Начав работать над дипломом, я шоколадный цех не оставила, полюбив и цех и людей. Меня на фабрике тоже оценили. С утра до двух часов дня работала над дипломом. С четырех часов дня до двенадцати ночи на второй смене или с двенадцати до восьми на третьей смене. И еще встречалась с Дау. Он всегда меня провожал на ночную смену, а со второй смены всегда встречал. Гуляя через весь Харьков, мы много говорили, больше говорил он. С восторгом слушая его, я начинала понимать убогость своего университетского образования. Историю партии я преподавала в кружках и даже считалась неплохим лектором. А Дау, рассуждая о любом политическом вопросе, цитировал Маркса, Энгельса, Ленина.
– Корочка, Маркс по этому поводу сказал… (Шли длинные цитаты.) Ведь это прекрасно! Он знал историю всего мира и каждого народа в отдельности. Он знал все, даже какие-то персидские иероглифы.
О коммунарах Французской революции Дау говорил с таким восторгом, будто был им сам.
– Дау, вы должны обязательно вступить в партию. Такие люди, как вы, ей очень нужны.
– Кора, марксизм заинтересовал меня рано. В 11 лет я изучил «Капитал» и, конечно, стал марксистом, а вот в партию меня не примут. Вернувшись из-за границы, я стал работать в Физтехе. Этот институт в Харькове меня привлек потому, что здесь работает выдающийся экспериментатор Лев Шубников. Теоретики должны работать с экспериментаторами. Я очень много работаю, увлеченно, забываю пообедать. Забываю и про собрания в институте. Вот последнее мне не прощают! Поэтому меня в партию не примут. Но на вчерашнее собрание не опоздал, к сожалению, и помешал всем проголосовать единогласно при обсуждении нового закона о запрещении абортов. Я выступил против этого закона: «Двое людей должны очень хотеть ребенка и только тогда его заводить. В свободной стране свободная женщина должна свободно располагать собственным телом. Она сама должна решать этот интимный важный вопрос. Навязывать женщине этот преступный закон, заставлять ее насильно рожать! Как все это называется?» Все женщины меня поддержали. Голосование «за» провалилось. Секретарь парткома, спасая положение, стал сам себе противоречить. Он сказал: «Родить женщине не так трудно. А каково отцу целую ораву одеть и прокормить? Нет, мы должны голосовать за этот закон!»
Этот закон при сталинизме вошел в жизнь.
Во времена моего студенчества в Харькове от приятельницы я услышала о Евгении Лифшице. Он котировался как выгодный жених. Студентки, мечтавшие о замужестве, говорили о нем: «Он – сын знаменитого профессора-медика. У них такой шикарный особняк на Сумской. Они так богаты! У его матери такие бриллианты! В их особняке каждая вещь – антикварная ценность!» А моя университетская подруга по курсу, харьковчанка, мне рассказала: «Наш дом примыкает к особняку профессора Лифшица на Сумской. Помню в детстве, когда братьев Лифшиц гувернеры выводили гулять, их заграничная одежда была слишком броска для наших рабочих ребят. Мы гурьбой бежали за ними и кричали: “Обезьянок вывели гулять!”».