Часть 1
1
– …Николай и Клара, в полном соответствии с Семейным Кодексом, согласно составленной актовой записи о заключении брака, скреплённой вашими подписями, ваш брак регистрируется. Объявляю вас мужем и женой. Ваш брак законный…
– Сегодня вам вручается ваш первый семейный документ – свидетельство о заключении брака.
Регистратор отдала жениху свидетельство.
– Пожалуйста – ваши паспорта. По обоюдному согласию вам присвоена общая фамилия Акимовы. Теперь молодые могут поздравить друг друга! –объявила официальным церемонным голосом дама в светлом трикотажном платье с прической «Бабетта».
–Горько! – дружно, но негромко поддержали немногочисленные гости, стараясь соответствовать дворцовому уровню.
Дворец бракосочетаний был реальным дворцом девятнадцатого века и роскошью своей обескураживал советских работников и работниц. От широких колонн коринфского ордера при взгляде вверх к капителям начинала кружиться голова. Неподготовленные к богатому интерьеру гости присаживались на край обитых тяжелым шелком стульев с резными ножками. Хрустальные люстры и бра переливались на августовском солнце. Парадная лестница, покрытая толстой красной ковровой дорожкой, расходилась на площадке у зеркала вправо и влево, широкие мраморные перила и точеные узорные балясины добавляли роскоши и делали лестничные марши любимым местом фотографов для фотосессий. Там их и остановили для постановочного фото.
Молодые не вписывались в дворцовый интерьер. Невеста хоть и в белом шелковом платье с открытыми плечами, с юбкой – татьянкой по колено, на стройных ножках изящные лодочки на шпильках, но она была без традиционной фаты и шлейфа. Из украшений – пышная стрижка, но привычка держать голову говорила о том, что недавно на ухоженной голове были тяжелые косы. Жених был в гимнастерке: костюма, по молодости или по внезапности бракосочетания, еще не было.
Гостей было десять: по двое родителей с обеих сторон, по сестре, бабушка и тетя жениха и свидетели. Уже тогда существовал целый церемониал фотографов, набор стандартных фраз не богат: «сейчас отсюда вылетит птичка», «скажите сыыыр», «посмотрите в камеру». Улыбки молодых получились напряженные и натянутые, а гости радовались искреннее. У них впереди – веселье. Мраморный круглый столик с советским шампанским, вазочкой конфет «Мишка на севере» и кисточкой винограда смотрелся тепло и солнечно, по – августовски. После бокала шампанского крики «Горько» стали громче, задорнее и смелее.
–Горько! – хор гостей увеличивался и увеличивался. Столы были накрыты прямо во дворе. Ворота дома жениха и его родителей открыты настежь. Гости давно перешли на водку и самогон. С каждой выпитой рюмкой хозяева все меньше понимали, кто был зван, кто не зван. С улицы заходили все. И все меньше героями торжества оставались жених с невестой.
– За здоровье молодых!
– Коля! Клара! Горько!!!
Соседи Володька и Игорь опоздали, пришли после смены.
– Штрафные хлопцам! Пейте!
– Пьем!
– Поздравляйте!
– Поздравляем!
С каждым опоздавшим гости пили тоже. И пир пошел бойчее.
Коля с Кларой измученно вставали, подчиняясь традиции. Уважительно выслушивали пожелания и наставления. И в каждом новом пожелании Коля слышал то наболевшее, о чем мечтал очередной говоривший и что у него не сбылось. Он подумал, что пожелания на свадьбах гости редко произносят радостно. Чаще всего – с горечью, как несостоявшуюся свою горькую мечту. Не потому ли так отчаянно и с надрывом потом кричат молодым: «Горько!!!»
Сестра Николая Нина сделала все, чтоб свадебные традиции были соблюдены и вымотали вконец новобрачных: шутки, матерные частушки, плачи. Только потом, когда смеяться не осталось сил, все угомонились и стали потихоньку запевать песни о любви, о тяжелой женской доле, о работе мужчин. Потом – то, что все знали: «Черный ворон, что ты вьешься…»
– Коля. Я больше не могу. Я очень устала, – шепнула Клара Николаю и заплакала. – Нам же можно тихонько уйти…Даже положено…
Она приехала с родителями к нему на свадьбу из другого города, в котором он служил. Он влюбился в девчонку с двумя толстенными косами и зелеными подслеповатыми глазами, как только увидел ее на танцах. Жениться решил сразу. Семья у нее достойная, отец военный, фронтовик, мать рабочая. Приняли солдатика доброжелательно. Он после демобилизации уехал в родной город и объявил родным, что ждет девушку и что сделал ей предложение. Дома и не обрадовались, и не расстроились. Она приехала через месяц. Спали в разных сторонах дома, соблюдая приличия. А теперь, по всем правилам, им разрешалось в эту ночь быть в одной кровати и любить друг друга. Он ждал этого момента. А гости все поднимали и поднимали рюмки и весело подмигивали новобрачным. В этот момент от прикосновения его охватил трепет – так он хотел ее – голую, заплаканную, такую желанную. Ее ладонь лежала в его. Он потянул ее за руку, они наклонились в тень, куда не светил фонарь, и ловко растворились в темноте неосвещенного двора.
В приготовленной для молодых комнате он не включил свет. Стал торопливо раздеваться, прислушиваясь к капроновому шороху ее платья. Они стояли в темной комнате у самого края распахнутой кровати.
– Помоги расстегнуть замок, – она повернулась к нему спиной. Волнуясь, он повел замок криво, тот встал бугром, но пошел вниз. Он медленно снял лифчик и, опустив ладони, просунул их под ее податливые трусики. Постель пахла свежестью первого снега. Губами прикоснулся к ее глазам. Она тихо плакала, прощалась со своей девственностью. Утром они не смотрели друг другу в глаза, словно совершили что – то постыдное. Он чувствовал к ней что-то новое: нежность и почему-то жалость.
Родители Клары до обеда уехали. Им добираться самолетом почти три часа и часов шесть поездом. Надо возвращаться на работу. Мама и сестра Коли пытались пробраться в спальню, посмотреть их постельное белье. Николай защищал подступы к двери. Клара расплакалась. Полдня не выходила из комнаты. Жизнь замужем в доме свекрови с первого дня, действительно, оказалась горькой. К вечеру тихо вышла из дома во двор. Николай с отцом сидели под вишней, пили пиво из огромных граненых кружек, просунув всю ладонь под ручку. Она присела рядом, прислонилась к мужу. Улыбнулась свекру. Наклонилась над его кружкой, понюхала темную янтарную ароматную жидкость. Она густо пахла солодом, хлебом, солнцем.
– Хочешь? – спросил Николай, обняв Клару.
Она отрицательно покачало головой, но сделала полглотка, только чтоб убедиться, что оно такое же вкусное на вкус, как и на запах.
– Нос не вешай, – подмигнув ей, сказал батя. Жизнь все расставит по своим местам.
Посмотрел на Николая:
– Я всегда на твоей стороне. Ты мать знаешь. Она ревностью изведет…
Мужчины закончили разговор, который, видимо, долго вели до ее прихода.
– Спасибо, Батя.
Он называл Демьяна Назаровича Батей, хотя тот был отчимом. Он не был даже законным мужем мамы. Просто после войны многим было не до ЗАГСа, как сейчас. Работали на тракторном заводе вместе, потом после смены ехали в автобусе в одно семейное общежитие, где в одной комнате она жила с двумя детьми, мамой, сестрой и ее мужем. Только через года полтора освободилась комната, и сестра Шура с мужем Иваном переселились в нее. Переселились – важно сказано. Просто вышли из одной комнаты и зашли в другую. С одним чемоданом белья. Больше не было ничего. И детей у Шуры не было. Во время войны завод выпускал танки. Женщины работали сутками, таскали тяжелые детали. После войны врачи сказали, что про детей ей придется забыть.
Демьян долго присматривался к Зое, неунывающей, работящей. У него после смерти жены осталась дочка – Колиного возраста. В начале пятидесятых годов работникам предложили участки для строительства домов. Так вокруг района еще выросли несколько поселков по названию сторон света. И он позвал ее строить дом вместе. Зоя не соглашалась. За ним была какая-то непонятная история. Он не служил. Не состоял в партии. И был родом с Западной Украины. Это смущало сестер и их маму. Но время шло, Демьян оказался добрым, веселым, без подлости в душе. Другой стороны его жизни она не знала, осуждать не умела, и она решилась объединиться.
Николай с сестрой Ниной помогали родителям строить дом: подносили материалы, месили ногами глину. Вдвоем с батей они обустроили большой двор с двумя флигелями, расположенными симметрично: в одном была баня и мастерская, в другом- летние комнаты. У бати были золотые руки, все он делал добротно и по возможности аккуратно. Он не был с ребятами особенно ласков, не баловал, им уже это было не особенно нужно. Но за многие годы ни разу не обидел ни поступком, ни словом. Он вообще был не многословен. Зато в нужный момент оказывался рядом, закрывал от всех бед.
– А я не смогу все время жить в таком напряжении, ожидая внезапного удара, – проговорила Клара, вытирая слезы, выкатившиеся на нос.
– Вы вот что… К родственнику моему поезжайте на полустанок. Помнишь Петро – путейца? Мы к нему ездили, когда тебе было лет двенадцать – тринадцать. В лесочке запрятано озерко, ты там рыбешек таскал. Вы со свадьбой спешили очень. Мать еще не свыклась с мыслью о невестке. Ждала тебя одного из армии – а ты там влюбился, невесту привез. Поставьте себя на ее место. А пока вы там любитесь, мама с Ниной успокоятся. Привыкнут. Да и вы притретесь пока друг к другу. Тоже, небось, надо…
У Коли были радостные воспоминания о той детской поездке. Они с батей тогда двумя электричками добрались до станции и полдня по жаре с двумя рюкзаками гостинцев шлепали по путям до петровой теплухи.
На свадебное путешествие не имелось ни денег, ни времени. Николай вернулся из армии два месяца назад, восстановился в авиационный институт, откуда его и призвали, сейчас искал подработку. Клара приехала к нему месяц назад, они подали документы в ЗАГС, и она начала устраиваться на работу на тракторный завод. Сейчас у них в запасе максимум одна медовая неделя! Поэтому мысль о поездке на полустанок показалась очень кстати. И путешествие, и недорого. И просто сбежать, укрыться со своим счастьем от злых языков. Кларе показалась эта неделя спасением. Как ребенку – пока вышел из проблемы, пока не видишь ее вживую, кажется, что ее и нет. А Петро – добрый пьяница – был не то братом бати, не то племянником, не то вообще седьмая вода на киселе. Писем они друг другу никогда не писали, но батя приезжал к Петро раз в пять – семь лет, и тот вроде как всегда ждал, был рад ему и готов к его приезду.
Во время войны Петро потерял всю семью и в город вернуться не смог. Сошел на станции, не доезжая до города, брел от станции к станции, по пути напивался. Как оказался на этом полустанке, не помнит. Рассказывали, что на дрезине пили с обходчиком, так его на это дрезине и подвезли до теплушки. Ветка неосновная, тепловозы проходили по ней редко, но обход и ремонт делать было надо. Обходчик, крепкий седой дедок – в вышиванке по выходным, а в одном и том же ватнике в будни зимой и летом – его не прогонял. Слушал военные истории, про жизнь Петро до войны и кивал головой. Ему казалось, все это знакомые истории, каких тысячи вокруг, без особых затей, без театральных домыслов, ничем не приукрашенная жесткая история.
Николай с Кларой выехали утром рано и добрались до нужного полустанка без названия, с номером километра, перекладными электричками только к вечеру. На станциях в ожидании нужного тепловоза покупали у бабушек пирожки и откусывали друг у друга кусочки, пробуя пирожки с капустой, молодой картошкой и жареным луком, с водянистой вишней шпанкой. И целовались. Солнце добавляло света через ее очки, ослепляло, и она щурилась, целовала его с закрытыми глазами. Из-под ресниц текли слезы.
За те девять лет, что Николай не был на полустанке, много изменилось. За вагончиком – теплушкой, выпущенной, наверное, еще в начале тридцатых годов, появилась небольшая хата – мазанка в одно окно с каждой стороны. На крыше – не то солома, не то свежая трава. Вместо цветов у крыльца – криво растущие подсолнухи. В таких огромных, больше головы, ярких подсолнухах сейчас любят делать сэлфи девчонки. Клара встала рядом с самым высоким и не достала до его желтой, в черную крапину беретки. Забора нет, только муляж – два метра сплетенной изгороди, на одном шесте перевернутый закопченный немытый чугунок, видимо, чтоб дождь промыл. Возле домика лежала старая хозяйская собака. Она узнала Колю. Марсик преданно смотрел на них, повиливая хвостом, сопровождая гостей везде, куда они заходили. Николай заглянул в сарайчик. Коза хрумкала березовый веник. В маленьком огородике все буйно росло вперемежку с сорняками: огурцы, кабачки, репейник, лук, петрушка. Дверь была заперта. Он не знал, где Петро прячет ключ, но раньше оставлял под верхней ступенькой теплушки. Значит, по аналогии надо посмотреть под верхней ступенькой домика. Есть! Они вошли, наклоняя голову. В доме не было ничего лишнего, да и необходимого не было. Стол, кровать, сундук, два табурета. Между окнами стеллаж с двумя тарелками и двумя кружками. На печи один чугунок и чугунная сковорода. Батя, молодец, положил в рюкзак спальный мешок, полотенце, две кружки, две миски, две ложки.
Проснувшись ночью, глядя в черноту, Николай снова, как и после первой ночи, подумал, что, кроме любви, он к Кларе чувствовал тихую нежность и жалость. Видимо, такая и есть ровная семейная любовь. У него до жены, конечно, были и девушки, и взрослые женщины. Но тогда это были хоть и короткие, но бури. С разрывом в груди, с пылающим мозгом. Он испугался этого спокойного чувства и даже легкого разочарования – не в ней, а в себе, в своей способности любить. Но понадеялся, что сильная страсть еще разгорится.
Их разбудил лай собаки. Они проснулись. Было раннее утро. В дверях стоял Петро:
– Вот это гости у меня! Микола, ты ли? Шо за гарна дивчина с тобой? – вглядываясь в лицо Клары, щурясь со света, привыкая к мраку дома.
– Я с женой к тебе. На недельку. Не прогонишь?
– О! глазищи – то какие зеленые!
Петро тихо засмеялся:
– А что, дела плохи, раз ко мне в глушь прикатили? Получше мест не нашлось? А, солдат? Когда вернулся?
– Два месяца назад. Три дня назад женился. Невесту вот со службы привез.
– Ценный трофей…Вот ведь, кто что возит со службы!.. Для меня там не было? – ухмыльнулся он.
– Была б подходящая, привез бы!
– И на том спасибо. Вы, ребятки, подымайтесь, умывайтесь. Я чайник поставлю на костер. Печку не топил давно. Я на соседней станции заночевал, пешком шел. Чаю хочу.
К столу Коля вынес рюкзак, стал выкладывать два круглых черных каравая с хрустящими поджаренными краями, на которых еще местами виднелась мука, кусок сала в холщовом мешке, банку абрикосового варенья, два блока папирос, пять пачек индийского чая «Три слона», пакет гречи, риса, пшеницы, макароны и банки с рыбными и мясными консервами.
Петро понюхал хлеб, сделал глубокий вдох.
– Нигде хлеб так не пахнет, как у нас. Мне привозят изредка. Сам пробую печь, муки вон покупаю в мешках, – он кивнул за печь. Но такой не получается. За чай и папиросы отдельное спасибо.
Коля нахмурил брови и достал двухлитровую бутыль самогона. Она своим толстым туловищем, узким длинным горлом и заткнутым носиком походила на приличных размеров гуся. Петро удовлетворенно крякнул.
– От мамы с батей. На весь отпуск! – предупредил Николай родственника.
– Ага, – поспешно согласился Петро и начал разливать чай.
– Планы – то какие?
– Я сейчас студент, Петро. Поступил в авиационный, как до армии мечтал. А Клара устраивается на наш завод. Пока рабочей, там дальше видно будет.
– Надо бы по капельке.
Клара с Николаем вопросительно переглянулись, но решения не приняли. Решил все сам Петро. Достал из ящика стеллажа три граненых стакана, налил два по полной, в третий плеснул немного. Подал его Кларе.
– Тебе чуток. Нам – для праздника в душе. С законным браком вас, значит. Совет да любовь!
После обеда Клара предложила поставить шалаш в огороде, там поночевать, чтоб почувствовать, что такое «с милым рай в шалаше». Теперь над ними ветки орешника, а под ними сено, закрытое простынями. Укрылись овчиным тулупом, одним на двоих. Ночью мимо них, сотрясая землю, пронесся локомотив. Тишина делала далекие звуки близкими и объемными, непонятно, с какой стороны они идут. Они шли отовсюду. Каждый раз, просыпаясь, когда очень далеко слышался стук колес на стыках, он целовал ее, а она целовала его. В плотной темени он угадывал ее лицо, ее широко распахнутые глаза цвета некошеного луга, ее пухлые губы, всегда чуть-чуть обиженные. Он блуждал ладонью по ее телу, задерживался на груди, бедре, холмике. Темнота помогала ему, как слепому, чувствовать обостренно без зрения. Он гладил, целовал и представлял каждый сантиметр ее тела. Она обворожительна, бесконечно желанна. Наверное, та, о которой мечтал.
Утром они бежали к маленькому лесному озерку, он с криком бросился в прохладную воду. В августе вода местами уже цвела и пахла травой, мокрым песком и рыбой. Клара долго входила, привыкая к воде, взвизгивая, когда он случайно или специально обрызгивал ее. Коля смотрел на маленькую фигурку жены, разглядывал ее. Залитая солнцем, вся в августовском золоте, она сейчас была красивее, чем всегда. Тонкая талия, очень округлые формы, все в ней плавно и мягко. Он замер, залюбовался. Вместе с ними с собачьим восторгом плюхнулся и Марсик. Он плыл за ней, не обращая на Колю никакого внимания. Николай понимал: пес тоже любит ее. Он считает ее большой красивой собакой из своей стаи и тоже думает, что может ее любить.
Ночью пошел сильный дождь. Стало холодно, Коля прижал жену к себе. Тут раскатистый гром проскакал по округе. Она спросила:
– Мы умрем?
– Нет, мы будем жить вечно!
В шалаш заполз Марсик, мокрый, пахнущий псинкой. Молния вбивала свои тонкие гвозди в скорлупу земли. Ветер раскачивал лес. Они лежали, крепко прижавшись друг к другу.
Утренний туман отрезал их от реальности. Они выглянули из шалаша – видно только их самодельное жилище на небольшой полянке. Ни жилого двора, ни леса. Нет мира и вселенной. Вся вселенная –только эта маленькая женщина в его руках, его тихое счастье.
Днем Николай с Петро подкапывали молодую картошку. Клара чистила грибы, собранные утром родственником. Петро рассуждал о медовом месяце. В заключение сказал, что медовым называется еще потому, что завтра качает мед. У него три улья в конце огорода. Клара не подходила к ним, боялась пчел, не понимала их жизни. Когда Петро объяснял что – то Николаю и они, наклонившись к домику, рассматривали рамки, она наблюдала за ними издалека. Но мед любила.
Петро погладил между рогов зашедшую в сени козу. И тут Коля вспомнил почему – то о Робинзоне Крузо. Потом он понял. На тумбочке в теплушке у Петро постоянно лежала книга Дефо «Робинзон Крузо». Неизвестно, читал ли он ее вообще, но книга привлекала внимание всех, кто заглядывал к нему в каморку. Наверное, Петро считал себя Робинзоном на этом участке железнодорожного пути. Об этом Коля и сказал родственнику. Он вздохнул, кивнул головой и ничего не ответил.
Петро человек особенный. Он не был ни сильным, ни мужественным, ни без греха. До войны он работал слесарем, был на хорошем счету, но запил. Уволили, отличную комнату в общежитии, где жили по четверо, отобрали. Жил у дворника в подсобке рядом с лопатами, метлами, скребками. Иногда что-то почистит – подремонтирует, за это дворник его кормил. А пил с мужичками у магазина. А однажды у винного его окликнула Таня, женщина, работавшая с ним на участке.
– Что же ты с собой делаешь, Петро? Ты ж работник отменный. Лучшим слесарем был! Как можно так потерять лицо? Грязный, необихоженный..
– А ты обиходь…– предложил мужчина. – Никому не надо это.
– Пойдем, накормлю борщом.
При слове «борщ» желудок сжался. И он пошел. Она дала чистое полотенце, попросила снять грязную рубашку. Мужской одежды у Тани не было, и он накинул ее широкий халат. Они смеялись его нелепому виду. Борщ был с галушками, с чесноком, Петро откинулся к крашеной стене и стал вспоминать, когда последний раз он ел такой, и не мог вспомнить. Наверное, только в детстве, у мамы. Таня заваривала чай, укрывала чайник стеганой куклой, доставала чашки, оглянулась – он спит, прислонившись к стене. Он так и остался спать на кухне. Потом в комнатке девять метров в перестроенном дореволюционном доме, в котором из одной огромной квартиры нарезали много малюсеньких, но отдельных, с туалетом, без ванной, и одной раковиной только на кухне. Таня в парторганизации убедила товарищей дать еще один шанс Петро. И он оправдал ее надежды, снова работал так, что залюбуешься. Таня не была красивой, обычная, чистенькая, умная по – житейски. Но когда обнимала Петро, у него сердце билось от счастья. Через девять месяцев родился сын. Еще через год – дочь. А еще через год – война. Он служил танкистом. Он не боялся ничего. Он знал, за что воюет. В танке не горел, есть и другие ежедневные невыносимые ситуации, вынести которые можно только зная, ради чего. В его городе, в котором как хозяева расположились немцы, остались дорогие люди, ради которых он мог победить себя, свой страх, свои пороки. Победа не принесла счастья. За несколько месяцев до окончания войны родственники написали, что Таня с детьми погибла. Они просто нашли их убитыми во дворе дома. Соседи сказали, что не видели, как все случилось. Петро не вернулся в город. Проехал мимо. Так до полустанка пьяным и добрался. Говорить ни с кем не хотел. Пока жив был его старик – путеец, необходимости разговаривать ни с кем и не было. Молча помогал ему, за исключением тех дней, когда пьяный, в слезах и слюнях, вытирая лицо кулаком, он рассказывал ему в который раз историю своей любви.
Уже после смерти напарника обзавелся козой, собакой, огородом, тремя ульями. Так и жил много лет, как Робинзон, и не считал ни пролетавших редких локомотивов, ни пролетавших мимо лет.
Ссора возникла из ничего.
– Петро держит вилку, как твой батя, – сказала она. – Не накалывает, а поддевает картошку.
Он не остался в долгу:
– А твоя мама вытирает рот тыльной стороной ладони.
– Не трогай мою маму, – вспылила она и выпрыгнула из вагончика.
К вечеру жена не вернулась. Коля забеспокоился. Не было и собаки. Подошел к озеру. Облазил вокруг весь небольшой берег. Следов не нашел. Вернулся в вагончик – спит, свернувшись калачиком. Лег рядом и стал целовать. Она открыла глаза и обняла.
– Прости, – сказала она…
Ночью проснулись от стука колес. Вагончик катился по рельсам.
– И куда он? – произнесла она. Он пошутил, что… в счастливое свадебное путешествие катится вагончик…
В конце недели вечером за ними пришла дрезина. Петро ездил, просил мужичков со станции увезти гостей в назначенный день и час. Собака спрыгнула на скрипучий гравий с дрезины.
– Прощай! – сказала она Марсику. Обнялись с Петро. Слов не говорили, обещаний приехать еще не давали. И платформа снова покатила по рельсам в обратном направлении. Луна, привязанная невидимой нитью к вагончику, плыла и плыла воздушным шариком за ними.
Жизнь после этого маленького отпуска Клару не особенно баловала радостями и праздниками. Из всей череды жизненных будней она с болезненной затаенной грустью будет вспоминать Петро, шалаш, хату с травой на крыше и самую счастливую неделю в ее жизни.
2.
Ребята вернулись в город успокоенные, расслабленные, веселые, без напряжения первых послесвадебных дней. В доме тоже привыкли к женитьбе сына и брата, к тому, что у него семья и с этим надо считаться. Клара рада была помочь в чем угодно. На следующий день после приезда Коля поехал в авиационный институт, откуда его призвали в армию с первого курса. А свекровь позвала Клару опрыскать картошку: колорадский жук варварски обгрыз подсыхающие на палящем солнце листья. Развели химическую отраву, заправили в бочку, погрузили на коричневую тележку, сколоченную и покрашенную батей. Он все в основном красил коричневой краской. Кларе казалось, что это вообще половая краска. Наверное, у него такой вкус, ему так больше нравится, думала она. Зоя обычно не обсуждала поделки мужа. Он вставал в четыре утра, когда солнце всходило, что-то мастерил для дома, инструмента было много. Она изредка без задора подхваливала его, но, когда неожиданно нужна была какая-то вещь, он молча, с улыбкой доставал ее из своей сарайки, которую важно называл мастерской. И все у него всегда было. Так и сейчас, когда Зоя сказала, что бочку придется взять большую, на спине не унести, он так же важно, как и всегда, выкатил большую тележку. Женщины обрадовались, на все лады расхваливали батю:
– Демьян! Ты у нас мастер! Хозяин!
– Батя! Какой вы мастеровитый! Вот спасибо!
Демьян улыбался, не разжимая крупных красивых лиловых губ, стараясь сжимать их в дудочку, чтоб не расплылись от удовольствия.
Огород был в десяти минутах ходьбы, за дворами. Работали споро, надо было закончить до жары. Клара хотела поддержать разговор, чтоб быть чуточку роднее.
– Повезло Вам, Зоя Егоровна с батей. И руки золотые, и дом, и баню может построить. И спокойный такой…
– Ну, Коля спокойнее – кровь другая. Благородная. А у нас с Демьяном тоже, знаешь, дни бывали! Не такой он и ангел. Как шлея под мантию попадет, только держись! Все снесет на пути. Кстати, про баню напомнила. Мы, когда баньку построили, у соседей еще не было своей. И Паленые к нам приходили париться. Так повелось. Баню Демьян нам соорудил на славу. Сегодня как раз вот и затопим после работы…Он и лавки удобные в предбаннике сколотил, и вешалки под рукой. И все внутри обшито вагоночкой. Он же не торопится, все аккуратно делает, не спеша. Печка – загляденье, с камнями кругленькими. Он их откуда-то привозил. Однажды Паленые пришли в субботу, принесли салаты. Мы с Ниной синеньких натушили, вареники с карошкой и салом настряпали. Демьян, распаренный, обмякший в парной от жара и от выпитого, ушел в хату первым.
Я мужикам вареники варила. Они всплывали в кипящей кастрюле, я шумовкой поддевала уже. На столе стояла чекушка, мы после бани всегда с удовольствием пропускаем по рюмочке. Любим это дело. Я налила ему рюмки и сказала, как говорят в этих случаях: «С легким паром». Помню, он выпил, наколол на вилку тугой и писклявый огурец, он скрипнул так противно. Демьян рот приоткрыл, вдруг побледнел и напрягся. «Кто??!! – заорал он». Я посмотрела на вешалку, увидела мужской плащ, попятилась к стенке, сползла, присела. Знала его характер, начала придумывать варианты. Он поднялся надо мной, как зверь. Думала, прибьет или задавит. Помню, шептала: «Демьян, ни сном ни духом,..ни сном ни духом…» В это время в дверь постучали. На пороге появился брат Паленого, которого тот привел с собой в баню. Он сказал: «Извини, Демьян. Ты по ошибке в предбаннике надел мой плащ. Я естественно, поняла все и подбоченилась. Ох, я ему устроила!!…
И Клара тоже рассказывала про жизнь в своем доме, свои семейные истории. Тем не менее раздражение на молодую женщину периодически возникало: то приготовила не так, то зелень порубила слишком крупно, то просто не так прошла. Скандалы вспыхивали неожиданно и мгновенно, как медведь нападает без предупреждения об опасности. Со временем кричать стали уже обе стороны, так громко, что слышало дословно несколько дворов вокруг во все четыре стороны. Кричали до изнеможения, с оскорблениями, припоминаниями слабых мест и слов, сказанных в минуты откровений, что было еще обиднее. К матери постепенно присоединялась сестра. И бой оказывался неравным. Периодические ссоры были их образом жизни.
Чаще нападки происходили в отсутствии Николая – в магазине ли он был, в институте ли. Если он, приближаясь к дому, слышал крик, бежал вприпрыжку на помощь. Больше на улице так из соседей не кричал никто. Клара бросалась к нему:
– Я же ничего не сделала! Ничего не говорила. За что они меня?
– Вот и не отвечай ничего. Промолчи лишний раз.
– Я и не отвечаю…
Дома У Клары скандалы были не приняты. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Ее мама, Полина Ивановна никогда даже голоса не поднимала. Кричать, чтоб слышали соседи, считалось позором. Это вообще позор – выставлять на обозрение чужих людей свою жизнь. Мама растила дочерей в заботе. Не лебезила перед ними, не сюсюкала, была в меру добра, в меру ласкова, в меру строга. Все было как-то гармонично, в равновесии. Как никогда, он хотела домой, к маме.
–…А ты потерпи. Это же мама. Она ничего плохого нам не хочет, – успокаивал жену Коля.
Интересно, что значило: не хочет ничего плохого? А что тогда значило для них плохо, если Это – еще хорошо? Батя, как мог, тушил эти вспышки. Начинал разговор на посторонние темы, уводил жену, а то и просто резко требовал прекратить ор. Свекровка все же слушалась мужа, утихала. И на какое-то время устанавливался покой. А потом ссоры возникали снова, но она старалась это устраивать уже без мужа.
Клара жила в доме свекрови с постоянным ощущением того, что вся эта жизнь временная. Это как в армии: надо пережить, дождаться дембеля и все перетерпеть.Через две недели после их приезда Зоя Егоровна начала присматриваться к Кларе: неловко встала – не закружилась ли голова? Не хочется завтракать – не тошнит ли по утрам? Но ни через две недели, ни через два месяца симптомов не было. Она ждала, когда Клара забеременеет, и строила разные предположения насчет того, почему этого не случилось до сих пор.
– Коля! Почему она не беременеет? – приставала она к сыну. – Вот я так и думала: она нечестная за тебя замуж вышла! Еще и аборты, наверное, делала!
– Мам! Ну, что ты говоришь такое? Перестань нести ерунду! Никаких абортов Клара не делала. Я –то лучше знаю.
– Тогда в чем дело? Отправь ее провериться. И сам с врачом поговори. А то я сама это сделаю!
– Мама…ведь времени не так много прошло, всего три месяца. Все в пределах допустимого.
Клара вышла в коридор и услышала этот спор. Снова ушла в свою комнату, и снова слезы до истерики.
– Коля! Да что ж я такого ей сделала? За что она на меня наговаривает?
Это оскорбление было самым обидным из всех, которыми свекровь колола до этого. При ее родителях она не смела и рта раскрыть против Клары. Одной поднятой вверх брови Клариного отца было достаточно, чтоб она тон меняла. От него и она, и Демьян Назарович чувствовали опасность для себя. Но как только мама с папой уехали, Зоя Егоровна распоясалась. Позволяла себе в адрес Клары всякие неприличные насмешки и предположения.
– У нее были мужчина до тебя!
– Мамааа! Даже если и так, вспомни, сколько девушек и женщин было до армии у меня! Не только девушек, но и женщин! И вспомни, сколько им было лет!
–Да ты с пятнадцати лет тот еще ходок был! Но ты мужчина. Что позволено мужчине, не позволено женщине.
– Ну, да. Quod licet Jovi, non licet bovi. Что позволено Юпитеру, не позволено быку…
– Ты Юпитером мне зубы не заговаривай. Пойдешь с ней к врачу? Или мне пойти?
– Мам, я сам схожу. Не волнуйся.
К доктору записались вместе. Старый маленький еврей, с выглядывавшими из-под колпака седыми кудрями, был опытный доктор, проработавший больше сорока лет. Он осмотрел Клару, изучил анализы сквозь толстые линзы и, мягко грассируя, нараспев произнес вердикт:
– Знаете, детонька, все у вас в порядке, все красиво. Рожайте хоть десятерых.
– Тогда почему я не могу забеременеть? – расплакалась Клара.
– Ну –ну, барышня, – подал он ей марлевую салфетку. – Супруг здесь с нами по какому поводу? Давайте, милостивый государь, и Вас обследуем, – и он выписал несколько направлений с пометкой «cito» – быстро. – Составим, так сказать, полную картину происходящего. Запишитесь на понедельник.
– У меня все в порядке! – заартачился Николай.
– И отличненько. Вот и убедимся в том, что все в порядке.
Через выходные они получили от седого врача неожиданное заключение.
– Вы чем переболели в детстве, молодой человек? Подчеркните в бланке из вышеуказанных заболеваний.
Николай подчеркнул несколько.
– Ясно, батенька. Я так понимаю, жену в грехах подозревали? В последствиях абортов, в бесплодии. Николай смутился.
– Не я. Мама…
– Ничего, ничего, юноша. Не Вы первый. Вы ведь не за этим здесь. Хорошо, что пришли. Это у Вас проблема, а не у нее. Хотя, я уверен, что не безнадежно все. Жизнь показывает, что все сегодня решаемо. Будем надеяться. Полечимся. Сделаем еще раз анализы. Посмотрим, есть ли эффект. Все будет хорошо, – улыбнулся доктор идеально сделанными зубами, глядя на просиявшую Клару.
Вернувшись домой, она не стала упрекать свекровь в ее пустых подозрениях, но настойчиво попросила Николая самому рассказать матери о разговоре с врачом. Но ту результаты обследования не остановили, сдаваться она не хотела.
– Лучше стараться надо! – сделала она свое заключение. При чем здесь мужчина? Все зависит от женщины!
Год Николай проходил лечение, учился и подрабатывал, чтоб они с женой не зависели материально от мамы и бати. У Клары не было образования, поэтому она работала сначала учеником токаря, потом токарем. На работу из дома мчалась бегом, чтоб лишнюю минуту дома не сидеть. С работы чаще задерживалась, гуляла, рассматривала витрины огромных магазинов, каких у них в городе не было, представляла себя в платье, надетом на манекен, ждала Николая из института с последней пары или из библиотеки. Зимы были теплые. Взявшись за руку, они шли к остановке автобуса, заглядывая в окна домов, где на кухнях, уже одетые по-домашнему хозяйки готовили ужин, кормили свои семьи, занимались с детьми. Было так уютно на душе, от вида стоящих на столах цветов в изящных вазах, кухонных плафонов, массивных шифоньеров. Они мечтали, что когда –то и у них будет свой дом, где они все с любовью обставят, повесят красивые шторы, где по вечерам будет полумрак в спальне, где будут бегать их дети – мальчик и девочка.
Дочка родилась, как и предполагал старый доктор, через год, в июне. Родилась недоношенной на целый месяц, слабенькой и маленькой, но в роддоме малышку выходили. Мама Клары прислала деньги на приданое ребеночку и выслала огромную посылку с распашонками, ползунками, пеленками. Сестра Николая радовалась ляльке, играла с ней, как с куколкой, когда Кларе надо было или чаю попить с молоком, или пеленки постирать. Клара даже ревновала дочку. Долго спорили, как назвать ребенка. Клара хотела Анжелой. Свекровь расхохоталась, подняла ее на смех. «Надо же, Анжела Дэвис!» Николай хотел Светланой. Нина назвала Кирой. Так и оставили. Родителям показалось, что это самый удобный вариант – перекликается именем Клары.
Дочка постоянно плакала: то животик болит, то температура, то носик мокрый, то кашель непонятный. Свекровь Клару поедом ела, говорила, что та никудышная мать.
И у нее пропало молоко. Тогда Зоя Егоровна заявила, что пойдет на пенсию и сама займется ребенком, что сноха безрукая и безголовая. И тут Клара испугалась не на шутку. Написала родителям отчаянное письмо. Ответ отца был категоричный: «Приезжайте домой. Втроем. Насовсем». Родители хотели любыми средствами сохранить семью, видели, что Клара близка к срыву. Зоя Егоровна поняла, что Клара сообщает все родителям, испугалась, что сват может приехать за ними лично, и мало здесь никому не покажется за их репрессии. Она сдалась.
В начале сентября Коля начал учебу, а в конце написал заявление о переводе в другой ВУЗ. Он прикинул: городок хороший, хоть маленький и далеко от центра России, но он ему знаком и понятен, ему там было комфортно, хорошо служилось, там есть филиал Московского уважаемого института, есть перспективы и в работе, и с квартирой постепенно вопрос решится. Главное – Кларе будет там спокойно, она перестанет плакать, теща с тестем им будут помогать всем, чем могут и не могут. А он всегда со всеми найдет общий язык.
Кире исполнилось четыре месяца, и молодая семья снялась с места, только не на Юг, как перелетные птицы, а на Север. Собрались быстро. Половину вещей отправили по почте. Тесть встретил с поезда на машине. В военный бобик – по тем временам роскошный транспорт – вошли все вещи. Собственно, за недолгую совместную жизнь вещей было приобретено немного: три платья у Клары, плащ, туфли летние, пальто и осенние боты, в которых приехала. У Николая один костюм на все случаи жизни, три рубашки и две пары туфель-тоже летние и демисезонные. Кира в пеленках и одеялке. Зимнего еще, к счастью, ничего не покупали. На новом месте теща все приготовила и на зиму, и на весну.
3
Жить стали у родителей Клары. Снова у родителей. Им выделили отдельную комнату возле кухни в трехкомнатной квартире. Теща с тестем и сестрой Клары – в двух смежных. В спальне родители, а в проходной, гостиной –Лена. В доме – по тем временам, элитном – изначально квартиры давали военным, строителям, начальникам. Все друг друга знали. Николай вел себя солидно, тем не менее, любопытные соседки интересовались, почему Клара не прижилась у свекрови. «Дочь есть дочь. Маму никто не заменит. А сын – всегда отрезанный ломоть», – шутила Полина Ивановна.
В вечер приезда сели ужинать в гостиной, где обычно и накрывали с приборами к обеду и ужину. На кухне ели редко, только если быстро, и надо было бежать всем по делам. Тем более, что там стоял неудобный – новомодный стол-тумба, который куплен исключительно как дань моде. Но теща новую мебель не жаловала. Ноги задвинуть некуда. Полина Ивановна напекла пирогов с картошкой и мясом, выставила соленья, соленую горбушу, салаты. Тесть поставил на стол вино. Он ставил в огромных двадцатилитровых бутылях шампанское из крыжовника и других ягод. Потом разливал по бутылкам из-под шампанского, закупоривал пробками и заливал воском. У него была своя особенная технология, которую он описывал в специальной тетради. Записывал наблюдения – с какими ягодами лучше пенилось, играло и был самый лучший букет. Его шампанское получалось не хуже заводского «советского». Пробка вылетала с хлопком, шампанское пенилось и играло. Юрий Алексеевич очень гордился им и любил удивлять гостей. Сегодня они тоже пробовали игристое из разных бутылок, сравнивали с прошлогодними вариантами. К концу вечера так надегустировались, что Николай потерялся в прямом коридоре, а потом пытался прилечь в детской кроватке.
– Папа, разве так можно спаивать? – укорила Клара Юрия Алексеевича после того, как уложила подвыпившего Николая.
Отец сидел за круглым столом, облокотившись на спинку стула, довольно жмурился, как сытый кот, посматривая, как жена с дочкой расставляли в буфет чистую и протертую посуду.
– Да мы понемножечку, Кларонька. Не ругайся.
Клара поцеловала отца в щетинистую щеку.
– Спасибо тебе за все, папочка….
– Да… а как иначе?
На кухне она подошла к матери и прижалась к ее плечу.
– Ну, что, милая, досталось тебе? – спросила Полина Ивановна.
– Ага, – всхлипнула Клара, но сразу отогнала от себя все воспоминания. Ей было невыносимо хорошо дома с близкими, где никогда никакого упрека, ни грубого намека, не то что слова. – Никогда не буду вспоминать их. Никогда не поеду туда. Пусть Коля сам едет проведать своих родственников.
–Ничего –ничего, доченька, надо уважать родителей мужа. Чтоб он знал, что чтишь их, что его любишь, что благодарна им за все…
– За что мне их благодарить?! За злобу? За способность припоминать в запале все, что я говорила откровенно, за то, что не прощали никаких моих промахов?? Да они сами – то святые??
– За то, что мужа тебе воспитали хорошего, доброго, умного. Что он любит тебя. За дочку свою. А промахи…так ведь она не твоя мать. Промахи прощает только самый близкий человек. И самый любящий. Остальные – просто пропускают мимо. Прощать ведь тоже надо учиться. Это непростое дело. Не каждому по силам… Не хочешь – не езди. А Киру потом отпускай с ним туда. Пусть будет больше у нее бабушек и теток. Больше родни – больше любви твой ребенок получит. И плохо при дочке о них не говори. Счастливее вырастет. Без злобы к людям. С чистой душой. Когда дитя растет в любви, оно и счастливее, и здоровее, и сильнее.
– Не знаю, мамочка. Я подумаю.
– Ну вот и хорошо. Вот и умница, – Полина Ивановна умела завершать трудные разговоры так, как будто они уже разрешились положительно, как она хотела.
Коля сразу решил вопрос с переводом в институт на вечернее отделение, другого пока в городе не было. Люди приехали строить город и завод уже с образованием, поэтому открыли пока вечернее отделение, чтоб рабочие со стажем и с дипломом техникумов могли продолжить учебу. И вопрос с работой решился, он устроился в один из престижных цехов. Сразу стало понятно, что есть перспектива роста, особенно когда институт будет окончен. Год авиационного института у него уже есть.
Через несколько месяцев ему предложили заменить мастера на время болезни. Потом на время отпуска. Потом совсем. «Неизвестно, складывалось ли у меня все так хорошо и быстро, останься я дома?» – думал он. Коля быстро почувствовал вкус хороших денег, в цехе платили зарплату выше, чем в целом по заводу. Купил себе два костюма: черный и бежевый, несколько пар обуви, добротное зимнее пальто с каракулевым воротником.
Клара смотрела на мужа с кислой улыбкой. Он, конечно, давал деньги ей на обновы, и ей, конечно, хотелось нарядиться, но она тратила их на дочь: игрушки, кофточки, шапочки, которых можно было и не покупать, но которые казались ей необходимыми. Потом оказывалось, что некоторые «одежки» так ни разу не надевались и оставались с этикетками. Она понимала: наряжаться ей некуда, а мужу, недавно получившему хоть и мизерную, но должность, это необходимо, положено по статусу. Городок небольшой, все на виду, вдруг скажут, что она мужу денег жалеет. Она пока занималась дочкой, ходила только на прогулки и на приемы в детскую поликлинику. Одного-двух платьев было достаточно. «Все у меня еще будет. Все впереди. Вот накоплю денег и куплю себе…» и она придумывала, что себе накупит. С подругами общалась редко. У всех были разные интересы, и замужем не были, и детей пока не имели, хоть и были эффектнее Клары. Жизнь загустела, как в стоячей воде. А с другой стороны, благодаря дочке, она и мчалась. Но развития не было. Коля приходил с работы энергичный, подтянутый, у него даже тон стал другим, быстро ужинал и бежал в институт на лекции. Она чувствовала, что их жизни совсем расходятся, как будто там, на полустанке они отправились разными путями: она на тягомотной дрезине по одному пути покатила, а он на локомотиве помчался параллельно. И локомотив было остановить просто нереально! Он все время набирал скорость, а дрезина, даже если бы пошла по его пути, догнать его уже не смогла бы. Клара это видела, чувствовала, но наблюдала за этим как бы со стороны, инертно глядя на мелькающие на скорости огни окон, на рассеивающийся, как время, дым. «Надо что-то делать…А может, и не надо…» И локомотив с каждым днем уносился еще дальше, оставляя безнадежную пропасть в тысячи километров пути.
Ноябрь баловал неожиданным теплом, мокрым снегом в лицо, холодным, но ласковым солнцем. Во дворе срочно было организовано собрание жильцов. Юрий Алексеевич пришел с него по-хорошему заведенный. Город был молодой, всего имел отроду несколько лет. Жители, приехавшие его строить, люди были разные: из Москвы, Ленинграда и их окрестностей. Отбор в него проходили строгий. Лучших выпускников институтов и техникумов приглашали в авторитетные органы и спрашивали, не хотят ли они поехать в уникальный город на уникальный завод, чтоб стать уникальным человеком. Кто-то бы отказался в такой ситуации? С дипломами институтов становились инженерами, с дипломами техникумов – техниками или пока рабочими с перспективами, мастерами в престижных цехах. Так вот, люди были разные – из городов и деревень. И бывшие сельчане стали горожанами, получили комнаты в хороших общежитиях, потом комнаты с подселением, потом отличные квартиры. Других в городе не строили. Они стали городскими жителями, но деревенских привычек не оставили. Тесть Николая родился в селе Усть – Бубка Пермского края, отец его был крестьянином и до, и после революции 1917 года, и потребность выращивать что-то и сохранять урожай в тесте была заложена на генетическом уровне и крепко сидела. Он держал сад, где все было сделано его руками: домик, небольшой – в одно окно, но с милой верандой, обвитой плющом, две теплицы, отапливаемые печкой – буржуйкой, ровными грядками¸ обрамленными досками. Урожай снимали и с грядок, и с теплиц, и с кустов по многу. Полина Ивановна была замечательной хозяйкой, солила, мариновала, варила овощную икру и варенье. А хранить все припасы было негде. Таких хозяев было почти две трети дома. Поэтому на собрании жильцов было решено построить за территорией двора сарайки на каждую квартиру, чтоб охотники держали собак, садоводы – овощи, любители домашней скотины – коз и кроликов. И в субботу рано утром всем домом вышли на субботник. Юрий Алексеевич с Николаем вышли тоже. Городские власти заказали хорошие доски на лесопилке, с каменоломни привезли гравий, отсыпали песок. Тесть вышел на строительство с завидным реквизитом: его чемоданчик был прародителем сегодняшних наборов инструментов. Каждая вещь на резиночке или в углублении, на своем месте. Он очень уважал рабочий инструмент. Чемодан этот – походный вариант. А дома, за неимением сеней или сарая, в ванной, на боковой стене он сделал показательный стенд, где каждой вещи – свое место.
Строили сараи за детской площадкой, за песочницей. Длинные, низкие, чуть выше человеческого роста, поделенные на несколько клетушек размером в полтора – два метра. Пятнадцать сараюшек с одной стороны, пятнадцать – с другой, чтоб сэкономить место. Работали субботу – воскресенье. Юрий Алексеевич уже прожил большую жизнь: и в продотрядах служил, и рабочим на заводе работал, и на стройке, и получил высшее образование, служил в армии, воевал с 41 по 45 годы, был политруком в части. Хоть Указ о прапорщиках и мичманах вышел только в 1972 году, но специфический прапорщицкий юмор рождался задолго до него. И сейчас только ленивый не высмеивает неуклюжесть мышления своих прапорщиков – бывших или настоящих- или военруков в школе, которые часто тоже из прапорщиков. Сочиняют про них анекдоты, ставят комичные сценки, на которые они, впрочем, и не обижаются, а смеются вместе с ребятами. И имена у прапорщиков и военруков самые русские: Иван Иваныч, Пал Палыч, Николай Николаич, Сан Саныч…Нет ни одного Альберта, Арнольда или Рудольфа.
Юрий Алексеевич достал их походного чемодана с инструментом литровку. Вытряхнул дюжину точеных металлических стаканчиков, вставленных один в другой. Он регулярно подзывал «погреться», «пропустить по маленькой» и сыпал солдатские байки.
– Да у Вас тут, Алексеич, целый боевой арсенал! Заряд!
– Патронташ! Давайте, мужики, подходим! Лизнем по махонькой! У нас старшина был – чудик. Если упал пьяный солдат в сторону КПП, молодец! Накажу, на гауптвахту посажу, но немного дам суток. А если пьяный солдат упал от КПП, то уж тут на полную катушку дам – 10 суток! Давайте, мужики, выпьем за то, что если уж упасть, то в нужном направлении!!!
Они лизали и сыпали шутками, дополняя воспоминания одно нелепее другого. Они подходили греться через каждые двадцать –тридцать минут. И к вечеру так «нализались», что работу заканчивали под песни, которые слышал весь квартал. По окончании второго дня работы каждый сосед с удовольствием приладил висячий замок на двери своей недвижимости, которая мгновенно придала каждому веса и значимости в собственных глазах.
– Иди сюда, Коля, позвал Юрий Алексеевич. – Мы с тобой изладим замок с секретом. Снаружи повесим обычный амбарный. А внутри!.. Смотри, я сверху в двери дырку просверлил. Ее и не видно с первого взгляда. Вот эти крючком, – он показал тонкий, изящный металлический длинный крюк, – просовываем в двери и цепляем отверстие в доске, которая отодвигается изнутри. Там внутри еще доска входит в скобку, так просто не открывается дверь! Даже если открыть, не зная, амбарный замок, без этого секрета не войти! Ловко придумано?
Он потом и в другом доме, в подвале сделал такие потайные замки. Ко всем лазали в подвалы, воровали картошку, другой скарб, который нужен, но в квартире держать не с руки. Но к нему в каморку забраться не могли. Никто не мог догадаться, что есть потайной замочек с задвижкой изнутри. Николай подумал, что это очень похоже на людей. С первого взгляда, вроде, понятный человек, и знаешь, как к нему подступиться. Идешь напролом, открыто, явно. И вдруг наталкиваешься на препятствие. Не поддается тебе человек, он не так открыт, как казался. Есть у него внутри что-то свое, сокровенное, что не можешь разгадать, своя секретная задвижка, и просто так в душу не влезешь – здесь нужен ключик потоньше и поизящней. Есть такие удивительные люди со своим потайным замком…
Поставить каркас – это полдела. Надо еще обжить сарай «под себя». Свою территорию оборудовали с тщательностью: мастерили полки вдоль помещений для банок, утепляли стены и пол, хоть и уменьшилось пространство, зато картошка перезимует прекрасно. Начали сносить и расставлять лопаты, санки, картошку, прицепы к мотоциклам, кто- то оставил гончака, постелив ему тулуп. Расходились в темноте.
За окончание строительных работ тесть с зятем продолжили дегустацию запечатанных бутылок. Полина Ивановна, тяжело вздохнув, нажарила на ужин котлет и сунула в печь чугунок с картошкой.
– Ну, Полечка, не саботируй. Мы сегодня заслужили. Большое коллективное дело осилили.
И Полина Ивановна расправила сбежавшиеся было брови. Радостнее захлопотала у печки. Первые годы в этих домах стояли еще печи, которые топили дровами. Так же топили и титаны в ванной. Газ и горячую воду пустили значительно позже.
Снова дегустация прошла результативно, с потерей ориентации в комнатах. Как считают некоторые мужчины: «А иначе зачем тогда пить?»
Родители Киры никогда и ни в чем не упрекали Николая: выпил ли, задержался ли где. Считали упреки и обиды – непродуктивными. Старались его защищать и во всем искать положительное. Так у них получалось по привычке и по складу характера. Они хотели, чтоб он чувствовал себя, как дома, как в собственной семье, в душевной обстановке, не как их дочь в его доме. Лучший и первый кусок Полина Ивановна за общим столом сначала выбирала мужу и зятю.
– С дочкой я всегда договорюсь и помирюсь. Она же моя дочь! А с зятем надо дружить с самого начала, чтоб обиды не копились, – говорила она всем. – Я чувствую, что у меня ответственность за него перед его матерью. Чтоб сыт был, одет, обут.
– Что- то обо мне там так никто не беспокоился, – то и дело вспоминала Клара жизнь у свекрови, и обиды снова ослепляли ее.
– Я за них отвечать не могу, – парировала мать. – Это их дела и их жизнь. Я живу иначе. Как отец с мамой научили. Она чувствовала, что Клара намеренно не изживает обиды, лелеет их.
– Люди, затаившие обиду, плохо заканчивают. Болеть начинают. Сильно. Отпусти, Кларонька. Пожалей себя. Не хочешь – не общайся, но не обижайся больше.
Приближался Новый год. В городе началась суета, толкотня. Все заранее покупали продукты, подарки. Николай с удовольствием выполнял поручения, любил ходить по магазинам со списком, составленным тещей, терпеливо стоял в очередях, выбирал продукты, ждал, когда выбросят дефицитный товар. На праздничном столе должно быть все самое лучшее: от икры и колбас до киевского торта. Он чувствовал свою значительность, кормильцем, ему нравилось покупать к столу продукты на всю большую семью. Он это делал и в будние дни после работы, но к празднику получал от этого особое, острое удовольствие. Это было новое ощущение, до этого он его не испытывал.
Кроме продуктов надо было купить еще подарки родственникам. Коля зашел в универмаг, единственный пока в городе. Потом его назовут «Папин мир», наверное, оттого что долгое время на втором этаже был Детский мир и папы покупали своим малышам игрушки. Именно там работала после окончания школы Кларина сестра Лена.
– Помоги мне выбрать для Киры игрушку и нарядное платьице.
Выбрали белоснежное платье с подъюбником и кисейными кружевами, как для принцессы. Поднялся на этаж выше – купил теще набор духов из двух флаконов «Подарочный» и рассыпчатую розовую пудру «Бархатная» в круглой картонной коробочке с розовой пуховкой из натурального меха, жене – духи «Красная Москва», Лене – «Серебристый ландыш». Долго выбирал подарок тестю. Мужчине вообще трудно найти что-то достойное. И вдруг за высоким стеклянным стеллажом что-то блеснуло. Николай вернулся и рассмотрел товар. То, что нужно!! Черный помазок для бритья с деревянной лакированной ручкой, инкрустированной перламутром и слоновой костью. Нежнейшая черная кисть сверху переходила в седину. Упакована кисть была в черную же глянцевую коробочку с золотыми китайскими иероглифами. Блестящий подарок. Коля обрадовался, будто купил его себе. Пошел к кассе, но вернулся, взял флакон «Шипра». Пусть у всех Новый год будет ароматным. Он улыбнулся, сам он покупал себе «Гамлет», но «Шипр» был одним из лучших одеколонов засчет пачулей, бергамота и высококачественнейшего сандалового масла, цистернами завезенного однажды в СССР из Индии и хватившего на многие годы производства одеколона. Так что, возможно, это был один из самых достойных ароматов!
Вечером 31 декабря ждали гостей – три супружеских пары, друзья тестя и тещи. Большой круглый стол был сервирован серебряной посудой и заставлен блюдами без просветов. Полина Ивановна любила угощать друзей. Николая восхищало в теще умение в праздники накрыть на стол. Нравилась предпраздничная суета в доме, то, как Полина Ивановна с улыбкой надевала фартук, косынку, с улыбкой начинала чистить, резать, готовить, печь. За окном уютно лежали между рамами огромные рыбины горбуши, селедки – залом, кусков свинины и говядины для пельменей. Фарш для них тесть рубил сам – топориком в деревянном корытце, которое привязано было над полочкой в ванной и ждало своего выхода несколько раз в год. Рубил мелко, добавляя постепенно воду и специи, доводя фарш до желаемой консистенции. Работал с любовью, считая это исключительно мужским делом, не признавая мясорубки. Стряпали праздничные пельмени всей семьей. У Полины Ивановны была своя технология, распределение труда: один катал жгуты, разрезал и макал кружочки в муку; другой раскатывал кружки; третий накладывал фарш; четвертый и пятый лепили и сворачивали изящные ушки. Один пельмень всегда делали «счастливый» – клали в него или монетку, или пуговку, или просто кусочек теста, чтоб зубы не обломить. Всегда весело обсуждали, кому достанется. Обычно потом счастливчик говорил, что он так и знал, что ему попадется! Пельмешки выкладывали на посыпанные мукой доски и выставляли замораживать за окно. А потом, будто совсем и не уставшая, Полина Ивановна, нарядная, веселая, встречала гостей и с радостью кормила. Как сегодня. Сегодня она была в бордовом шифоновом платье, которое очень шло к ее темным волосам, бордовой помаде, этот цвет делал ее глаза еще голубее; на ногах черные лаковые туфли. Она была очень красивой, не уставшей, яркой.
– Наливаем, гости дорогие! Будем провожать Старый год! Он у нас был отличный! Внученьку нам принес! И вас есть что вспомнить! У Прибавкиных семья прибавилась – тоже внук, Женечка –кудряшечка. У вас, Задонские, дочь с зятем институт окончили! У Смеловых дети в Москве квартиру получили!
– И Саша на этой неделе кандидатскую защитил!!! – добавила Галина Сергеевна Смелова.
– Вот радость! Мы же не знали! – засмеялись Нина Васильевна Прибавкина и Полина Ивановна. – Срочно пьем за это все! Спасибо старому году!
Все под закуски обсуждали последние новости, радовались за каждую семью. Три семьи дружили много лет, познакомились сразу после того, как мужей направили в город. Майор Задонский и Смелов служили в части с Юрием Алексеевичем, Прибавкин – замглавного бухгалтера комбината. Нина Васильевна –учитель начальных классов, Галина Сергеевна – инженер. Судьбы разные, но одно поколение. Они были одной крови, советской.
– Так! Прошу внимания! – Юрий Алексеевич вошел в комнату с большой коробкой.
– Это что у тебя? – оживились гости.
Он выставил на тумбу у окна коричневый полированный ящик.
– Юрочка! Это новый телевизор?!! – Полина Ивановна, как девочка, захлопала в ладоши! – Какой экран большой!!
Она оглянулась на столик, где стоял старый телевизор – телерадиола «Ленинград», выпущенный в 1950 году. Огромный, тяжелый, облицованный хорошим деревом. Передняя панель была поделена пополам: слева звуковая решетка, справа – малюсенький экран. Сначала Юрий Алексеевич ставил перед экраном большую банку в качестве линзы, потом на экран надевалось массивное увеличительное стекло. Далеко сидеть было невозможно. Просто ничего не было видно. Полина Ивановна припомнила, что муж за день до праздника проверял провода; сказал, что надо подремонтировать. Оказывается, делал ревизию: все ли подойдет, чтоб подключить новый телевизор. Все идеально подошло, и на экране заголубели праздничные столики «Голубого огонька» с заставкой телебашни на Шаболовке.
– Ну, давай, Юрий Алексеевич, выпьем за обнову в доме! Пусть радует хозяев и нас, гостей! –произнес тост Иван Васильевич.
Диктор торжественно и очень официально, как на митинге, объявляла гостей в студии. За столиками сидели герои социалистического труда, космонавты, артисты, шахтеры. Они махали в камеру, лучезарно улыбаясь, держали бенгальские огни. Со всех сторон ежеминутно летели кудрявые ленты серпантина и опускались на тщательно сделанные прически женщин. На пиджаках – на плечах, на лацканах лежали, как снег, конфетти. Лена приплясывала перед экраном. Женщины искали среди гостей любимого ими Кобзона, мужчины обсуждали космонавтов. Через много лет Клара будет вспоминать эти передачи, когда показывали в основном хлеборобов, машинистов, ткачих, слесарей, а не как сегодня, – гламурных стилистов и «светских львиц», которые ничего полезного не принесли своей стране, а только наперебой хают.
На экране появились часы. Забили куранты.
– С Новым Годом, друзья! С новым счастьем! Будьте здоровы и благополучны!
– Пусть дома будут полной чашей! Пусть будет в них достаток, радость, смех!
– Пусть детки радуют!
Под перезвон хрусталя все по кругу перецеловались. Клара и Николай подняли фужеры вместе со всеми. Полина Ивановна поцеловала мужа, зятя, дочерей. Потом подошла к буфету, достала три свертка.
– Вот вам всем полные чаши. На память о сегодняшней ночи. Женщины развернули свертки – для каждой семьи по хрустальной вазе, до верху наполненной конфетами «Мишка косолапый» с репродукцией Шишкина и Савицкого «Утро в сосновом бору» и «Ну-ка, отними!» с изображением на желтом фоне девочки в синем в горошину платье с конфетой в руке и белой собачкой. Николай рассмеялся и подарил гостям по коробке «Птичьего молока», за которыми выстоял двухчасовую очередь.
– Мы не сговаривались с Полиной Ивановной! Видимо, жизнь у вас в этом году будет сладкой!
Николай подарил заготовленные подарки. Все вместе рассматривали их, женщины попробовали все духи, а мужчины обсудили эксклюзивный помазок, в их глазах читалось откровенное одобрение. Коля, гладя на то, как все радуются, был счастлив и сам. Клара вынесла из комнаты большой пакет в коричневой бумаге, с улыбкой протянула мужу. Он развернул сверток, достал модный коричневый жакет. Кофейного цвета, трикотажный, с отложным воротником, на замке, впереди полностью комбинированный со светло –коричневой кожей. От удивления Николай замолчал на несколько секунд.
– Спасибо, милая! Какой шикарный! Такой у директора завода!
– Ты у меня через несколько лет тоже директором будешь, – грустно улыбнулась она. Клара поцеловала мужа в губы.
Полина Ивановна радостно посмотрела на молодых. Побольше бы таких минут. Но понимала, что их становится все меньше и меньше. Как доказательство – снова погрустневшая Клара.
– Смотрю на вас – вы словно жизнь вместе прожили и надоели друг другу смертельно! – зашептала она дочери на кухне, когда они собрали посуду и унесли мыть. Вот сейчас. Вот что ты загрустила? Подарки получила, муж целует! Вы хоть любите друг друга? Тихая у вас любовь. Страсти нет.
– Я люблю – проговорила Клара. – Коля – не знаю уже. Мне кажется, остыл. У него в голове учеба, работа. Он, наверное, не думает обо мне. Слишком мы быстро поженились. Рано. Еще ничего своего нет. И не с того жизнь начали.
– Ну, милая моя, все начинают жизнь с разного: у кого ничего нет, и они наживают все вместе; у кого-то все есть сразу, но они расходятся. У всех своя жизнь. Проживи свою. И давай иди работай, пойди тоже учиться, хотя бы в техникум. Чтоб быть мужу ровней.
– Ой, мама, – помешивая и присаливая пельмени, – ответила Клара. – Куда мне учиться, Кира по вечерам дома, с ней надо играть. И я ведь не такая умная, как Коля. Выше рабочей мне все равно не подняться.
– Ты крест –то на себе не ставь. Расти тебе надо за мужем. Чтоб ему было не стыдно за тебя и не скучно с тобой. Интересы у вас стали разные, поговорить не о чем. Ты ж не хочешь быть всю жизнь домохозяйкой! Это ведь тоже искусство! Вон Надя Петрова из первого подъезда! Дом блестит, уют везде. Дети учатся отлично. Мужа встречает с обедом, всегда в платье, всегда красивая. В любой момент может с ним и в гости выйти, и на вечер. И никогда не рассказывает, как устала. И с кислым видом не встречает его! Она и помогла ему стать начальником. В такой карьере женская помощь нужна. Если сможешь так, то ради Бога…
– Не знаю. Может, когда Коля будет зарабатывать больше…Когда квартира своя будет.
– Так ты сделай для этого хоть что – нибудь! Ведь дома пока сидишь. За собой следи, интересуйся чем-то. Чтоб ему домой хотелось идти, а не из дома! Чтоб скуки не было, глядя на тебя!
Женщины внесли на огромном блюде пельмени, Клара расставляла чистые вытертые тарелки, вилки, уксус, перец, горчицу, хрен в столовом наборе, все в мельхиоровых баночках и бутылочках с узорами, масло в мельхиоровой масленке с крышкой. Приправы на любой вкус. Гости обрадовались пельменям, прервали разговор, зашумели. Налили под горячее. Пельмени были маленькие, с тонким тестом, с нежным фаршем, сами заглатывались – съесть можно было незаметно много.
Гости расселись на диваны и кресла, облокотившись на спинки, отдохнуть после обильной еды.
– Еще по рюмочке коньячку? – наливал тесть друзьям, и они активно опрокидывали водку и коньяк маленькими рюмками. Юрий Алексеевич хоть и был меньше всех друзей ростом – он стоя был вровень с сидящими, – но еомплекса маленького мужчины у него не было, он был слишком уверен в себе, в стабильности своей семьи, в любви своей молодой жены, гордился ее красотой и женственностью. Разрешение закурить они попросили очень тихо, чтоб жены их не услышали. Когда дым поплыл туманом по комнате и очертания любимых стали нечеткими, Юрий Алексеевич приоткрыл узкую прямоугольную форточку. В комнату вместе с морозным ветром и запахом топившихся печей, как будто давно ожидая за стеклами приглашения, влетели колкие снежинки. Николай оглянулся на них, наблюдая, как они вспыхивали на свету и исчезали.
– Юрий! Закрой! Ты нас застудишь. Мы в легких платьях!
– Дует? А я хотел выветрить, – закрыл форточку тесть, поцеловал жену в плечо и вернулся на «мужскую половину».
Положив длинные валики прямого высокого деревянного, обитого бордовым бархатом дивана с высоким изголовьем, под спину и руки, друзья выбирали папиросы на низком полированном столике – «Казбек» и «Герцеговина флор». Они с удовольствием затянулись. Коля не курил, но занял правильную позицию – у дивана с мужчинами. Он с удивлением слушал разговор о репатриации немецких военнопленных, о их сопровождении. Юрий Алексеевич принимал в этом непосредственное участие. Эта сторона жизни тестя была ему неизвестна, она никогда не обсуждалась. Только сегодня под коньяк вспомнились некоторые отдельные моменты. Не все военнопленные были отправлены домой в соответствии с официальными датами.
Клара время от времени выходила в свою комнату, чтоб проверить, как спит дочка, и возвращалась с ласковой улыбкой. «Целовала дочу в щечки», – понимал Николай.
Жены сидели вокруг стола, цедили вино и шампанское. Не сговариваясь, они затянули:
– Ой, мороз, мороз, не морозь меня!…
Мужья приняли запев как приглашение еще выпить. Они подтянулись к круглому столу и, подпевая, нашли свои рюмки, наполнили, не прерываясь, чокнулись и вкусно выпили.
– Чтоб лучше пелось, надо выпить! – засмеялись друзья. Дамы иронично переглянулись и перешли на «Ой, кто-то с корочки спустился, наверно, милый мой идет!..» А позже – «Огней так много золотых на улицах Саратова…».
Клара не умела петь, она молча улыбалась. Николай подпевал и вспоминал свой дом, там уже тоже сидели, праздновали и тоже пели. Батя с мамой любили и умели петь. Стекла дрожали в доме, когда они затягивали «Черный ворон, что ты вьешься». У бати был редкой красоты голос: звонкий, чистый, богатый. А у мамы – хорошие грудные ноты, очень душевные, хотелось слушать и слушать. Коля пел редко. В школе он увлекся трубой. Учитель музыки сделал из него фаната – трубача на всю жизнь. И в институте играл в ансамбле, и в Армии потом играл в военном оркестре. Он был самоучкой, но талантливым и трудолюбивым. Слушая гостей, он подумал, что надо обязательно найти коллектив, где есть трубачи. Невыносимо захотелось снова играть. Может, его вспомнят по армейскому оркестру и возьмут. Как много всего хочется, а времени на все не хватает.
Гости и хозяева оделись и отправились на площадь к Дому Культуры погулять вокруг елки и хоть раз прокатиться с горки и вернуться пить чай. Клара отказалась идти.
– А ты пойди с ними, – сказала она Коле. – И Лене будет там повеселее с тобой, и родителям приятно.
– Что же они скажут, если я оставлю тебя одну?
– А я не одна. Теперь я всегда не одна, – нараспев проговорила она. Внутренний голос говорил: «Как хочется, чтоб он сам отказался и остался дома!.. Оставь его дома, оставь его рядом с собой! Ты опять его сама отдаляешь! Вспомни первый год вашей жизни, вы всегда и везде старались быть вместе. Ведь ближе него никого в мире не было!..» Но она снова поступила вопреки разумным доводам внутреннего «Я», словно назло себе. Что- то рассыпалось у нее на глазах, а она наблюдала за стремительным разрушением как бы со стороны, не участвуя в нем, не поднимая то, что падает, и не сохраняя отношений.
Уже под утро, перемывая вместе с дочерью посуду на кухне, Полина Ивановна продолжила начатый вечером разговор.
– Мне кажется, Клара, ты полюбила, создала семью, родила дочь, а сейчас смотришь на это все и сама не знаешь, что с этим делать. Ему скоро будет с тобой не интересно. Ты отказываешься от всего: от предложений пойти прогуляться, сходить на концерт, пойти учиться. Так нельзя, Кларонька. Стоять на месте – это идти назад. Нельзя идти никуда. Ты же знаешь, что учеба для него важна. Ты бы сразу очень выросла в его глазах, если б пошла в техникум.
– У меня ребенок, мама!
– Так ведь мы с отцом всегда рядом! Пока живем вместе.
– Если уйдет, значит, уйдет, – рассеянно и как-то утвердительно сказала Клара.
– Да Господь с тобой! – Полина Ивановна села на табуретку, обреченно по старушечьи сложив ладони, сраженная пассивностью дочери, нежеланием бороться за любимого мужчину, за свою семью.
– Кире нужен отец! – воскликнула она.
–Тише, мама, не кричи. Кира спит. Он и останется ее отцом.
– Вы же так любили друг друга! Что случилось?? Знаешь, что я скажу тебе, милая моя! Ты просто не тянешь семейную жизнь! Потому что семья и любовь – это работа. А ты трудиться не хочешь. Ты получила, что хотела, и успокоилась. Думаешь, это дано тебе раз и на всю жизнь? Ничего подобного. Господь как взял, так и заберет. Потому что пользоваться счастьем не умеешь, строить и оберегать не хочешь.
Клара вспомнила первую неделю их супружеской жизни на полустанке и подумала, что она была самой счастливой в ее жизни. Вспомнила стук далеких колес на неизвестных станциях, грозу, капли, сочившиеся сквозь крышу шалаша, запах овчиного влажного тулупа и мокрой шерсти Марсика, тыкавшегося в ее бок, и туман, который оберегал их хрупкое счастье от чужих глаз и от суеты… Самые счастливые семь дней, когда они были близки как никогда уже больше.
4
Когда чего-то очень хочешь, оно само идет в руки. Его вызвали в профком и предложили участвовать в самодеятельности.
– Слушай, Акимов! Ты у нас еще не охвачен! – важно пошел в атаку председатель профсоюза – молодой мужчина, напускавший на себя солидность и называвший себя в третьем лице «Василий Петрович». И все звали его по имени и отчеству. – У нас все куда –то записаны: кто поет, кто сочиняет, кто рисует, кто стихи декламирует, кто танцует. Ты что умеешь?
– Я же учусь, Василий Петрович! В институте.
– Ты комсомолец, Акимов? Ты за активную жизненную позицию? Учись все успевать!
– Я на трубе играю! Я здесь и в армии играл в военном оркестре. Есть у вас какой-нибудь эстрадный оркестр?
– Отлично! – обрадовался профорг. Тут же позвонил в Дом культуры, все узнал и договорился.
– Все, Акимов. Прописал тебя. В среду, в восемнадцать ноль-ноль репетиция в оркестровом классе в подвале. Там звукоизоляция. Тебя ждать будут. Репетиции в среду и субботу.
– Буду в среду. Как раз в институте в среду выходной, а в субботу лекции с утра. Так что все успею!
– Молодец, Акимов! Наш человек!
Только после разговора Коля подумал, что надо будет как-то сказать о новом хобби Кларе. Ведь среду он отводил на игры с дочкой. Мысли неслись, разматываясь, как тяжелый разноцветный клубок, стремительно, когда не успеваешь в мелькавшей нити рассмотреть цвет. Он пытался найти оправдание себе. «Но ведь должны же быть у меня какие-то увлечения, занятия для души! Я работаю, зарабатываю. Учусь. Это все, чтоб их в будущем обеспечивать, чтоб ни в чем не нуждались, могли позволить себе все, что захотят. Чтоб дочь мной гордилась… Если б еще матерью могла гордиться…», – с досадой подумал он. Вспомнил постоянную прокисшую улыбку жены, неживой бесцветный голос, не выражающий ни радости, ни удивления. «Что с ней не так? Она же была веселая, милая, ласковая? Почему стала скучной и неинтересной, не желающей двигаться, стремиться к большему? Если предложу что-то, то не всегда принимает. А от самой никакой инициативы ни в чем. Она же молодая!»
Он замер, глядя в одну точку. Не так, наверное, он представлял себе жизнь в браке, Тем более молодые ее годы. У него столько планов, идей, столько предложений, к которым Клара относится с грустной улыбкой. Непонятны были ее упрямство и зацикленность на старых привычках и вкусах. «Жизнь летит! Меняется! Хочется попробовать все на вкус, испытать на себе все! У тещи с тестем все не так, как у нас. А она же их дочь».
Он вспомнил недавний разговор.
– Как тебе в доме замполита? Не боишься? – спросил однажды Толя Волков, однокурсник и Кларин бывший одноклассник, когда они вместе возвращались домой с работы. – Мы все боялись Клариного отца. Заходили за ней на каток или на танцы. Он лично всех спрашивал, как зовут, где живем, кто родители. После допроса уже развлекаться не хотелось. Он, наверное, и в семье тиран и командир? Николай рассмеялся.
– Вот уж кто командир, так это теща! Только ласковый командир.
Волков удивленно уставился на Николая.
– Генератор идей – Полина Ивановна. Это она вносит предложения, а Юрий Алексеевич делает вид, что оценивает, принимает решение и дает согласие. На самом деле почти всегда все ее предложения ему нравятся сразу. Чего бы ни касалось: строительства садового домика, отдыха в санатории, покупки мебели, одежды, посуды, приема гостей. А уж праздники она умеет устраивать! И с песнями, и с танцами. Она больше любит не ходить в гости, а принимать гостей у себя. Угощать. А Юрий Алексеевич царственно принимает все. С любовью смотрит на все, что делает жена. Он очень добрый и чуткий, несмотря на внешнюю суровость.
– Ты меня удивил! В жизни бы не подумал! Такой строгий!
– Да. Со всеми. А с женой– как кот. Потому и счастливы. У него и руки на месте. Все в доме отремонтировано, обустроено его руками. От него добротность, а от нее – уют и красота. Хорошо с ними…Он же дом построил в саду!! Загляденье! Правда, одна комната, но теща и из нее сделала теремок, конфетку!
Николай стал вспоминать белые занавески на окнах, на кровати белые вышитые наволочки с кружевами. Простынь с прошвой, вышитой нитками мулине. А с обратной стороны не видно ни одного узелка. Внизу пришиты кружева, связанные крючком из простых ниток. Она ведь рукодельница. И шьет, и вяжет, и вышивает. Все чашечки и другую посуду она не собирала из дома, не свозила в сад старье, а покупала все новое, чтоб жизнь украшало и глаз радовало.
– А веранда какая роскошная! Ты приезжай, посмотри! Очень красивая веранда. Все перила тесть вырезал сам из досок. На веранде столик, покрытый скатертью, самовар, всегда готовый. Сад и для работы, и для отдыха.
И он вспоминал то, чего не скажешь чужому. И много, чего вспомнилось. Тесть наряжал жену, как куколку. Из командировок привозил ей ткани, туфли, немецкое нижнее белье потрясающей красоты и качества. Все жены офицеров хвастались, что привезли мужья из командировок. Самые красивые подарки были у нее. Она нарочито ворчала иногда:
– Начнут наши красоваться, кому муж туфли привез, кому горжетку, кому платье, а мой – сорочки!
Зато когда они видели эти сорочки, то теряли дар речи. Шелковые, нежно – розовые, бежевые, с немыслимыми дорогими кружевами, разных фасонов. Кто бы мог подумать, что у комбинаций могут быть разные фасоны? «Женщина должна быть одета изящно и сверху, и снизу», – считал Юрий Алексеевич.
У обоих супругов это был второй брак, несмотря на молодость Полины Ивановны. Первый муж Полины Ивановны погиб в первый год войны. Как у многих тогда. Война подкорректировала жизни в каждой семье. Поэтому супруги ценили каждую улыбку, каждый благополучно прожитый день. У Николая не было образца семьи в том понятии, в котором он бы хотел, где бы отец и мать жили долго и дружно. Отчим появился, когда ему было больше десяти лет, а сестре около трех. Демьян Назарович был хороший. Но он – отчим.
«Так почему же у нас все не так, как у ее родителей?» – искал ответ Николай.
Клара, как всегда, не выразила ни радости, ни раздражения по поводу игры в оркестре, и в среду он пошел на репетицию. Оказалось, что руководителя, Александра Леонова Коля помнил еще по армейскому оркестру. Он помогал иногда их дирижеру, майору Малинину, при подготовке парадов и праздничных концертов. Леонов окончил дирижерско-хоровое отделение консерватории, преподавал в музыкальной школе. Невысокий, лысоватый, гладкий, всегда в костюме. Он держал себя скромно, но при этом вел себя, как артист, несколько рисовался, любил и умел быть на публике.
– Добрый вечер, господа музыканты! Начнем? – театрально входя, когда уже все сидели за пюпитрами, здоровался он и взмахивал руками.
Он умел вести беседы на любые темы и с мужчинами, и женщинами, и детьми, умел кружить головы женщинам. Несмотря на средний возраст, был немного Ромэо. В городе периодически гуляли слухи о его романах с юными и не очень юными дамами. Но открыто о нем никогда не болтали, и романы, и сплетни – все в рамках приличий. Музыкантом он был замечательным, умным, тонким, хорошим мелодистом и оранжировщиком, с хорошим чутьем. Леонов был редким для маленького города специалистом. Он умел из музыкантов разного уровня подготовленности, образования, слепить единый коллектив, добиться единого звучания, научить их понимать его желание с полувзгляда, с полувзмаха. Умел показать правильный амбушюр для каждого инструмента – трубы, саксофона и кларнета, понимая, что это три разных инструмента, три разных животных, как говорят музыканты. Как принято было в 60-70 годы, трубачи, саксафонисты, кларнетисты в оркестрах – всегда красавцы. Во время сольных партий они вставали, презентовали каждую музыкальную фразу ярко, поворачиваясь из стороны в сторону, ведя диалог со зрителем. Умение показать себя – тоже часть успешного выступления. Поэтому все оттачивали свои партии, чтоб, встав, не опозориться, выглядеть достойно.
Для Николая сшили пиджак, который был утвержден для всех оркестрантов – бежевый с коричневым воротником и обтачками на листочке и планках рукавов. Ему хватало несколько репетиций, чтоб понять, чего хочет руководитель, выучить партии, почувствовать настрой коллектива, направление. Репетиции были по понедельникам, средам, субботам. Понедельник он пропускал из-за лекций. В среду – выходной в институте, поэтому получалось ходить в Дом культуры, а на вечернюю субботнюю репетицию успевал после дневных лекций. Он чувствовал досаду на себя за то, что отнимает время от семьи, ребенка, что мало внимания им уделяет. Но ему так нравилось то, что он делает! У него так много всего получалось! Он жил взахлеб. И быстро прощал себя за все.
После работы он быстро ужинал и бежал в институт. Кира сразу после нового года пошла в ясли, ее забирала жена. Он на это время не тратил. Возвращался около десяти вечера, Клара всегда ждала со вторым ужином или чаем. Она рассказывала про то, чему научилась дочь, пыталась задавать вопросы о том, как прошел день. Николай рассказывал, но Клара ничего не понимала в производственном процессе, не знала институтских проблем, людей, о которых он говорит, поэтому разговоры снова сводились только к дочери. Она начинала засыпать за столом. Он понимал, что ей не интересно то, что он говорит. Он жалел жену: утром вставала рано, готовила малышке одежду на день, собирала дочку в ясли, слушая ее капризы, отвозила, боролась с застревающей в сугробах коляской, буксуя на перекрестках, бежала на работу, потом забирала, готовила ужин, стирала, гладила, убирала, играла с ребенком, укладывала и терпела капризы и плач.
– Беги спать, милая. Я еще газету почитаю.
Она ложилась и сразу засыпала. Часто на кухню, подремав с вечера, выходил тесть или теща.
– Вечеряешь? Что пишут? Не началась война? – шутил Юрий Алексеевич, потому что газеты читал первым, еще до ужина, и все досконально знал. На полях были сделаны его рукой заметки, и некоторые строчки были подчеркнуты химическим карандашом, стоявшим на его письменном столе. Он любил перьевые ручки и химический карандаш, который можно было подолгу не затачивать, он был крепким и более долговечным, чем все остальные. Если правильно нажимать с разной силой, можно было добиться и разной толщины соединений у букв. Почерк у тестя был красивым, каллиграфическим. В его секретере с открывающейся крышкой был идеальный порядок. В бордовой стеклянной вазочке стояли химические синие и красные карандаши с остро отточенными носиками, перьевые ручки в индивидуальных футлярах, в отдельных ячейках стояли тетради по разделам – биографические заметки, политические, по истории края, страны, отдельно военные. Он все время занимался, образовывался, память у него была прекрасная и кругозор достаточно широкий.
Часто они разговаривали до полуночи. Коля родился в первый год войны, кое-что обрывочно помнил, а послевоеннные годы – тем более. Дети войны взрослели рано. Рано становились серьезными, хозяйственными, ответственными. Ему интересно было слушать тестя, он складывал по рассказам тестя в голове мозаику из воспоминаний, создавая картину своего детства. А тестю было интересно узнать, что действительно происходило в тех уголках страны, где он тогда не был.
Юрий Алексеевич доставал большую прямоугольную пачку «Герцеговины», неизменно протягивал первую Николаю. Тот отказывался, тогда он доставал одну папиросу, закуривал. Пододвигал сколоченный им самим добротный табурет к печке, открывал заслонку и, низко наклонившись, курил в печку, выдыхая сизую струю в пылающий квадрат. Думал, что так меньше пахнет. Теща постоянно на него без злобы поругивалась, чтоб не дымил лишний раз в квартире.
– Сколько раз тебе говорить! Ребенок в доме. Деться некуда от твоего дыма. И полотенца, и скатерти уже пахнут сигаретами.
– Поленька, это ж не «Беломор» какой-нибудь! – слабо сопротивлялся муж.
– Ничего не знаю. На кухне должно пахнуть чистотой! – горячо отрезала теща.
Разговаривали на кухне под дегустацию очередного смородинового вина, расходились поздно и пьяненькие. Часто обоих сонные жены сопровождали до кровати, чтоб не потерялись в длинном коридоре и свернули в нужную сторону. Николай еще пытался засунуть руку в детскую кроватку с веревочной сеткой, чтоб поцеловать дочку.
– Тише – тише, Коля, не туда! Идем прямо. Не буди Киру. Пусть спит, а то потом разыграется – не уложишь.
После одного такого вечернего разговора Толя заблудился среди окон и штор, зашел за трюмо, стоящее наискосок в углу, наверное, перепутал с туалетом, зачем-то подергал штору, сорвал несколько крабиков, удерживающих ткань, и, успокоенный, лег в постель к стенке. С краю всегда спала Клара – она ночью подходила к ребенку и раньше вставала, готовила мужу завтрак.
Он почти не видел дочь, каждый раз она казалась ему значительно подросшей. Но в воскресенье и праздники он всегда гулял с ней по городу, в парке, катал ее на коляске, давая Кларе возможность сделать уборку, отдохнуть или принять душ. Позже, лет с двух, водил дочку на мультфильмы в Клуб Молодежи – очень большой, зеленый, деревянный, с резными наличниками и крыльцом, он походил на большой сказочный терем. С наступлением весны возил ее с собой на тренировки по легкой атлетике. Ко Дню Победы в городе проводили легкоатлетический кросс. Бежать должны были все, у кого есть ноги. Она сидела в коляске и радостно хлопала, когда папа бежал стометровку.
– Смотри, дочь, как папа сейчас быстро побежит! –и летел, действительно, быстро, чтоб дочь не успела заплакать.
Игрушками и нарядами Николай ее никогда не баловал. Ни особой нежностью, ни сюрпризами. Был с дочкой сдержанным. Гуляя, вел себя несколько отстраненно, не знал, как выразить нежность к малышке. Не умел покупать ничего детского, считал, что это обязанность жены – смотреть, чтоб у ребенка все имелось. У самого желания сделать подарок не было. Тем более, считал он, дед с бабушкой и так часто ее балуют. Тесть обожал внучку, именно от него она получила мужскую заботу и любовь. Юрию Алексеевичу было понятно, как любить девочек, как заботиться о них, о чем говорить с ними. Ему это было привычно – вырастил двух дочерей. Не так давно из командировки он привез Кире немецкую куклу. Клара назвала ее русским именем Марина. Эта кукла останется жить у Клары до последнего ее дня, еще лет пятьдесят пять. Маринка была пухленькая маленькая девочка, даже не кукла, а ребеночек с живыми детскими голубыми глазами, в которых сияли радужные прожилки. Щечки-яблочки были пухленькие, словно она всегда улыбалась, а на подбородке небольшая ямочка. Белые кудрявые волосы, мягкий круглый носик, пухлые розовые перламутровые губки – все хотелось рассматривать, гладить, целовать, что Кирочка и делала, как только возвращалась из детского сада. Одета она была очень элегантно: шелковое салатовое платье в тонкую белую полоску, отрезное выше груди, белые шелковые завязки под грудью завязывались в изящный бант. На пухлых ножках белые носочки и кожаные туфли с кнопкой и на широком плоском каблучке. На коленках тоже ямочки, как бывает у хорошо упитанных детей. Всех входящих в дом Кира встречала с Маринкой – самой близкой и задушевной своей подружкой, с которой калякала о чем-то на тайном языке. Потом, когда стала говорить, всем представляла: