были представлены лучшие образцу городского букетостроения. Я, конечно, потащился один, как взрослый, на эту выставку, потому что мнил себя после своего успеха большим экспертом и ценителем. Пришел я на выставку, обхожу огромное фойе, и вдруг натыкаюсь на вазу, содержащую огромный пук фиолетовых астр, из которого торчит не много не мало три длинноногих желтых цветка, и внизу я, не веря своим глазам, читаю подпись: «Из-за туч»!

Мне, господа, в тот момент не так жалко было свою похищенную идею, как то, как ее исковеркали и изуродовали. Ведь в моей композиции одинокий цветочек подчеркивал мужественность и отчаянную решимость – это был единственный лучик солнца, пробившийся из-за туч, и в этом было такое отчаяние, такое стремление к счастью, на какие только способна десятилетняя душа. А тут эти лучи пробивались целым стадом. Я чуть не заплакал тогда. Но поскольку, повторяю, представление об интеллектуальной собственности я в те годы еще не имел, никакого ходу этому делу я не дал, только написал в книге отзывов: «Букет «Из-за туч» придуман не им, а другим человеком, мной, и я пожалуюсь на вас милиции». Я до сих пор это помню. Но теперь я такого, конечно, не прощаю и одними угрозами пожаловаться милиции не обхожусь…

Я слушал Сашкину трепотню и с удовольствием ощущал, как мое онемевшее тело начинает потихоньку отходить. Почему так получается, что даже если всю дорогу сидишь, то все равно ужасно устаешь?… Татьяна выдала нам четыре раскладушки – три из них были имуществом школы, а четвертая – имуществом самой Татьяны. Мы поставили две раскладушки по одну сторону стола, две по другую. Лена тут же легла и отвернулась к стене. Марина сняла с нее ботинки.

– Отдыхайте, – сказала Татьяна. – Вон там, в шкафу есть чайник, можете пользоваться. Еда у вас есть? Магазин тут рядом, могу показать.

– Спасибо вам огромное! – за всех ответила Маринка.

– Ну, я пошла тогда, – Татьяна устало качнулась, – мне еще надо тетради проверять. Я живу недалеко: Речная 6. Если что понадобится – приходите, не стесняйтесь.

Татьяна вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Сашка подошел к Лениной раскладушке и тихо позвал:

– Лен! Лена, ты как?

Она не ответила.

– Пусть отдохнет, – шепотом сказала Марина. – Не приставай.

Сашка пожал плечами и отошел. Я выдвинул из-под стола другой стул и положил на него ноги.

– Я бы сейчас тоже: упал бы и лежал, – сказал я.

– А я бы что-нибудь поела, – откликнулась Марина. – Может, вы сходите за какой-нибудь едой, а я пока тут чайник вскипячу и вообще?..

Под «и вообще», как потом выяснилось, подразумевалось: вытащить из всех рюкзаков остатки сухой провизии – печенье, карамельки, сухари – и разложить их на бумажных тарелочках на столе. Пока мы с Сашкой отсутствовали, она также вскипятила воду и заварила чай в термосе. Вообще, мы неплохо поужинали: хлеб, польская колбаса, огурцы, пряники… Сашка приволок из магазина яйца и умудрился сварить их в чайнике. Маринка спрашивала, а что будет, если они там лопнут и вытекут, но Сашка сказал: «Не лопнут!» – и они, действительно, не лопнули. Так что, у нас было даже одно горячее блюдо. Маринка пыталась осторожно растолкать Лену и пригласить ее к столу, но та так и не откликнулась.

– Ей что, совсем плохо? – шепотом спросил я Маринку, когда та вернулась за стол.

– Она очень гордая, – так же шепотом ответила мне она. – Поэтому ей труднее все это перенести.

При этом она глядела на меня так, как будто говорила «Ну ты понимаешь». Честно говоря, я ничего не понимал. Но, конечно, сочувственно кивал головой. Черная коса Лены свешивалась с подушки до полу, и была она какая-то свалявшаяся и словно неживая. Сама фигура девушки, скорчившейся на раскладушке, вызывала у меня уже не прежнее восхищение и удовольствие от созерцания, а тревогу и смутное раздражение.

– Ладно, ладно, не раскисать, – вполголоса сказал Сашка, стуча яйцом о край стола и аккуратно обирая скорлупу. – Надеюсь, вы поняли теперь, что я имел в виду, когда говорил, что будет трудно. Мы добрались, и это главное. Судя по тому, что в селе тишина, еланские бабы еще не появлялись, но они должны явится со дня на день. И пока их нет, нам нужно опросить население. На сегодня, так и быть, объявляю отдых. А завтра вы, – он кивнул Марине, – пойдете к местному начальнику, возьмете интервью. А мы навестим моих старых знакомых, зафиксируем их рассказы официально. Диктофоны целы?

Я заверил его, что диктофоны целы. Мы закончили ужин и разбрелись по своим раскладушкам. Я еще долго не спал, почитывая при свете, падавшем из коридора, книжки, которые нашел в том же шкафу, где хранился чайник: «Про щенка», «Серебряное копытце», «Мы растем: стихи», «Изобретатель Веточкин». Мои товарищи уснули раньше – разговаривать в присутствии спящей или просто лежащей молчком Лены как-то не хотелось. А назавтра, когда стало ясно, что Лена не встанет, мы разошлись: Марина и я отправились в Правление, а Сашка, бормоча себе под нос, что женщины – это сплошная обуза, подался куда-то на пилораму.

Ближе к полудню мы сошлись в пионерской комнате на стратегическое совещание и обед. Дожевав свой бутерброд с польской колбасой и выслушав доклад о нашем неудачном интервью с председателем, Сашка самодовольно хмыкнул, достал свой диктофон и запустил пленку.

Интервью с жителем села Тургаево Соцким Максимом Савельевичем

Интервьюер: – Савельич, рад снова тебя видеть. Как жизнь?

Соцкий М. С. – Жизня-та? Ничо жизня, ничо… А ты чо, снова к нам? Ха-ха!

– Чему смеешься, дед?

– Ну, ты аккурат прям как в прошлом году. Прям перед тем, как еланские придут, а? Почему так? Ха?

– Это ты правильно заметил, Савельич. От тебя ничего не скроется. Тебе сколько лет-то?

– Мне-та? Мне девяносто тры, однако. Ну, я не слепой. Я ишо ничо, крепкый такой.

– Ты нас всех еще за пояс заткнешь. Слушай, Савельич, я ведь по делу, а не просто так, из любопытства, приехал. Мы научную работу ведем, понимаешь?

– А чо не понимат. Чо я, дурной?

– Да что ты, Савельич, ты нас всех умнее. Тебе бы нашим институтом командовать.

– Ха-ха… А вышло б?

– Вышло бы. Лучше, чем у нашего теперешнего директора вышло бы, точно говорю. Ну вот, нам надо все-все-все разузнать про Гнилую Елань и про этих самых баб.

– Для науки, чоль?

– Да, для науки. Поэтому я и мои товарищи мы будем ходить и всех тут расспрашивать. Вот я решил с тебя начать, потому что ты дольше всех здесь живешь и, наверное, больше всех знаешь.

– Ну давай, спрашивай. Давай, ага…

– Савельич, вспомни, когда еланские сюда в первый раз пришли?

– Эт не знаю. Вседа ходили.

– Сколько себя помнишь, всегда приходили из Гнилой Елани? Все это время?

– Ага.

– И что, всегда ходили одни бабы?

– Ага, вседа. Но знаш, после войны мы поначалу не удивлялися. Тут тада тоже мужиков мало было. После Отечественной-та.

– А до войны?

– А до войны не знаю, до войны я тут не жил.

– …!

– Ась?

– Ничего, дед. Я думал, ты и до войны здесь жил. А где ж ты раньше был?

– Дык. Де я тока не был. В лагере был. Тут, в Пихтовке, лес валил. Узкоколейку строил вот этими руками.

– Значит, ты можешь только показать, что после Великой Отечественной войны Елань уже существовала?

– Ну показать-то как? Сказать могу, а показать как? Ха-а…

– А кто может мне сказать, была ли Елань до войны? Есть в селе такие люди, кто до войны здесь жил и в войну?

– Не, нетуть. Я старейший житель. Другие померли ужо, даже кто моложе меня был, да.

– Ну хорошо, ясно. Значит, говоришь, сначала здешние жители не удивлялись, что приходят одни бабы. А когда стали замечать?

– Да мал-помал стали. Тут, понимаш, охотничьи угодья. Ага. А там бабы патроны покупат и шкуры сдават.

– А кто-нибудь ходил из села в Елань?

– Не, не ходили. Чо там делать? Все хотели поближе к городу. Дорога тогда эта, железна, лучше была. Браво так все было, село было большо. Лось был главной станцией, баской такой. Ярмарки там бывали, народу тьма. А в болота кто пойдет? Зачем? По клюкву сходил – воротился. И все. А в Елань ходить – кому надо?

– Ну а мужчины из Елани показывались здесь?

– Можа, рани и показывались. Таперь нет. Бабы их завсем захомутали. Ха-ха… Сережка Васютин баял, одна баба еланска хвалилась: «Мой, говорит, мужик хорошо прялкой управляется»! А?! Чо ж такое-то? Мужик – прялкой, вишь ка! Жизня яка быват…

– А ты сам с бабами еланскими разговаривал?

– Ну, было дело.

– И что они тебе про свою жизнь рассказывали?

– Да чо рассказывали… Живут сябе помаленьку. Лесовают… Белку бьют… Ха! Мужики у них шерсть прядут, шлопони вяжут на спицах – точно как моя бабка.

– А про шаманку ихнюю – правда или брехня?

– Да я думаю, брехня. Это ханты камлают и солькупы. А челдонки – не… Татарки ишо камлают!

– Нет, дед, татарки не камлают, ты ошибаешься.

– Ну и челдонки не камлают!

– А как они сюда, в Тургаево, приходят? Пешком?

– Пяшком, а як же? На лошади, чо ль? Тю-ю-ю. Да туда дорога вся по ряму. Через рям конь не пройдет. Не, не пройдет, ты чо! Только вяздеход пройдет, да. А вяздеходов у них нету.

– А откуда знаешь, какая там дорога, ты же не ходил никогда в Елань?

– Ну а чо не знат-та? Тут везде дорога одинакова. Вон, за деремней тот лесок перейти – и пошли болота, рям беспредельный, по краям согра. Иной раз быват острова, по островам уремы. И так до окияна. Все ж знают, они от Покровского кагана приходят.

– Со стороны Покровского кагана? А далеко ли Покровский каган?

– Ну километров восемьдесять.

– А до Елани, выходит, еще дальше?

– Еще дальше, ага.

– Сколько же они в пути бывают, чтоб сюда прийти?

– Да дней пять, наверна. Можа десять.

– А как ты думаешь, мы бы смогли с товарищами туда добраться?

– Смогли б наверна, почаму ж не смогли…

– И как лучше всего туда добираться?

– На вертолетя!

– Oh, fuck!

– Чаво?

– Нету у нас вертолета, дед.

– Тада надо итить на Покровский каган, потом ищо поспошать там народ. Коператор вон брехал, чо они на запад, на запад от Покрова. Но Коператор – он варнак, ему набрехать – как суке посрать, одно удовольствие… Ой! Извиняюся… Ты это на пленку пишешь?.. Ну ты сотри, а то скажуть – чо Савельич на всю науку ругацца…

– Стоп, стоп! Можно остановить? – Маринка замахала руками. Я нажал на кнопку и остановил магнитофон. Она открыла свой пухлый блокнот довольно большого формата, который я заметил у нее еще в Новосибирске, и деловито провела ладонью по странице. Этот блокнот она постоянно таскала при себе и постоянно что-то туда записывала. Наша экспедиция только начиналась, а он уже был наполовину исписан.

– Так, коллеги, как говорят местные жители, «погодьте». Дайте, я хоть словарик местного диалекта набросаю, иначе я половины не понимаю в его рассказах. Что такое «каган»?

– Каганом здесь зовут озеро посреди болот, – объяснил Сашка.

– Ага, понятно. Что такое «варнак» я уже знаю, это значит «нехороший человек». «Рям» – это само болото, так?.. А что такое «согра»?

– Это такой хлипкий заболоченный лесок, – ответил Сашка. – Видела: осинки из болота торчат?.. Где, кстати, наш дипломированный филолог, она что, собирается проваляться до конца экспедиции?

Марин прошипела «Тс-с-ссс!» и хлопнула Сашку по рукаву.

– И это еще заметьте, что Савельич не местный, он сюда попал во время войны! – Сашка многозначительно поднял указательный перст к потолку. – Поэтому он пользуется только теми диалектными словами, которые обозначают конкретные вещи. А то он бы еще говорил «ономнясь» и «чередить».

– Что такое «чередить»? – заинтересовался я.

– Неважно, – махнула рукой Марина. – Тут бы с этими словами справиться. «Баской» – значит «хороший»?

– Красивый, – отвечал Сашка. – И вы морально готовьтесь, что если мы будем вступать в контакт с жительницами Елани, то в их речи диалект будет еще слышнее, гораздо слышнее. И извиняться они перед вами за все бранные слова не будут.

– Кто такие «солькупы», которые камлают?

– Селькупы, наверное, есть такой северный народ, – предположил я. До чего ж она внимательная, а я уже и забыл. – А что, здесь есть селькупы?

– Не думаю, может на севере, в Томской области, в Тюмени… – ответил Сашка. – Но Савельич же по всей Сибири шлялся, у него была бурная молодость. Вот он и понабрался разных сведений.

– Не знаю, насколько можно доверять его… сведениям, – усомнилась Марина.

– Он крепкый ишо, – передразнил я старика. – «Усе про усех знаить» – дед Щукарь, блин, сибирский…

– Ну, конечно, верить ему буквально на слово нельзя, – признал Сашка. – Но все же дед – ценный источник сведений.

– А кто такой Сережка Васюткин? – спросила дотошная Марина. – Тот, что рассказывал, что еланская баба хвалилась, что ее муж с прялкой управляется?

– Это Серега Полесов, пильщик. Я уже попробовал к нему сходить и взять интервью, но его жена услышала, что мы про еланских баб разговариваем и выгнала меня взашей. Не помогли даже мои клятвы, что весь наш разговор ведется в чисто научных интересах. У нее это, похоже, личное.

С раскладушки, на которой спала Лена, послышался тихий стон.

– Как она? – спросил я.

– Ничего, завтра встанет, – пообещала Марина.

– Будем надеяться, – сказал Сашка. – У нас работы непочатый край. Ну что ж, еще полдня впереди. Предлагаю продолжать опрос жителей. Старайтесь найти тех, кто сам напрямую контактировал с гнилоеланскими. Собирайте не только сведения об «амазонках», но и заодно об этом Кооператоре – не исключено, что нам, действительно, придется просить его помощи. Ладно, вперед, дело стоит.

Первую ночь в Тургаево я спал отвратительно: здание к вечеру простыло, в нашей пионерской комнате стало очень холодно, к утру от дыхания начал подниматься пар. Я спал в спальном мешке, спал беспокойно, и дважды скатывался со своей кривой раскладушки на пол. Даже удивительно, как раскладушка может быть такой кособокой – моя калека опиралась на пол тремя точками и, стоило мне пошевелиться, раскладушка подо мной грузно переваливалась с ноги на ногу.

Утром, перед уроками (в школе была только одна смена, начинавшаяся в девять), Татьяна пришла нас навестить. Мы пожаловались ей на холод ночью, и она удивленно спросила, почему мы не спустились в подвал и не разожгли котел. Мы – четверо наивных волнистых попугайчиков – ответили ей недоуменными взглядами. Тогда она самолично отвела нас вниз, в котельную, и кочегар – пьяненький старикан Юра – показал нам, как управляться с печкой. Эта печка, как я понял, нагревает воду в котле, а оттуда она расходится по батареям по всему зданию. Обычно котел грели только утром, а после обеда здание постепенно остывало. Но поскольку уж мы – ценные научные работники – теперь находились здесь и по ночам, нам было разрешено топить печь еще раз, вечером.

Татьяна показала еще, что в туалете на батарее есть кран, и оттуда можно брать горячую воду. Маринка очень оживилась и вечером устроила банный день. Татьяна одолжила нам пластиковую ванну для купания детей и ведро, а в сельмаге Маринка нашла мочалки и мыло. Я не очень-то хотел мыться в детской ванночке, стоящей на полу в школьном туалете, но вариантов не было. Вечером мы с Санькой худо-бедно смогли растопить печь. В здании сразу стало приятно и тепло. Мы с Сашкой первыми, девушки вторыми вымылись по средневековому, в сортире. Пока один сидит в ванночке и усиленно мылится, другой с ведром воды изображает душ. Не отель Риц, конечно, но жить можно. После бани даже я почувствовал себя лучше. Спали мы в эту ночь тоже не в пример хорошо – спальники просто положили на раскладушки, как матрасы. Было тепло до самого утра.

Когда мы заходили к Татьяне домой за тазами, Сашка (настоящее имя – Иезуит Маккиавельевич) воспользовался случаем и подкатился к хозяйке с самым сладким, самым уважительным выражением лица:

– Татьяна, можно с вами посоветоваться? Вы здесь, пожалуй, главный представитель интеллигенции, нам бы очень хотелось опираться на вашу помощь при ведении исследования. Задачу нашу вы знаете. Смотрите, мы уже проинтервьюировали Андрея Петровича – председателя, потом – Максима Савельича Соцкого – местного старожила, затем продавщицу сельмага номер два Викторию Запашную и фармацевта Викентьеву. К кому вы нам еще посоветуете обратиться за сведениями?

Я видел его насквозь: как он «работает с объектом», как он льстит, добиваясь открытости, как он собирает сведения так, что респондент, выпотрошенный до нитки, еще оказывается ему благодарным – за понимание и уважение… Я помнил, как гордо сверкали глазенки пухлой продавщицы Вики, когда Сашка говорил ей, что «к ней сходятся все линии информации села», и как аптекарша – злобная тетка, просто бультерьер прямоходящий – охотно поведала нам о своей вендетте с фельдшером, пытающейся запретить ей продавать без рецепта некоторые лекарства.

На Татьяну Сашкин подходец тоже подействовал, хоть особого рвения она не выказала. Она покачала задумчиво головой и спросила:

– И что вам Андрей Петрович рассказал?

– Э-э-э, немного, – засуетился Сашка. – Что гнилоеланские приходят в село два раза в год, примерно в одно и то же время… Что приносят клюкву, грибы, шкуры, свои изделия и продают их сельчанам… Что пробыв несколько дней, возвращаются назад…

– М-ммм… – Татьяна улыбнулась. – А то, что он их сам отсюда через пять дней выставляет, он говорил?

– Выставляет?…

– Ну да, выгоняет из деревни. Чтоб не задерживались тут, шли назад в свое болото…

– Шли назад?..

«Психоанализ – фигня, – говорил мне как-то Сашка. – Но повторять последние слова из реплики собеседника с вопросительной интонацией – бесценный метод!»

– Да, чтоб надолго не задерживались.

– Почему? Они ему мешают?

– Они всем мешают. Люди их не любят. Ну… Большинство людей. Вы бы видели, что они тут вытворяют. Для них-то приход в Тургаево – это как… Как каникулы в Монте-Карло или в каком-нибудь Лас-Вегасе, понимаете? Они, наверное, были бы рады здесь хоть месяцами торчать! А что? У них же тут работы нет, сплошное веселье: водка, магазин, телевизор… У них там, в Гнилой Елани, небось, телевизоров-то нет… Музыки тоже. Ну, они тут и гуляют в свое удовольствие, и всю пьянь местную с толку сбивают.

– Гуляют, говорите?

– Конечно, гуляют, еще как! Конечно, я их могу понять: после болотной жизни даже наша деревня покажется раем. Здесь они словно на свободу вырвались: никаких тебе забот, никакой семьи…

«Уж ты-то можешь их понять», – подумалось мне, когда я смотрел на ее раскрасневшееся от возмущения – или от смутной, невысказанной зависти? – лицо.

Утром второго дня в Тургаево я проснулся выспавшийся и бодрый. Похоже было на то, что началась новая жизнь. Отопление, горячая вода, нормальный сон (раскладушку мою мы с Сашкой выправили, отдубася ее как следует булыжником) – все эти незаметные в городе блага цивилизации произвели на меня просто волшебное действие. Я снова чувствовал себя Индианой Джонсом – отважным искателем приключений, а не просто городским сопляком, вляпавшимся в дело, которое ему не по зубам. Сашка тоже смотрел орлом. Девочки – те так просто расцвели.

Встав с раскладушки, оклемавшаяся Лена снова сделала попытку взять власть в свои руки. Она причесалась, накрасилась, переоделась и теперь выглядела так, будто поперек всего лица у нее было написано черной типографской краской: «НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО». «Гордая», – вспомнил я слова Маринки. Гордая и сильная. Решено: я буду Индианой Джонсом, а она – моей Ларой Крофт.

Мы завтракали за желтым столом, уставленном осенними букетами, и обсуждали сегодняшние планы. С первых же слов Лены стало понятно, что хоть она и пролежала сутки лицом к стене, но ни слова из того, что говорилось в этой комнате, не прошло мимо ее ушей.

– Марина, – начальственным голосом начала она, величественно намазывая масло на крекер. – Поскольку интервью с председателем правления у нас уже есть, нам следует охватить остаток сельской интеллигенции. Если не ошибаюсь, здесь есть церковь – побеседовать с попом не мешает. Затем – местный фельдшер: его или ее нужно расспросить, оказывается ли какая-то медицинская помощь жителям Гнилой Елани, обращались ли они сами в пункт, и какие инициативы были со стороны самого фельдшера наладить там медицинское обслуживание. Затем, другой магазин, хозяйственный…

– Кхм! – прервал ее Сашка. Лена вопросительно уставилась на него.

– Может быть, вам, уважаемая, для начала помолчать и послушать, что скажет другие люди, кто лучше разбирается в обстановке? Потому что, возможно, вы не догадываетесь, но у нас тоже есть некоторые идеи…

– Очень хорошо, что у вас есть идеи, – Лена отвернулась от Сашки и снова обратилась к Марине. – Предлагаю также посетить заготовительный пункт. Там гнилоеланских ходоков должны хорошо знать. Да, кстати… – она слегка повернула голову в нашу сторону. – Молодые люди, извольте-ка мне в письменном виде изложить ваш план действий на ближайшие два дня, чтобы мы могли в случае чего вас попросить нам помочь…

– Изволить в письменном виде? – переспросил Сашка. – Пожалуйста.

Он сунул бутерброд в рот, освобождая руки, вырвал листок из блокнота и нацарапал на нем карандашом: «Собирайте свои манатки и отправляйтесь по домам опрашивать местных баб».

Лена взяла записку, с каменным лицом прочла ее и спросила:

– Это все?

– Ах, нет! – с набитым ртом отвечал Сашка. Он выдернул из ее руки записку и приписал внизу большими печатными буквами: «НЕМЕДЛЕННО».

Лена взяла у него записку, прочла и медленно демонстративно разорвала ее на четыре части.

– Можно узнать, – проговорила она с легким придыханием, – с какой стати ты нами распоряжаешься?

– Можно. С той стати, что я – начальник экспедиции.

– Кто назначил тебя начальником экспедиции, интересно? – прищурилась Ленка. – Разрешите вам напомнить, что деньги на эту экспедицию выделила наша кафедра. Так что, когда, что и в какой последовательности мы будем делать, решать буду я. Согласно плану, который мы разработали с Вероникой Павловной.

«Опаньки», – только и успел подумать я, а Сашка уже завелся с пол-оборота.

– А позвольте в свою очередь спросить, – ехидно процедил он, с громким стуком размешивая сахар в пластмассовой чашке. – Вы, вообще, в Гнилую Елань собираетесь?

– Допустим, собираемся.

– Ага. И как вы намерены туда добираться? На Веронике Павловне верхом? Есть у вас какие-нибудь планы? Чертежи?.. Может, вертолет в кустах?

– А у тебя, по-видимому, опять есть какие-то связи и знакомства?

– По-видимому, есть. Так что, если вы вообще хотите попасть в Гнилую Елань, извольте выполнять мои указания. А если нет – никто вас не держит. Можете катиться к своей Веронике Павловне и упиваться своей значительностью сколько душа пожелает!

Лена вскочила, отбросив стул, и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

– Ну зачем ты так, – воскликнула Маринка, поднимаясь вслед за ней. – Неужели обязательно хамить?

– А она хамить, значит, может?!

Маринка выбежала следом за Еленой.

– Нафиг ты девчонок распугал? – спросил я.

– А чего она выделывается?

– Ну можно же было как-то любезнее сформулировать.

– Слушай, мы здесь на работе, в конце концов, а не на светском приеме. Как вообще можно с такими, извиняюсь за выражение, «товарищами» идти в болото, а? Игорек, ты мне объясни, я не понимаю: что с женщинами не в порядке? В каком месте им натирает вторая икс-хромосома?

Через пару минут вернулась Маринка. В ответ на наши вопросительные взгляды она сказала:

– Сейчас вернется. Успокоится немного и придет.

– Очень хорошо, – Сашка, до этого качавшийся без дела на стуле, снова пододвинулся к столу. – Значит, так. Вы, барышни, отправляетесь прямо сейчас опрашивать деревенских жительниц…

– Почему именно жительниц? – спросила Марина.

– Ох, вот только не надо видеть в этом знак коварного сексизма, – поморщился Сашка. – Потому что с вами женщины будут откровеннее, чем с нами.

– И о чем мы должны их опрашивать?

– О том, как появление гнилеланских баб сказывается на их семейной жизни, вестимо. Татьяна же вчера сказала: амазонки устраивают тут такой разгул, что председателю приходятся их выгонять назад в болото, чтобы они не смущали покой местных жителей. Они, со своим свободным поведением, бьют прицельно по сельским семейным устоям, и нам нужно это описать. Желательно еще до того, как эти роковые женщины появились на горизонте, потому что когда они появятся, я боюсь, населению будет не до нас…

В этот момент дверь хлопнула и в пионерскую комнату ворвался незнакомый мальчишка.

– Пришли! Гнилеланские пришли! Меня Татьян-Николавна послала вам сказать, что пришли, у заготконторы стоят!

В детстве, когда я только мечтал поступать на исторический, среди романтических образов, бродивших в моей голове и связанных с понятиями история и историческая наука, амазонки занимали не последнее место. Помню, как они мне снились. Похожие на женщин с картин Валехо: мускулистые загорелые тела, едва прикрытые дикими одеждами, буйные гривы летят по ветру, в глазах – смерть, на устах – улыбка презрения. Иногда в моих снах они оседлывали не лошадей, а пантер, львов, огнедышащих драконов – женщины-воины, женщины-маги. Их противники смотрели на них покорно и страстно, но жестокие девы не знали пощады, их не мог смягчить влюбленный взгляд. Их звенящие стрелы вонзались в тела врагов, а они уносились, радостно смеясь, играя и умерщвляя. И на моих глазах закипали слезы восторга, когда я просыпался в душной темноте своей комнаты и слышал, слышал, словно взаправду, затихающий стук копыт…

Разговоры про жительниц Гнилой Елани разбудили во мне спавшие мечты. Конечно, я не хочу сказать, что, дожив до двадцати четырех лет, я все еще лелеял эти детские эротические фантазии. Но когда я в первый раз увидел еланских женщин, я осознал, как же сильно я их опоэтизировал.

Они стояли рядом с деревянной будкой, где находился заготовительный пункт. Два высоких силуэта с огромными коробами на спине. Высокие, очень худые женщины, но худоба эта была лишена всякого изящества. Они были похожи на изморенных ломовых лошадей: сухие, жилистые, темные лицами. Когда я подошел и присмотрелся получше, первая ассоциация, которая пришла мне в голову (только не смейтесь) – Клинт Иствуд. Вы понимаете, о чем я? Сухое, обветренное бесполое лицо, испещренное сетью острых, словно бритвой прорезанных, морщин. Теперь только я понял, что имел в виду Санька, говоря, что легче угадать возраст медведицы – этим двоим с одинаковым успехом могло быть и пятьдесят и тридцать лет. Мелкие, округлые черты лица, похожие, как у сестер (хотя, возможно, это были мать с дочерью). Длинные (если опустит по швам, то до колен, кажется, достанут) руки. Не знаю, что привлекательного видели в них тургаевские мужики. Я не видел ничего.

Я отогнал непотребные мысли – «Изучай, изучай, нечего их оценивать, как девиц в баре». Бабы не обратили на меня никакого внимания. Одежда на них была дикая. Ну, во-первых, они обе были в штанах и в высоких болотных сапогах, завернутых до колена. В штаны заправлены странные рубахи без воротников, поверх – свитера, явно самодельные, меховые безрукавки, платки до глаз (концы завязаны надо лбом и забавно торчат, как рога) и вечные серые ватники.

Я так увлекся разглядыванием пришлых, что вздрогнул от неожиданности, когда Сашка вдруг заговорил за моей спиной:

– Наблюдаешь?

– Наблюдаю… Сань, а ты с ними в прошлый раз разговаривал?

– Не-а. Не смог.

– В каком смысле «не смог»?

– Они не захотели.

– Почему? Они же с тургаевскими разговаривают.

– С тургаевскими разговаривают. А со мной не стали. Откуда я знаю, почему. Пойди, попробуй.

Мы были вдвоем: наших девушек Сашки, все-таки, удалось выпроводить на опрос жительниц Тургаева. Как я уже говорил, Санька, когда было нужно, умел быть и вежливым и убедительным. «У нас последний шанс! Только вы сможете это сделать, мы не сможем! На вас вся надежда, на женский такт и наблюдательность. Куда нам со свиным рылом в калашный ряд…» – Маринка и Лена сдались и ушли в село, а мы с Санькой отправились поглядеть на «объекты».

Сашка кивнул мне, дескать, иди-иди, и я, нерешительно пошел в сторону заготконторы, где находились эти удивительные существа. Когда я подошел, я почувствовал, что от них странно пахнет – зверем, болотом, грибами, какими-то травами или смолой, может, еще дымом… Диковинный аромат тайги – такой сильный и пряный, что у меня внезапно закружилась голова.

Что ж, моя попытка взять интервью у сибирских амазонок благополучно провалилась. Не то, чтобы жительницы Гнилой Елани совсем не желали вступать в диалог, молчали или уходили – нет. Они мне отвечали, они смотрели в мою сторону, со стороны могло показаться, что мы разговариваем. Но смысл постоянно проскальзывал где-то между моей и встречной репликой, обмена информацией не получалось. Я словно лил воду в решето, а они спокойно наблюдали за мной и не замечали, что словесная вода льется нам на ноги. Я имел глупость не взять с собой диктофон – тогда еще я не осознавал, насколько непонятным окажется их язык. Сашка был прав, говоря, что они «изъясняются преимущественно матом», и что сибирский говор и диалектные слова в их речи были куда слышнее, чем у смешного «деда Щукаря» Савельича. Впрочем, сейчас я начинаю думать, что ведь и мой язык был для них щедро нашпигован незнакомыми городскими словами, которых они не могли понимать…