Одно воспоминание: Роза спрыгивает с наших нар, крича: «Жить, жить, жить!» Она вскидывает руки над головой и кружится, кружится, пока и у нас от этого зрелища не начинает кружиться голова.
– Я так люблю движение! Я люблю дышать! Я люблю хлеб! Я готова расцеловать весь мир и за любого выйти замуж!
Балка задумчиво жует вечерний паек.
– Она совсем с катушек слетела, это точно.
Весенняя грязь превратилась в сухую летнюю пыль.
Это было пекло.
Я всегда ненавидела последние дни летнего семестра в школе. Мы сидели, склонившись над партой, закатав рукава школьного платья, одежда липла к потным спинам, а солнце заглядывало в окно, словно смеясь. А затем наступала свобода – последний школьный звонок! И тогда – скорее на улицу, из куч книг в толпу, слушать веселый перезвон велосипедов и замирать от счастья, зная, что впереди недели и недели свободы!
Каждое утро, проснувшись, мы строились по пять человек в ряд на перекличку. В разгар лета жарко было даже на рассвете.
Мы плавились в наших тонких робах, бритые головы были покрыты только хлопковым треугольным платком. Среди нас медленно прохаживались надзирательницы. Как во́роны, высматривающие на земле насекомых. Они закончили перекличку, проверили, на месте ли винкель и все ли мы работоспособны. Как вороны, они искали среди нас, насекомых, лакомый кусочек – того, кого можно наказать. И набрасывались на него стаей. Я видела женщину, забитую до полусмерти за то, что она смочила свои курчавые волосы слюной, чтобы выглядеть более опрятно.
Однажды мимо нас прошла Карла со своей собакой по кличке Пиппа. Собака тяжело дышала и рвалась вперед. Карла резко дернула поводок, и Пиппа, моментально успокоившись, пошла рядом со своей хозяйкой.
Карла не обратила на меня никакого внимания. Для нее я была еще одной полосатой. И только накануне в примерочной она хвасталась своим загаром. Я сшила для нее лимонно-желтый сарафан, который Марта снова приписала себе. Карла знала, что Марта лжет, я уверена.
– Как думаешь, Марта сможет сшить мне купальник?
– Уверена, Марта сможет, – ответила я скромно.
К этому времени мне уже разрешалось находиться в примерочной наедине с заказчицами. Натирать полы и убираться меня больше не заставляли. Шила, пока у меня не сводило пальцы и не начинало двоиться в глазах. Так усердно работать мне не доводилось еще никогда. Раньше в моих планах было учиться портновскому искусству дома у бабушки, потом накопить денег и получить дополнительное образование в торговом колледже. После этого начать свое дело в мире модной одежды – с самых низов и подняться до владения собственным салоном.
Конечно, мое пребывание здесь не входило в планы, но это не значит, что я не могу продолжать учиться. Неожиданно полезной оказалась Марта, она поделилась со мной многими портновскими секретами:
– Я же сама у самых лучших мастеров училась.
И все же Карла хотела, чтобы я шила для нее новую одежду, а не Марта.
Однажды, раздевшись из-за жары до белья, Карла, развалившись в примерочной, листала последний номер «Мира моды», ворча себе под нос:
– Мне нужно поработать над своим загаром, а для этого нужны шорты. Я смотрела в универмаге, но там меня ничто не впечатлило. Вот взгляни… – Она жестом подозвала меня к себе так, будто я была нормальным человеком, а не полосатой. Я наклонилась над гладким плечом Карлы, пахнущим мылом, и мы вдвоем стали рассматривать фотографии сияющих от счастья девушек, позирующих в купальниках и парео на берегу моря. – Как ты думаешь, в шортах я была бы похожа вот на ту, которая справа?
– Да, только еще красивее, – ответила я.
– В шортах я стану звездой бассейна.
– В Биркенау есть бассейн? – выпалила я раньше, чем успела подумать.
– Не для твоего народа, – раздраженно ответила Карла. – Только для настоящих людей.
Она вытащила из кармана своего френча серебряный портсигар и эффектно со щелчком раскрыла его, как звезда казино. В портсигаре лежало пять сигарет. Я смотрела на них, все еще оглушенная ее небрежными словами: «Не для твоего народа».
Как она могла? КАК ПОСМЕЛА? Я стою рядом с ней, дышу тем же воздухом, потею от той же жары, и при этом она не считает меня настоящим человеком? Только потому, что она ходит в приличной одежде, а я в полосатом мешке с прорезями для рук? А если поменяться одеждой, что тогда?
Мое раздражение утихло. Даже обменявшись одеждой, мы с Карлой не сравняемся. Карла была человеком, я – больше нет.
Еще задолго до войны полные ненависти люди у власти составили списки тех, кого они хотели стереть с лица земли. Сначала это были люди, которые думали иначе. Потом люди с физическими или ментальными расстройствами. Люди другой религии. Люди другого народа.
Стоило попасть в список, и ты больше не человек. Ты станешь номером, если захочешь жить. И в зависимости от того, в каком он окажется списке, тебя ждет либо скорая смерть, либо отправка в Биркенау, что в принципе одно и то же.
Карла тряхнула портсигаром, очевидно, предлагая сигарету.
Как поступила бы Роза?
Отвергла бы безумную щедрость Карлы.
Как поступила бы Марта?
Постаралась остаться в живых.
Я взяла все пять сигарет.
Карла прошла мимо нас по плацу. Мой ряд облегченно выдохнул. Большинство надзирательниц во время нудной, бесконечной проверки предпочитали стоять в стороне, в тенечке, предоставляя считать заключенных своим помощницам – капо. Ведь до тех пор, пока числа в списках не сойдутся, проходило иногда несколько часов. А мы все это время жарились на солнце, как яичница на сковородке.
Каждый день рядом со мной стояла Роза. По ее взгляду было понятно, что мыслями она далеко. Мои мысли тоже были не здесь: я мечтала о ведерке лимонного мороженого. Целой ванне лимонного мороженого. Эти мечты помогали мне отвлечься от всего, что творится вокруг меня, и ничего не слышать, не видеть, не чувствовать запахов. Только так можно было продержаться здесь.
Однажды, когда мы бежали после проверки в свою мастерскую, я вдруг увидела, что голова Розы не покрыта. Ходить в разной, как у нее, обуви, было делом рискованным. Ходить с непокрытой головой – просто безумием.
Я остановила ее и схватила за руку:
– Твой платок! Ты его потеряла! Роза, когда же ты перестанешь терять все подряд?
Честно говоря, Роза была безнадежна. Она уже потеряла ложку. Нам всем выдали по миске и ложке, без них есть невозможно. И Розе пришлось пить суп прямо из миски, и ее это не волновало. «Экономия на мытье посуды», – шутила она, как будто здесь можно было вообще что-нибудь помыть.
– Наверное, в твоем дворце все ложки были серебряными? – поддела я ее.
– Конечно, – закивала Роза. – Армии слуг постоянно приходилось их полировать. Даже особые вилочки были для ананасов, предмет гордости домоправительницы. Люблю ананасы. Они снаружи такие колючие, но внутри… ярко-желтая мякоть и сок… Напиток богов.
Я облизнула свои потрескавшиеся губы. Никогда в жизни не пробовала ананасовый сок.
– Но где твой платок? Его кто-то украл?
– Нет! Там, на проверке, была одна женщина. Ты не видела? Она стояла перед нами.
– Никого я не… Погоди, та, что упала в обморок? – Я вспомнила возню, которая началась после того, как женщина впереди села на корточки и пережидала дурноту. – Пожилая женщина?
– Я отдала ей свой платок.
– Ты с ума сошла? С тобой солнечный удар случился, что ли? Потому что если нет, то скоро будет. Зачем ты отдала его?
– Он был ей нужен.
– Как и тебе! Марта убьет тебя, если ты не будешь одета, как положено. Что это вообще за женщина?
Роза изящно повела своим маленьким беличьим плечиком и ответила:
– Не знаю. Она просто кто-то. Никто. Она выглядела такой печальной и одинокой. И взгляд у нее был… потерянный, понимаешь? Она дрожала, когда я повязывала ей платок. Даже не могла произнести «спасибо».
– Так неблагодарно.
Роза покачала головой:
– Скорее всего, она забыла, что к ней могут хорошо относиться, что есть еще то, за что благодарят. И она не пожилая. Она могла бы быть моей матерью или твоей. Послушай, Элла, разве тебе не хотелось бы, чтобы кто-то где-то заботился о твоих близких?
Эти слова заставили меня замолчать.
Ту женщину мы больше не видели.
Мне очень нравилось прятаться от мира в мастерской. Внутри нее был свой маленький мир, сжавшийся до размеров тысячи строчек. Я склонилась над работой так, что почувствовала, как на спине выпирают позвонки – я так похудела, что чувствовала, как они трутся о грубую мешковину полосатой робы. Иголку воткнуть, иголку вытащить, нитку протянуть. А дальше следующий стежок, и еще один, и еще. Так я и надеялась дожить до конца войны. Тогда я открою свое ателье модной одежды и больше никогда не увижу безобразных вещей.
Однажды мы открыли окна в мастерской, один раз, в начале лета, в надежде впустить свежий воздух. У нас потели ладони, куски ткани бугрились, швейные машинки к полудню раскалялись так, что за них невозможно было взяться. На мундире стоящей в дальнем углу надзирательницы темнели пятна пота.
Лягушка Франсин подошла к окнам. Они были так высоко, что никто не мог ни выглянуть в них из мастерской, ни заглянуть снаружи. Деревянные оконные рамы покоробились от жары. Подтянувшись, Франсин ударила ладонью нижний край рамы, и она открылась. Остальные долго сопротивлялись, но наконец поддались, и в окнах показалось чистое небо.
Все девушки, как по команде, повернулись к окнам, закрыли глаза и открыли рты.
– Так и подмывает выбежать на улицу и расстегнуть все пуговки, какие только можно, – пробормотала Роза.
Открыв окна, мы ждали прохлады, но она не приходила. Вместо нее повалила пыль. После долгой засухи вся грязь в Биркенау высохла, потрескалась и превратилась в желто-коричневый порошок, который поднимался вихрями от любого, даже самого слабенького, ветерка. И очень скоро все подоконники у нас покрылись слоем этой пыли.
– Лучше закрой их обратно, – сказала я Франсин, – ткани могут испачкаться. Ты же сама понимаешь.
– Да мне наплевать на эти тряпки. Я хочу дышать.
И она выпрямилась во весь рост, но все еще не доставала и сердито посмотрела на меня. Я тоже посмотрела на нее в ответ, сжимая кулаки.
Не знаю, право, чем бы это закончилось, если бы не внезапный собачий лай с улицы и выстрелы. Франсин вздрогнула и быстро закрыла окна.
Я ненавидела момент, когда нужно было сдавать инструменты. «Булавки!» – приказывала Марта, и мы сворачивали работу, чтобы выйти за дверь мастерской и влиться в стада зебр, снующих по унылым улицам Биркенау.
Улицы были прямыми линиями, вдоль которых до самого горизонта тянулись ряды бараков – блоки. Там, где заканчивались бараки, начиналась колючая проволока. У блоков сидели… лежали от истощения полосатые. Некоторые походили на привидения, их тела напоминали догорающие угольки.
После работы я потянула Розу сквозь толпу занимать лучшее место в очереди за супом. Если встать слишком близко к началу очереди, получишь только соленую водичку. Окажешься слишком близко к концу – получишь горелые поскребки со дна кастрюли или еще хуже – ничего. Так что лучше стоять в середине. Здесь даже может попасться немного картофельной шелухи.
Моя бабушка варит такой густой суп, что в нем стоит ложка. Однажды дедушка даже взял нарочно нож и вилку и притворился, что будет резать суп на кусочки.
Мне хотелось надеяться, что дедушка освоился с походами в магазин и следит за тем, чтобы бабушка нормально питалась. Прошлой весной она чувствовала себя не очень хорошо. Может быть, сейчас ей лучше. А долго сидеть без дела она не может. Значит, вскоре ей надоест неумелая стряпня деда, она улизнет из постели прямо на кухню. Шлепнет там дедушку пару раз половником, назовет старым дураком и примется за работу. «Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на болезни», – любит повторять она.
А летом у нас вообще не было ужина. Но порции настолько мизерные, что одной больше, одной меньше – какая разница? Большая! Это было мучительно. Есть хотелось так, что я едва сдерживалась, чтобы не начать жевать ткань, чтобы хоть что-то положить в рот.
В тот день, когда нам не дали ужина, у меня чудовищно разболелась голова, потому что приходилось слишком долго щуриться. Я вручную прошивала крохотные складочки на нижнем белье для одной из офицерских жен. Роза обожгла руку об утюг, и смазать ожог было нечем, поэтому она тоже была подавлена. Лучше бы она плакала или жаловалась, но она продолжала притворяться, что с ней все в порядке.
По крайней мере, у нее появился новый платок – он обошелся ей в две сигареты Клары, ими я заплатила ей за веточки плюща, вышитые на лацканах шелкового зеленого жакета. Свои сокровища я хранила в маленьком тряпичном мешочке под платьем. Там они будут в безопасности, пока надзирательницы не станут обыскивать нас.
В тот день мы закончили работу и уже приготовились покинуть мастерскую, как на пороге вдруг появилась надзирательница и крикнула:
– Сидеть! Никто не выходит!
– Но мы опоздаем на ужин, – рискнула возразить я. За моей спиной забормотали, поддерживая меня, остальные.
– Значит, останетесь без ужина! – прикрикнула на нас Марта. – Сказано сидеть – значит, сидите. Эй, принцесса, отойди от окна!
Роза стояла на цыпочках, пытаясь выглянуть наружу. Ее лицо побледнело.
– Они… Они высадили из поезда людей и гонят их по платформе, – сказала она. – И людей больше, чем обычно.
Я вздрогнула. Мне очень не хотелось вспоминать о платформе, к которой прибывали поезда со всего нашего континента. О платформе, на которой заканчивалась прежняя, нормальная жизнь. Само слово «платформа» теперь ассоциировалось у меня с собачьим лаем, криками охранников и чемоданами. Здесь мужчин отделяли от женщин, матерей разлучали с детьми, здесь когда-то и меня саму швыряло из стороны в сторону в толпе, словно упавший в грязную реку листок.
Прямо на платформе нас распределили направо или налево. На работу или в трубу. Жизнь или смерть.
– Вот именно, – сказала Марта. – Там хаос. Я не хочу, чтобы кто-то из моих работниц случайно… попал не туда…
Надзирательница кивнула и покинула мастерскую, закрыв, а затем и заперев за собой входную дверь.
И тут мы услышали глухое бух, бух, бух – шаги. Сотни, тысячи ног шаркают по пыльной, сухой земле.
По слухам, их было десять тысяч человек. Десять тысяч человек в день и билет в одну сторону.
Мне сложно было представить такое количество людей. Это больше населения моего родного города. Целый город привозили в Биркенау каждый день, зачастую до позднего вечера.
Немногие из прибывших оставались в лагере. Остальные… Не хотелось думать о том, что происходило с остальными, пока я не в их числе. Нельзя допустить, чтобы то же самое случилось со мной! И я шила так быстро, словно каждый стежок все крепче связывал меня с жизнью.
Проблема была в том, что сам Биркенау трещал по швам. Теперь на каждом матрасе спали уже трое, а иногда и четверо. Вдвоем под одним одеялом. А днем стало не хватать работы на всех. Но поезда продолжали прибывать. Жутко кричали паровозные гудки, они напоминали мне о моем собственном путешествии через невидимые пейзажи до Биркенау. Дни и ночи тряски по путям. Ожидание. Неопределенность.
По вечерам в бараки загоняли новеньких полосатых – испуганных, плачущих. Они прибывали сюда из разных уголков Европы, бормотали на разных языках, ломано объясняя нам, насколько далеко распространилась война от своего центра, которым была наша суровая родина. Как-то мы их понимали.
Было ясно, что Они объявили войну всему миру, но до сих пор оставались страны, продолжавшие давать Им отпор. Страны, которые, как мы надеялись, станут нашими освободителями. Кто одерживал верх? Ответ на этот вопрос зависел от того, кому вы его задаете. Надзиратели хвастались новыми завоеваниями. А по слухам, страны-освободители не отставали.
И в то же время каждый новенький получал свой номер и свой винкель – красный или зеленый треугольник, желтую звезду, как у меня; их в нашем лагере была целая галактика.
Я слушала разговоры новоприбывших о местах, которых не видела. Мой город был в нескольких сотнях километров к северо-востоку отсюда. А новые заключенные говорили о городах, пахнущих жгучим перцем и другими пряностями, или южных островах под ослепительным солнцем. Были полосатые и с самого запада, из страны на краю океана. Это были землячки нашего Жирафа Шоны – очень гордые и такие элегантные даже в полосатых робах. Я хотела бы шить красивые платья для них после войны. Совсем другими были полосатые с востока – коренастые, вроде Франсин, и хорошие работницы.
Несмотря на разную национальную принадлежность и родину, они были схожи в одном – каждый был для местных ценнейшим кладезем информации.
«Откуда ты? Как дела на фронте? Когда придут освободители?»
Еще я любила расспрашивать об изменениях в моде. Какие юбки сейчас носят – длинные или короткие? Прямые или плиссированные? А рукава какие – плоские или фонариком? А потом я до бесконечности придумывала у себя в голове новые фасоны платьев, когда Роза на целый вечер уходила куда-то с грузной женщиной, которую привезли с их общей родины, из страны полей, лесов, музыки и красоты. Во всяком случае, так говорила Роза. Но с ней никогда нельзя быть уверенным, правда это или фантазия.
Лагерь стал напоминать переполненный муравейник, а новенькие продолжали прибывать. Может, я и трусиха, но слышать тем жарким, летним вечером это жуткое бух, бух, бух под окном нашей мастерской было невыносимо.
Все застыли в напряжении, ожидая, пока толпа пройдет мимо наших окон.
У меня дрожали пальцы. Судорогой свело ноги. Сжимало сердце.
Бух, бух, бух! И журчание голосов. И детский плач, услышав который Шона вскочила на ноги. Прекрасная, изящная Шона – сплошные ноги и ресницы, Жираф. К тому времени, когда ее арестовали, потому что ее имя было занесено в список, она всего лишь год успела побыть замужем. Ее муж и их маленький ребенок тоже были в том списке. Иногда мы слышали, как Шона тихонько напевает колыбельные своей швейной машине. Однажды надзирательница в дальнем углу комнаты тоже узнала мелодию и принялась мурлыкать ее себе под нос. Но быстро опомнилась, подошла к Шоне и ударила ее по голове, чтобы та заткнулась. Теперь на ресницах Шоны дрожали слезы.
– Мой малыш, – всхлипнула она. – Мой чудесный малыш…
– Кто это сказал? – резко обернулась Марта.
Шона всхлипнула.
– А вы слышали историю о королеве и лимонном пироге?.. – выпалила Роза.
Смешная, забавная фраза, идеально подходящая для ситуации. Она подействовала, как вылитое на голову ведро холодной воды.
Все повернулись к Розе, она уселась на краешке стола и смотрела на нас своими блестящими беличьими глазами.
Ждала.
– Продолжай, – кивнула ей Марта.
Я уже знала об этом удивительном таланте Розы – в тот самый момент, когда ты впадаешь в отчаяние и ненавидишь весь мир, она вдруг начинает рассказывать какую-нибудь историю. Например, о девушке, которая нахмурилась, а тут ветер вдруг возьми и переменись, и она так навсегда и осталась с перекошенным лицом. Или о великане, который так громко крикнул, что свалилась луна с неба.
Это началось однажды после отбоя, в нашем бараке. Мы лежали на нарах втроем – к нам с Розой подселили еще одну заключенную, и мы с Розой оказались лежащими вплотную. Подруга тяжело вздохнула.
– Я так скучаю по книгам. Иногда мама читала мне, когда не была занята. Я и сама читала под одеялом с фонариком. Истории под одеялом кажутся еще более захватывающими. А ты? Какая твоя любимая книга?
Этот вопрос застал меня врасплох:
– У нас не было книг. Дедушка покупал газеты – в основном из-за кроссвордов и комиксов. А бабушка модные журналы.
– У тебя не было книг?! – Роза резко села на нарах и приложилась головой о потолочную балку, заставив подпрыгнуть сидевших на ней крыс. – Как ты живешь без чтения?
– Пока замечательно, – засмеялась я. – Эти истории в книгах – всего лишь чья-то выдумка.
– Выдумка? Я думаю, что книги – это чья-то правда. – Она помолчала немного. – Нет, ты серьезно? У вас не было книг? Ох, Элла, ты просто не представляешь, что теряешь! Книги – это еда, питье… это жизнь. То есть ты не слышала даже историю о девушке, которая соткала себе платье из звездного света?
– Платье из звездного света? Но как такое возможно?
– Хорошо, – сказала Роза. – Слушай. Давным-давно…
С этого все и началось. С тех пор я не засыпала, пока Роза не закончит очередную историю триумфальным: «Конец».
Запас историй Розы не иссякал. Она сплетала их буквально из ничего, как прядет свою нить шелкопряд или девушка из сказки превращает солому в золото.
«А я когда-нибудь рассказывала вам уже о?..» – так обычно начинала свои истории Роза, и за этим следовал сумасшедший каскад небылиц. Например, о жизни самой Розы в графском дворце, где на завтрак подают варенные всмятку яйца на подставочках из чистого золота. В историях Розы люди танцевали до утра при свете сотен канделябров и спали в огромных, как лодки, кроватях, укрываясь шелковыми пуховыми одеялами. Стены дворца были сделаны из книг, а шпили башен задевали луну.
– …и по парку бродят единороги, а рядом стоят фонтаны, бьющие шипучим лимонадом, да? – ехидно перебивала я.
– Какая же ты глупая, – говорила Роза в ответ.
Тем летним вечером Роза рассказывала свою историю все три часа, что мы были заперты в мастерской.
Снаружи доносилась тяжелая поступь сотен ног – бух, бух, бух! – а мы затерялись в мире, где королевы сами пекут пироги, и лимонные деревья разговаривают. Я даже не помню, что еще происходило в той истории. Там были великаны, которые охотились за королевой, а она убегала с перепачканными мукой руками. Еще я помню, что лимонные пироги на вкус как солнечный свет и слезы, и в них спрятаны кольца королевы, которые искали, но никак не могли найти великаны. А еще в той сказке была принцесса, которая спряталась на дереве, и великаны сначала не могли ее найти, но потом все-таки унюхали и утащили ее в свое унылое логово без деревьев и травы.
– Совсем как здесь, – пробормотала Франсин.
Но история не была грустной. В какой-то момент Франсин расхохоталась до слез: «Прекрати! А то я сейчас описаюсь!» В другой раз даже Марта улыбнулась, прикрыв рот ладонью. И я впервые поняла, что она такой же человек, как и все мы. Даже надзирательница в дальнем конце комнаты слушала нас и иногда ухмылялась.
А потом неожиданно Роза объявила:
– Конец.
– Нет, нет, нет! – запротестовали все.
– Тсс, – сказала Шона. – Слушайте.
Тишина.
Надзирательница подошла к входной двери и приоткрыла ее.
– Все чисто! – крикнула она. – Все на выход! Живо! Пошли!
Мы побежали на плац, лавируя среди вещей, брошенных проходившими здесь людьми. Грязный носовой платок. Канареечного цвета перо из чьей-то шляпы. Успевший слегка запылиться крохотный ботиночек с детской ноги.
Той ночью, когда мы стояли по пять в ряд, не было ни звезд, ни луны, ни неба. Биркенау был похоронен в дыму. Я чувствовала на языке привкус пепла, и мне впервые за долгое время совершенно не хотелось есть.
– Роза… – позвала я в темноте. Наш барак в ту ночь был переполнен, в нем совершенно нечем было дышать. Солома, на которой мы лежали, казалась по-особому горячей и жесткой. – Роза, ты не спишь?
– Нет, – шепнула она в ответ. – А ты?
– Тссс! – шикнула лежавшая рядом с нами костлявая женщина.
Мы с Розой придвинулись еще ближе, чтобы разговаривать еще тише.
– Это была хорошая история, – шепнула я. – Из тебя вышла бы хорошая писательница.
– Моя мама, – ответила Роза, – действительно хорошо пишет. Можно даже сказать, что она знаменита. Поэтому нашу семью и арестовали, она не боялась публиковать книги, в которых писала правду, а не то, что Они хотят слышать.
Я хотела спросить про арест, но не успела, потому что Роза моментально продолжила:
– Я была бы счастлива уметь писать хотя бы вполовину так же хорошо, как она. Что насчет тебя?
– Меня? Писать? Это смешно. Я шью.
– Да нет, что начет твоей мамы.
– О, знаешь, мне нечего сказать о ней.
– Не может быть, – возразила Роза.
Я на самом деле мало что могла вспомнить о своей матери.
– Когда я была еще совсем маленькой, моя мама устроилась на большую швейную фабрику. Никто не говорил мне о моем отце, но я думаю, что он был каким-то небольшим начальником там. Я никогда его не знала. Женаты они не были. Кстати, представляешь, на той фабрике были машины, которые могли за раз кроить сразу двадцать сложенных вдвое слоев шерстяной ткани?
– Твоя мама, Элла… – напомнила Роза.
– Меня вырастила бабушка. Швейную фабрику перевели в другой город, и все, кто работал на ней, тоже должны были переехать или лишиться работы. Сначала мама приезжала навестить нас каждые пару недель. Затем каждые пару месяцев. Потом просто стала присылать деньги. А когда началась война, фабрика начала шить военное обмундирование, и работникам перестали платить зарплату. Ну а дальше… Дальше ты все знаешь, – пожала я в темноте плечами.
Я действительно немногое знала об этом.
В темноте меня обняла пара тонких рук.
– Ты чего? – не поняла я.
– Ничего, – еще крепче обняла меня Роза. – Просто проверяю, как далеко могу вытянуть руки.
Позднее той же ночью одна женщина, лежавшая на нижнем ярусе, начала плакать – сначала тихо, затем все громче, все истеричнее.
– Почему я, почему я, почему я? – причитала она. – Что я такого сделала, чтобы оказаться здесь?
– Замолчи! – крикнула Балка из своего огороженного угла в конце барака.
– Не хочу я молчать! – закричала женщина. – Я хочу домой! К мужу и детям! Почему Они пришли за нами? Что мы такого сделали?
– Заткнись, я сказала! – прогремела Балка.
Но женщину было уже не остановить. Она визжала, визжала и визжала так, что, казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки. Роза в темноте нашла мою руку и сжала ее.
Балка не выдержала. Скинула женщину на пол и встряхнула.
– Ты здесь ни при чем! Это Они. Им нужно кого-то ненавидеть. Убивать. Для Них мы все преступницы.
– Только не я! – возмущенно воскликнула Роза.
– И не я! – хрипло хихикнула бандитского вида девушка, двумя пролетами дальше. Винкель у нее был зеленым, и всем хорошо было известно, что список ее правонарушений был длиннее, чем рулон туалетной бумаги.
– Мне приходилось воровать яблоки, – раздался скрипучий голос снизу. – Они были кислыми, как уксус, от них сразу желудок сводило, но мы все равно каждую осень крали их.
– Идиотки! – Балка сложила руки на груди. – Я не о том. Если кто-то из вас стащил тюбик губной помады из магазина, или пенсию старухи, или даже пришил свою мамашу… не важно. Что бы мы ни творили раньше, это не важно. Мы с вами здесь не за реальные преступления.
В бараке повисла мертвая тишина. Не слышно было даже хруста соломы.
Балка любила внимательную аудиторию:
– Разве вы до сих пор еще не заметили, что Им безразлично, кто мы такие и что сделали? Мы здесь просто потому, что существуем. Для Них мы не люди. Вот ты, Роза-мимоза со своими благородными манерами, этикетом и прочей ерундой, ты думаешь, Они согласились бы выпить с тобой чаю? Это все равно что Они стали бы спрашивать у крысы, какой вилкой есть рыбу!
– Как грубо, – сказала Роза, хотя было непонятно, относилось ли это к языку Балки или к трапезе с крысой.
– Грубо? – буквально выплюнула это слово Балка. – Грубой будет наша смерть!
– Но Они же не всех нас хотят убить, – рискнула заметить я.
– Только до тех пор, пока мы им полезны, портняжка. А что с тобой будет, когда им надоест играть в переодевания? Думаешь, тебя отпустят? О, люблю этот момент. Ты вылетишь в трубу, как все остальные.
– Заткнись! – крикнула я, затыкая свои уши ладонями. – Заткнись, заткнись, заткнись, не говори о трубах!
В следующую секунду Балка уже тащила меня вниз, и я пересчитывала своим позвоночником все деревянные перекладины. Едва я успела коснуться ногами пола, как Балка уже врезала мне кулаком по лицу и заорала:
– Я здесь главная, и это только мне решать, кто здесь должен заткнуться, ясно?
Затем отпустила. Я рухнула на пол мешком. Балка посмотрела на меня и вздохнула.
Похоже, что, ударив меня, она моментально остыла, вся злость вытекла из нее словно желтая жижа из стоявшего в углу барака туалетного ведра.
Я дрожала, когда Балка помогла мне встать и забраться обратно на полку. Она повернулась к женщине, из-за которой все началось:
– Вы все, вбейте это в свои пустые головы: больные, которые сослали нас сюда, настолько переполнены ненавистью, что им все равно, на кого ее выплескивать. Если бы не другая национальность, другая религия или еще что, они придумали бы новые критерии. Сейчас они изрыгают это на нас. В следующий раз это будут нищие, потом…
– Я хочу домой! – заныла несчастная женщина и снова зарыдала.
– А я хочу убить каждую тварь в этой дыре голыми руками, – вспыхнула Балка. У нее были большие руки, с обеденную тарелку каждая. – Но лучшее, что мы можем сделать, – это жить. Ты слушаешь меня? Единственный способ победить Их – это не умереть. Так что заткнись и думай о том, как тебе выжить, несчастная корова. И дай нам поспать.
Я постепенно начинала забывать о том, что где-то существует другой мир, в котором люди ездят на поездах не в лагерь за колючей проволокой, а в города с красивыми магазинами или к морю. Где можно ходить в приличной одежде и спать в своей кровати, ужинать со своей семьей. Жить нормальной жизнью.
Роза говорила, что книги – это жизнь. Но я знала кое-что получше. Работа – это жизнь. И что бы ни приказывала мне сделать Марта, я всегда отвечала: «Я могу это сделать».
Каким бы сжатым ни был срок или какой бы привередливой ни была заказчица, я никогда не подводила Марту. За это я стала получать лучшие заказы. И время от времени лишний кусок хлеба или несколько сигарет. А иногда даже скупую похвалу: «Хорошая работа».
Я многому училась – иногда просто глядя на то, что делают другие портнихи, иногда помогая им шить. Кстати, все они оказались намного дружелюбнее, чем мне показалось вначале. Охотно делились со мной секретами мастерства.
Со временем я узнала их истории. Реальные истории их жизни до Биркенау.
Франсин, например, работала на большом заводе, и привычка к тяжелому физическому труду чувствовалась в ней до сих пор. Для Франсин было одно удовольствие сидеть в тихой мастерской и шить разные вещи каждую неделю. Вот только отсутствие туалетной бумаги в местной уборной Франсин очень огорчало, и она постоянно клянчила у меня бумажные обрезки.
Шона была когда-то одной из лучших мастериц в салоне одежды для новобрачных и рассказывала нам всевозможные истории о привередливых невестах и их чудовищных мамашах. «Угодить обеим сразу просто немыслимо, – жаловалась Шона. – Угодишь невесте – мамаша от злости готова лопнуть, угодишь мамаше – невеста беситься начинает».
Я заметила, что Шона часто прикасается к тому месту на своем безымянном пальце, где было обручальное кольцо. Они забрали все драгоценности, когда мы приехали. У меня был только маленький золотой кулон, который подарил мне дедушка на мой последний день рождения. Там были выгравированы мое имя и дата рождения. Интересно, увижу ли я его когда-нибудь снова?