Аэротаник - читать онлайн

Капля мозга на усах Параисторический роман

(Знакомые имена и фамилии – случайное и странное совпадение)

– Иосиф Виссарионыч, батюшка, я ведь не увиливаю. Как же это можно? Это я так, запыхался трошки. Вот тут – грудь прихватило. Увиливать? Не-е-ет, разве ж способна моя совесть на такое? Сапожки ваши расцелую, честное слово. И сам бы вызвался. Точно. Спросите вон у Лаврентия Палыча или хоть у кого. И Стасик подтвердит, и Булганин с Маленковым. Гоша, Коля, правда, ведь? Говорил же, что готовился, репетировал, можно сказать. А, вот – соколочка, специально ж для этого случая. Наша украинская. Петушков Нина Петровна сама вышивала. С крахмальчиком отстирана, утюжком самым горячим отглажена – электрическим. Именно для выступления. Щас продолжим, обязательно… И гопачка спляшем, и лезгиночку – только прикажите. Вот рюмочку допью – для храбрости. Даже этого изобразим… Так, впрочем, для смеха – чего-нибудь ненашенского – сделаем. Все посмеемся.

Никита Сергеич вздрогнул от собственной же инициативы и покосился на внушительную пачку иностранных пластинок и радиолу, подаренные когда-то Сталину Рузвельтом. Затылок его вдруг стал красным, как грудь снегиря. Рука потянулась перекреститься, но в последний момент сделала какое-то странное движение на уровне груди. Будто пшена посыпал красным петушкам, вышитым умелой рукою супруги. Понял, что сболтнул лишнее. Уж лучше бы гопака – это дело привычное, хоть и ненавистное, чем ногами-то дрыгать под ихнюю чужестранную музыку, как пришлось уже как-то разок во время одной из ночных попоек, причем на бис четыре раза подряд под хлопки и пьяный смех собравшихся гостей Сталина. Вот жопа рябая, усатая. Сколько же можно издеваться?!

– Это ведь я, отец ты наш родной, так просто призадумался. У меня в голове этот… Как его? Творческий процесс возник. Чтобы не повторяться в движениях. Я ведь еще в Донбассе, когда на шахте хлопцем работал, удивлял всех своими способностями и талантами. Бывало, как в праздники-гулянки с хлопцами горилки выпьем, так либо деремся, либо танцы пляшем. Насчет кулаков я, может, и не очень, а что касалось гопака, так где там им было за мной угнаться… Я вот однажды… Ой, как это… чавой-то?

Вытянулись лица и расширились от удивления глаза не только у тогдашнего секретаря ЦК партии, но и у всех сидящих за столом остальных товарищей. С тех пор как ночные полусобрания-полуоргии стали бременем, страхом, унизительной обязанностью и головной болью для большинства из присутствующих, никто не мог даже мысленно представить этой картины – уснувший, сидя во главе стола, Хозяин. Разве это возможно? Любой из них еле-еле переносил эти невыносимые бдения, борясь со сном и усталостью, и не дай бог, если хоть одно веко задрожит, а голова сделает невольное движение вниз… Но только не он. Наоборот, Хозяин зорко следил, чтобы все имели бодрый вид, принимали участие в разговоре, делили трапезу, и иной раз даже сам лично подливал вина или коньяку самому тихому и усталому из гостей. Задавал вопросы. Шутил, пугал – тоже, впрочем, шутя. Среди присутствующих находился и тот, кто мог себе позволить быть раскованным и дерзким, даже ироничным и более веселым, чем другие в присутствии Хозяина. Он появлялся на ночных попойках иной раз как будто по собственной прихоти, а не по приказу. Но и он – Лаврентий Павлович, в этот момент сменил ухмылку на недоумение. Губы его как будто прошептали по-грузински: Коба, ты это что?..

Да, Иосиф Виссарионович действительно спал, как спят старики, застыв на своих протертых креслах, не в силах добраться до кровати, или как солдаты, уставшие от бесконечных сражений – где придется и в том положении, в котором настигает их это внезапное состояние. Вот и он – сидит и смотрит искаженную усталым мозгом эту странную узкоэкранную черно-белую картину – лица и восхищенные улыбки подхалимов и истинных обожателей, бумаги, ручки, чернильные приборы, папки, опять люди, черные лимузины. И еще что-то, но уже детское, невероятное, глупое, имеющее логическое значение лишь во сне, но кажущееся нелепостью и сумасшедшим бредом в момент пробуждения. Спящая рука с трубкой, еще чуть дымящейся и издающей привычный аромат, покоится на белоснежной скатерти стола, лишь иногда вздрагивая от чего-то, увиденного во сне. Рядом недопитая рюмка – не опрокинул бы. Ни крошек, ни пятен на еле заметных звездах и монограммах И.В.С. – единственных, едва заметных рисунках на добротной белой ткани, покрывающей массивный стол. Легкий, еле слышный храп в седые и желтоватые усы. Первые ли это признаки наступающей необратимой старости или так – стечение обстоятельств, усталость от легкой простуды, чуть больше выпитого любимого вина и двух-трех лишних рюмок грузинского коньяка сверх привычной меры? Да мало ли какими могут быть причины потери энергии, о которых далеко не каждый смеет даже представить…

В двери показалась светловолосая, обаятельная, немного круглолицая и курносенькая, но во всем остальном весьма еще привлекательная для своих лет Валентина Васильевна, чтобы унести со стола лишнюю посуду. Ей было можно входить так вот запросто и почти без стука. Женщина была одета в черный, облегающий ее ладную, чуть плотноватую фигуру костюм, прикрытый спереди нарядным белым передником. Как всегда, ее ясные и умные, голубые, в огромных ресницах глаза в первую очередь устремились к Нему. И если бы не успокоительный жест Лаврентия Павловича, то серебристый металлический поднос от испуга выпал бы из рук женщины, наделал бы много шуму и разбудил бы вождя, а дальнейших событий не произошло бы. Обычно ясная и радостная, она вдруг застыла с непривычным выражением лица. Поняв суть произошедшего, сестра-хозяйка и экономка кунцевской дачи быстро овладела собой. Мимолетный страх в ее глазах сменился тревожным ожиданием. Об обязанностях, правда, было забыто. Лаврентий Павлович кивнул успокоительно ей и остальным присутствующим:

– Ничего, ничего. Устал человек. Работал много. Сидите, кушайте. Пусть поспыт. А вы… Ми вас позовем, Валентина Васильевна, идите же…

Берия посмотрел вслед нерешительно исчезающей в дверях экономки Валентины Истоминой, сконцентрировав свой хищный взгляд на той части туловища, что интересовала его больше всего. Признаки наступающей эрекции заставили его слегка поерзать на зачехленном стуле. Но все обошлось. Остальные же участники ночного заседания под впечатлением происходящего не обратили внимания ни на одно из достоинств покидавшей зал красивой женщины. До этого ли было? В открытой двери где-то сзади промелькнуло заспанное деревенское лицо кастелянши Матрены Петровны. Ее Валентина Васильевна категоричным движением почти что оттолкнула от двери. Наконец свидетели данных событий вновь остались наедине с похрапывающим Хозяином. Принялись молчать, боясь прикоснуться к остаткам яств и напитков, даже руки убрали со стола. Однако после пяти минут такой тишины снова заговорил Берия, полагая, что бразды правления в его руках.

– Товарищи, во-первых, я думаю, Иосиф Виссарионович, когда проснется, не должен заметить на наших лицах ни удивления, ни тени растерянности или нерешительности. А во-вторых, мы с вами люди культурные и не должны заметить этой минутной слабости человека, даже если это Сталин. Продолжайте, кушайте, випивайте на здоровье. Предлагаю тост за товарища Сталина. Ну, хорошо, нэ будем чокаться, звинэть зря, пюсть отдохнет, устал бэдный. Перетрудился. Проснется – присоединится к нам, и все будет как всегда.

Сидящие за столом гости согласились с этим мнением, зашевелились, нерешительно налили себе в рюмки, выпили и только после этого чуть оживились, украдкой все же поглядывая на колыхающиеся от храпа усы вождя.

– Лаврентий Палыч, дык с пляской-то может того… подождать чуток? – решился спросить осторожно Хрущев, мелькнув огоньком надежды в глазах.

– Да, дарагой, отдохни пока, сыл наберись, займись мисленно творческим процессом. А мы побеседуем с товарищами. На отвлеченные темы. О делах потом, – сказал Берия и еще раз бросил взгляд на спящего патрона. Затем выпил полрюмки коньяка, собрал пальцами со своей тарелки остатки какой-то травы, которую всегда привозил сам для себя лично, и отправил весь этот пучок себе в рот для пережевывания, облизав заодно кончики жирных фаланг.

– Вот ты, Маленков… Скажи, дарагой Георгий Максими… и… ильич… илианыч, пачиму ты мене зенщину напоминаешь? Опасно с тобой дрюжить, цесное слово. Давай мы тебя на Новый год Снегурочкой сдэлаем. А я буду Дэд Мороз. Иосиф Виссарионович все равно нас всэх пригласить обещал. И Светланка придет, кто ж ей подарки врючит, как нэ Дед Мороз. А потом Дед Мороз шапка снимет, борода снымет – а это раз – я, дядя Лаврик. Снэгурочка палто снымет, трюсы снымет – а это два – дядя Гоша. Вот смеху-то будет.

– А по-другому нельзя? – обиделся Маленков. – Ну что ты, Лаврентий, опять срамишь меня перед товарищами. Лицо как лицо… Ну, поправился, округлился, опух, возможно, – что тут женского-то? А трусы-то причем, не понимаю… Да и Светлана Иосифовна взрослая уже, молодая женщина, какие уж там праздники со Снегурочками.

– Харашё, харашё, нэ обижайся, нэ будем тебе штаны снимать, вдруг ты скрыл от советского правитэльства, что ты нэ Георгий, а какой-нибудь дэвушка Надя. Что же мы будем тогда делать, пытать тебя, что ли? Анастас, ты готов пытать своего товарища?

– Если партия прикажет… – отпарировал Микоян.

Вокруг стола ветерком прошел осторожный смешок. Под эту шутливую болтовню товарища Берии стали снова наливать и закусывать. Сталин продолжал почивать, сидя во главе стола. Скатерть вокруг него все так же белела. Другие же насорили крошек и закапали белую ткань вином. Но эта проблема затрагивала сферы интересов Матрены Петровны. Так или иначе, скатерти приходилось отстирывать добела, а иначе не напасешься.

– Товарищи, – выпив рюмку, крякнув и тряхнув аккуратной бородкой, вступил в разговор сдержанный, но чуть хмельной Булганин, – я вот что подумал насчет трусов. Казалось бы, как маршал, я должен иметь нижнее белье, ну, не знаю, шелковое, с красными лампасами, чистейшее, новейшее, сшитое по особому заданию партии лучшими портными – из евреев, например. Но ведь мы, маршалы, все же простые труженики партии, слуги ее и преданные помощники товарища Сталина. Да, мы обязаны иметь на себе погоны, кителя, ордена и медали, прочие знаки отличия. Это надо, этого требует положение, посты и так далее…

– А ты, Коля, посты саблудаешь? Ходишь втайне от партии в церковь? – поспешил встрять Берия.

– Не понял, Лаврентий. Ты о чем? Я ведь по поводу исподнего… Ведь ты же тоже маршал, хоть и в штатском, должен понимать… Гм… Ну вот, опять… Посты… Я просто к тому, что простые солдатские кальсоны под маршальским мундиром – это ли не наша любовь и тяга к народу, к простому труженику, солдату, крестьянину. Это как будто крест на груди для темного, одурманенного враждебным религиозным чувством, человека или амулет какой-нибудь для аборигена – вот зуб мамонта, например. А нам, высшим руководителям партии, это должно напоминать о том, что мы едины с нашим замечательным народом, и нам дороги эти славные традиции – кальсоны, портянки и прочие простые, милые и дорогие сердцу предметы одежды.

– Так выпьем же за кальсоны без лампасов и орденов! – воскликнул вполголоса с чего-то осмелевший Микоян, – Прекрасный тост, не правда ли, товарищи?

Все тихонько рассмеялись.

– Я не против выпить, – обиделся Булганин, – но ведь сказано же не к тому, чтобы придумать повод… Да что же это такое, неужели никто серьезно не хочет понять, что я пытаюсь сказать… Эх, ладно.

Махнув рукой, Николай Александрович потянулся к графину и налил себе в рюмку какой-то пахучей наливки красного цвета. Хозяин таких напитков не признавал, но для гостей выставлялось на стол кое-что еще помимо грузинских коньяков «Енисели», «ОС», «КС» или вин «Телиани» и «Цинандали».

– Я вот думаю, – оторвался от рюмки и своих творческих размышлений Никита Сергеевич, – если взять, к примеру, китайца. Вот он впряг своих детишек, жинку свою, тещу заместо волов и рис, понимаешь ли, пашет. Пашет и пашет. Остановится, пот со лба стряхнет, опять семью погоняет. Прямо кнутом. Кушать-то хочется. Это я на одной картинке видел. И тут вдруг летит с неба атомная бомба, сброшенная американской военщиной. Ведь это же совершенно недопустимо! К тому же еще лучевая болезнь – это ж такая зараза. Я вот когда в шахте простым пареньком работал – еще до первой мировой – бывало так углем измажусь весь, что девки со мной плясать отказывались, боялись, как этого – прокаженного заразой или черта даже. А еще был такой случай, что с одной дивчиной аккурат в темное время встретился, как раз после смены это было. Ну, там всякие шуры-муры-лямуры, пятое, десятое. Я после свиданья на крыльях домой. Думаю, вот она, любовь-то, какая! Желаю встретиться снова. А она потом, представьте, товарищи, перестала со мной разговаривать. Тятька ее, оказывается, с самого утра высек вожжами – она ж об меня вся перемазавшись была. Утром-то это, понятно, только и прояснилось. Ну и меня – хлопца – тятька тоже чуть не прибил до смерти. Ейные родители нажаловались. В общем, такая вот жизнь несладкая была при царском режиме, хоть караул кричи. А сейчас – чего говорить. Замечательно наш советский народ живет, хоть и войну прошел, и разруху пережил.

– Так ты, Никита, правэрил потом, не родила ли дывчина твоя африканца? Тебя бы в тридцать седьмом точно как афрыканского шпиона расстрыляли бы, честное слово, если бы ты такое какому-нибудь сасэду рассказал.

Все опять посмеялись над шуткой Берии, даже сам Хрущев, нисколько не обидевшись. Время, впрочем, было позднее, а хозяин оставался все в той же позе, лишь голова его слегка свесилась над правым плечом. Храп, однако, стал почти незаметным. Никита Сергеевич захотел было, чуть приврав, рассказать еще про один случай из своей небогатой на любовные приключения жизни, но, уже приоткрыв рот, успел раньше всех заметить нечто совершенно неожиданное и невероятное, так что рот его некоторое время так и оставался открытым.

– Чивой-то? Батюшки, как это… Да разве ж…

– Ты чего это, Мыкита? – удивился Лаврентий Павлович. – Отравили тыбя враги, что ли, какие-нибудь врачи-вредытели, например?

– У них того… эти… сопельки выглядывают-с… Господи, что ж это будет?

– Что? Что ты сказал? – сказал Берия, в одно мгновение став вдруг серьезным и опасным, каким иногда видели его товарищи в некоторых ситуациях. Он даже встал и, сняв с носа свои знаменитые очки-пенсне, протер их салфеткой, осмотрел и направил в сторону люстры.

– У Сталина соплы? У товарища Сталина нэ может быть соплэй. Запомните всэ! Нэт!

Однако не заметить зеленоватую слизь, появившуюся в просвете правой ноздри вождя и отца всех народов, было уже невозможно.

– Да это я, Лаврентий Палыч – того… Водочки перехватил, видать, маленько сверх положенного… Простите, товарищи, бывает… Спьяну-то чего уж только не привидится. Головка-то как раз – того, побаливает. Я вот помню по молодости даже эти… как их… миражи видел, оазисы, так сказать. Иду, бывало, выпивший по пустырю или по степу гуляю и вдруг вижу свет какой-то на горизонте, вроде как Кремль с красной звездой. А от звезды золотые лучи, прямо как солнечные, так и разлетаются на все четыре… то есть пять сторон. А ведь в то время звезд на кремлевских башнях еще не было – тогда-то при царском режиме, так что…

– Ты пока помолчи, пророк нэсчастный. Это может быт, товарищи, серьезно. Это можит быт мазгавое вищество – вот что это можит быт. Слишком много думал человек, а мы ему плохо помогали. Вот он и устал, и голова изнутры распухает, наружю просытся. Ситуация чрезвычайная. Тут нужно дэйствовать а… апыративно. Предлагаю создать чрезвычайную комиссию для выяснения и разрышения сложившейся ситуации. Кто хочет выступить по этому поводу?

– Разрешите мне, товарищ Берия, сделать предложение? – приподнялся со своего места Микоян. На секунду, правда, сконфузился, испугавшись, что Лаврентий Павлович обратит его слово «предложение» в шутку и спросит, не собирается ли он – Анастас – сделать предложение «дэвушке Наде» – женоподобному Маленкову? Но нынешний заместитель главы правительства шутить не собирался. Поэтому после незаметного вздоха Микоян начал-таки свое выступление:

– Товарищи! – торжественно воскликнул он и тотчас, не меняя положения головы, стал искать своими черными глазами графин с водой, чтобы во время традиционного в таких случаях физиологического акта приема жидкости внутрь организма воспользоваться законной паузой и быстренько обдумать предстоящую речь. Графина с водой, однако, рядом не оказалось, но других сосудов, еще не опустошенных гостями, присутствовало немало в поле зрения Анастаса Ивановича. Пришлось компенсировать воду неким другим напитком, после приема которого в размере целого стакана все же понадобилось влить в обожженное горло опять же той самой простой воды. А ее, как только что было замечено, рядом не было. Спас ситуацию соленый огурец, вполне заменяющий иным отсутствие простой воды и оказавшийся прямо под рукой у выступающего.

– Товарищи! – продолжил он хрипловатым, но постепенно восстанавливающимся голосом. – Еще не так давно наша партия во главе с величайшим и наимудрейшим ее руководителем, неповторимым гением всех эпох истории человечества, отцом всех народов на всех континентах нашей планеты одержала неслыханную победу над разбушевавшейся по всему миру стихией – коричневой чумой двадцатого века, пытавшейся сорвать алые знамена, воздвигнутые на величайших коммунистических стройках нашей страны – дворцах, заводах, жилых домах трудящихся и так далее. Отголоски этих событий, этой величайшей борьбы, наблюдаются и в наше миролюбивое время. Увы, жалкие останки тех, кто уповал на приход черно-коричневой власти, хоть и находятся в агонии, однако то здесь, то там пробуждаются и, прикрываясь чужими именами, гуманными профессиями или просто скрываясь где-то в подполье, вставляют свои корявые и костлявые пальцы в золотые спицы колеса истории, пытаясь остановить исторический, предсказанный Марксом и Энгельсом, процесс и повернуть его в иную сторону – в темные дремучие времена кровавого царского режима, эксплуатации, нищеты миллионов и сказочного богатства кучки так называемых хозяев-эксплуататоров, незаконно присвоивших себе народное добро и сплотившихся вокруг жестокого и коварного носителя короны, жадного до роскоши и разврата самодержавца.

Микоян перевел дух, вытер измятым клетчатым платком вспотевший лоб и в этот момент из-под руки украдкой взглянул на вождя – тот спал. Капля в правой ноздре все также виднелась, и больше напоминала соплю, чем мозговое вещество, которое, впрочем, Анастасу Ивановичу не так уж часто доводилось видеть в своей жизни. Скорее всего, этим мог бы похвастаться Лаврентий Павлович и, возможно, Никита Сергеевич. Последний, правда, если и знал что-то о мозговом веществе, то, в основном, по свежезаколотым свиньям, которых на его родине доводили до съедобного состояния при большом скоплении любопытных соседей, в том числе детей.

– Так вот, товарищи, – продолжил Микоян, не решив, правда, пока, как от царя перейти к сопле Сталина. – Как только что сказал выступавший товарищ Берия Лаврентий Павлович, действительно, непрекращаемая нашим правительством во главе с величайшим и наимудрейшим ее руководителем, неповторимым гением всех эпох и цивилизаций, отцом и ма… э… отцом всех народов на всех континентах нашей планеты и за ее пре… э… нашей планеты товарищем Сталиным непримиримая борьба с врагами, скрытыми под масками врачей, портных, музыкантов, протезистов, заведующих отделами снабжений и прочих, поддерживает бдительность в каждом советском человеке и особенно в нашем руководстве в лице нас с вами, и особенно нашего великого и гениального творца истории человечества Иосифа Виссарионовича Сталина! Да, товарищи, в такой ситуации напряжение и нагрузка, действительно, имеют, я бы сказал, астрономические масштабы, и я согласен с товарищем Берией, что и наша с вами вина в том, что львиную долю этого напряжения несет на себе мозг товарища Сталина. Учитывая сложившуюся напряженную ситуацию и в связи с отсутствием на нашем сегодняшнем заседании министра государственной безопасности Игнатьева, считаю необходимым предложить в качестве председателя комиссии кандидатуру выдающегося соратника Иосифа Виссарионовича Сталина Лаврентия Павловича Берии, ибо он имеет богатейший опыт работы с врагами нашего славного советского народа в самые критические периоды истории нашего государства.

– Харяшё, мы всэ согласны, – поспешил закончить со вступительной частью Берия. – Надэюсь, всэ панимают, что сэкретаря нам нэ нужно вибирать, потому что это сэкрет – сэкрет государственной важности, и вообще нэ надо бумагу портить. А иначе врагы могут воспользоваться ситуацией и навредить курсу нашей партии, тыхонько положив на рэльсы истории свой ржавый железный лом, который у них всегда за пазухой хранится наготове. Попрошу нэ хлопать, нэльзя сейчас, нэ время будить товарища Сталина, когда нависает угроза над… над…

Берия посмотрел на разноцветные – рыжеватые от дыма трубки, седые и отчасти сохранившие темноту своего первоначального цвета – усы вождя и слегка поперхнулся, ибо ко всему прочему рот товарища Сталина в этот момент слегка приоткрылся. Одна и та же мысль раскаленным чугунным шаром пронеслась по мозговому веществу всех присутствующих членов комиссии: что будет, если мозговое вещество Великого Сталина доберется до его целомудренных усов, потом еще дальше, и в этот момент Хозяин проснется и увидит, что все они, здесь сидящие – невольные свидетели – не могли не заметить этого невероятного и доселе невиданного позорного пассажа, теоретически и практически невозможного, как невозможно оторваться от земли, подняв самого себя за воротник пальто?.. Волосы невольно зашевелились на макушках большинства из присутствующих, а кожа покрылась пупырышками, как шкурка недоеденной курицы, зажаренный труп которой смиренно покоился на одном из фарфоровых блюд стола. И не уйти – не было приказа от Хозяина, и не спрятаться под стол. В любую минуту могла случиться катастрофа. Как отреагирует Сталин? Что за этим последует? И как бы подтверждая, что опасения свидетелей происходящих невероятных событий не только абсолютно справедливы и обоснованы, но даже содержат в себе гораздо больше катастрофического значения и всяческих пагубных последствий, чем каждый из них мог себе представить, спящий Хозяин вдруг вздрогнул, шевельнул бровями, а густая слизь в просвете ноздри еще более округлилась и стала еще заметнее. Нет, он не проснулся, но рот его – О Боже! – приоткрылся еще шире: заходи, кто хочет. Ужас, воцарившийся вокруг дубового стола Кунцевской дачи, нарастал и сковывал гостей и членов вновь испеченной комиссии единой цепью. Нельзя! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы товарищ Сталин проглотил часть самого себя – свой мозг, который был так же нужен пробивавшему путь к коммунизму советскому народу, как путевая звезда ищущему свою дорогу заплутавшему путнику или рыбаку, потерявшему курс в море. На что-то конкретное сейчас был способен только Берия.

– Товарищи! Прэдлагаю слэдующий план. Как бы мы нэ старались, но бэз медицины в данной ситуации нам нэ обойтись. Лубыми путями нужно прэкратить утэчку мозгового выщества товарища Сталина. Какие есть, товарищи, предложения по поводу кандидатуры врача, которому можно было бы давэрить это дело? Тут необходимо принять очень правильное решение. Особенно сейчас, когда ми с вами являемся свидетелями борьбы ЦК КПСС с различными вражескими группами врэдителей в бэлых халатах, дэйствующих по указке американской и английской развэдки с целью осуществления террористических актов против руководителей Коммунистической партии и Саветского правытельства. Тыха, я просыл нэ хлопать… Так вот, есть ли предложения?

– Может быть, профессор Преображенский? – неуверенно выступил Булганин. – Он неоднократно лечил простудные заболевания товарища Сталина и даже…

– Нэт, дарагой товарищ Булганин. Во-пэрвых, этот так називаемый врач лэчит уха-горло-нос, а нам нужен неврипатолог-хырург. Во-вторых, он у нас уже в спыске – врэдителем оказался.

– Может, иностранного специалиста выписать? Самолетом. Вот в той же Германии…

– Нэт, товарищ Микоян. Ви хоть падумали, когда слова просили?

– Виноват, товарищи. Мои мысли зародились на почве того, что Германия нам и по сей день должна за все тяготы и лишения. Громадный материальный ущерб, который нанес фашизм и, в частности, само германское государство, имеет астрономические масштабы. И что бы еще произошло, если бы мудрое руководство товарища Сталина вовремя не остановило это кровавое нашествие?..

– Товарищ Микоян, ви нэ поняли? Нэмец это увидит, вэсь мир потом узнает. Тогда его прыдется арэстовать сразу, а это нэ желательно. Хотя можно. Нэт, нэт. Вэрнемся в СССР.

– Ах, как жаль, что Тимашук – кардиолог, вот это был бы идеальный вариант… – заметил Маленков.

– А ви уверены, товарищ Маленков? Я лычно ни в ком нэ уверен. И все же, нам нэобходимо найти кандидатуру. Еще раз повторяю, нужен неврыхырург – акадэмик, профессор или, на худой конэц, – доцент. Главное – нэ потерять ни капли мозгового выщества нашего вождя и каким-то опэративным методом нэ только прекратить утэчку, но и повэрнуть процесс в обратную сторону. Громадье планов нашей родины – это не только построение фабрик, заводов, дворцов и жилых домов для трудящихся, но также строительство нових гидроэлектростанций, поворот рэк вспять, изменэние рюсла и многое другое. Тыхо, я же просыл бэз аваций… Ну харящё – только тыхонэчко. Так неужели в наших рэсурсах нэ найдется такой мэтодики, которая может позволить повэрнуть вспять движение мозгового вэщества одного единственного, но дорогого и главного человека всэленной? Я, конэчна, могу позвонить министру Трэтьякову или начальнику хачапу. э-э… лечсанупра Купэрину, – кого бы они моглы нам посоветовать? Но это опять лишние люды и, значит, рыск. Есть ли еще кандидатуры?

– Есть такой человек! – почти твердым и уверенным голосом объявил комиссии Никита Сергеевич Хрущев.

Профессор Пеньков Аркадий Георгиевич и по сей день видел в своих снах сельские пейзажи, крестьянские избы с соломенными крышами, хлеба, тощий скот, лица набожных родителей и многочисленную братию остальных своих домашних, оборванных и чумазых, многие из которых уже давно почивали на погосте родного села. А те, кто остался, только в снах и вспоминаются. Где они – братья, сестры – Аркадий Георгиевич не знал. Уж больно стремительно вела его стезя вверх, отдаляя от крестьянского прошлого. Жизнь его, профессиональная и общественная, можно сказать, удалась, и произошло это не только за счет некоторых врожденных способностей, но более всего благодаря двум-трем виткам исторической спирали. Это, конечно, и революция, открывшая путь Аркадию Георгиевичу к образованию, знаниям. Затем события второй половины 30-х оказались весьма благоприятными для будущего ученого и хирурга. И вот опять, кажется, появляются новые перспективы продвинуться еще дальше. Зеленый свет замаячил в тумане благодаря последним усилиям правительства и народа в деле борьбы против остатков врагов системы, в том числе и прикрывавшихся гуманной профессией бывших коллег. Хотя имелся риск загреметь в чужой лагерь… Возможно, поэтому оставшиеся особенности деревенского говора профессор особенно не пытался исправлять, как это делали некоторые медики – выходцы из сельских районов или малороссийских провинций.

Семейная же жизнь Пенькова как-то не сложилась. Причины этому были не только в чрезмерном увлечении наукой и карьерой, но и некоторые другие, о которых Аркадий Георгиевич не мыслил признаться даже самому себе, а не то чтобы с кем-то поделиться или пойти еще дальше – попытаться найти и вычислить свою особую формулу существования между запутанной математикой собственной души и имеющихся на этот счет ясных и прямых законов.

В учебных медицинских заведениях, где профессор имел честь заниматься со студентами, многие учащиеся мужского пола не могли найти объяснения тому, что некоторым из них Аркадий Георгиевич покровительствует, а иных с какой-то необъяснимой ревностью несправедливо унижает, заваливает вопросами, прямо-таки терроризирует. К девушкам-студенткам профессор относился иначе, никого не выделяя. Были, правда, и некоторые понимающие люди мужского пола и среди студентов, и даже среди преподавательского состава. Но они только загадочно помалкивали, лишь иногда многозначительно ухмыляясь и качая головой.

Что касается научных достижений ученого, то их результатом стало появление ряда открытий в области анатомии мозга и нейрохирургии, хоть и описанных якобы на западе, но, однако ж, являющихся либо случайным совпадением с независимыми выводами отечественного ученого Пенькова, либо, в конце концов, оказавшихся нагло украденными у него. Таким образом, в медицинской науке некоторые симптомы, синдромы, методики лечения, известные на западе, меняли свое название. К примеру, всемирной медицине известен некий неврологический симптом Бертье или синдром Солдема, или описан какой-нибудь бугорок Пимильяна, найденный в головном мозге. Однако в результате ряда неопровержимых фактов и доказательств в учебниках и практических руководствах, изданных в Советском Союзе, вдруг появлялся бугорок Пимильяна-Пенькова, симптом Бертье-Пенькова или синдром Солдема-Пенькова. А уже в следующих изданиях они превращались соответственно в бугорок Пенькова-Пимильяна, симптом Пенькова-Бертье и синдром Пенькова-Солдема. Постепенно все эти симптомы, синдромы и бугорки утрачивали плохо произносимые западные имена и оставались в советской науке под именем Пенькова. Помимо такого рода независимых от запада научных открытий было множество и других замечательных достижений ученого, теперь уже профессора Пенькова.

Итак, сны Аркадия Георгиевича… Последнее время все чаще и чаще ему случалось в них попасть в объятья родственников и вернуться на несколько часов в лоно знакомых деревенских пейзажей, зовущих в сновидениях вернуться на свое законное место – к сохе. Нет уж, выкусите. Утром, с усмешкой стряхивая глупый сон, профессор обычно с облегчением вздыхал, оглядывал свою московскую квартиру и постепенно отрывался от прошлого, забываясь снова в трудовых буднях, в работе на благо науки – неотъемлемой части планов партии и правительства, руководимых великим ученым Сталиным.

Да, кто-то обожал Сталина, кто-то дрожал перед ним. Но любовь и страх сами по себе – одноногие звери, а чувства многих живущих тогда были прочны и надежны, ибо стояли на двух опорах – страхе и любви, любви и страхе. Таким – любящим и немеющим от страха пред именем Его – был и наш профессор Пеньков Аркадий Георгиевич, работающий под руководством партии и Сталина специалист высокого класса одного из медицинских научно-практических институтов столицы, где проводились различные эксперименты, связанные с нервной системой и, в частности, с мозгом, а также производились сложные внутричерепные операции.

Сегодня как раз ночное путешествие в прошлое, скорее всего, не состоится. Хорошо бы хоть к утру добраться до теплой постели. Причиной этому было, можно сказать, решение партии, поскольку оперировали солидного партийного чиновника, так что присутствие на операции такого авторитета, как Пеньков, было необходимо. Оперировал сравнительно молодой, но уже достаточно опытный хирург Алмазов Александр Анатольевич. Сам Пеньков до инструментов не дотрагивался, ибо дело не было таким уж сверхответственным и сложным. Но далеко отходить от стола не давала осторожность и боязнь каких бы то ни было непредвиденных осложнений и последствий. Иногда он давал советы, иногда скучал или беседовал с Алмазовым – так, о работе, науке, порой даже чему-то поучал. То и дело по операционной летали фразы, по которым любой студент мог с закрытыми глазами догадаться, из чьих уст они вылетают: что-то вроде «допустим, врач не знаат, кака така симптоматика у больного», «бываат, помогаат, бываат, не помогаат», «конешно, сказывацца опыт», «больному была сделана кака-та така инцизия».

У лежащего под наркозом партийного чиновника проводилась так называемая декомпрессивная трепанация черепа в связи с травмой головы и последующей угрозой отека головного мозга. Удар по голове он получил по иным, чем, скажем, Троцкий, причинам. Так, классический удар пустой бутылкой по голове в разгар ресторанного застолья и никакой политики. Неизвестный офицер, решившийся на это, к счастью для себя вовремя скрылся и найден пока не был. Причины ссоры на следующий день притупились от значительного сотрясения мозга с некоторой потерей памяти, но выдавались чиновником как результат диверсионного акта врага народа против важного представителя партийной власти. Конечно, для Берии, который решил прервать операцию, послав за медициной своего помощника из охраны, бедняга был как раз простой щепкой на фоне дубового леса руководителей, приближенных к Хозяину, а уж тем более на фоне его Самого. Видимо, существовала какая-то инструкция, согласно которой в таких ответственных для судьбы государства ситуациях особо уполномоченным разрешалось входить в кабинеты и операционные залы без соблюдения каких-либо санитарных норм и правил стерильности.

– Генерал Сазыкин! – коротко представился вошедший офицер и, не заметив сидящего в стороне неподвижного профессора, обратился сразу же к изумленным глазам доктора Алмазова. Остальной же изумленной части лица нейрохирурга не было видно под марлевой белой тканью операционной маски, сшитой заботливой рукой Снежной Королевы – сестры-хозяйки бельевого отделения больницы Марьи Ильиничны. Эта женщина была властной, но все же замечательной хозяйкой, к тому же еще и рукодельницей. К примеру, каждому врачу она собственноручно вышивала на халате красные крестики, должность и фамилию с инициалами. Единственным казусом ее трудовой биографии был день, когда на общем утреннем заседании все хирурги появились в свежих белоснежных халатах с заботливо вышитыми на груди красными инициалами и фамилиями – Хер. Иванов С.П., Хер. Петров И.И., Хер. Сидоров А.П. В другие времена при чьем-нибудь желании полуграмотную кастеляншу легко можно было бы превратить, например, в германского шпиона. К счастью для нее, в тот момент никто не метил на ее место.

– Простите, с кем имею честь?.. – промямлил Алмазов. – Я, право, не понимаю… Здесь идет операция…

– Генерал Сазыкин, я уже представился. В вашем распоряжении пятьдесят секунд. Дело государственной важности и обсуждению не подлежит. Оставьте больного, пусть ваши ассистенты продолжат.

– Но они…

– Приказываю подчиниться. Возьмите набор необходимых инструментов. Решайте сами, что вам понадобится. О каких возможных манипуляциях идет речь, я инструкций не получал.

От шока доктор Алмазов как-то вдруг превратился в зомби и, больше не задавая вопросов, выполнил приказ генерала, передав больного в опытные руки ассистирующих медицинских сестер, от которых теперь стала зависеть дальнейшая судьба и карьера партийной сошки. Потом он долго не мог придумать объяснения своему тогдашнему поведению, мучаясь бессонницей и угрызениями совести.

Странно, но о присутствующем в зале профессоре в тот момент напрочь было забыто. Видимо, от страха тот превратился в невидимку, как бы перестал существовать, слился с висящими белыми отрезами марли и замер, как насекомое, которое описанный Дарвином закон эволюции научил выживать, становясь незаметным на фоне зеленых листьев, коры деревьев или песчаного дна реки. Задним умом профессор-насекомое понимал, что пришли за ним, но не смог не воспользоваться возникшей водевильной ситуацией: не выдал себя, не пошевелился. Что ж, даже в то более-менее стабильное время призрак довоенной чистки еще бродил не только по кабинетам, но, оказывается, и по операционным залам страны, не говоря уже о том, какую реакцию вызывали у многих ответственных лиц страны поздние случайные звонки и стук в двери собственных квартир. Когда же, наконец, ассистенты очнулись от оцепенения и взглянули на операционное поле, то вспомнили о профессоре. Драгоценные минуты шли, жизнь оперируемого была на волоске, но Аркадий Георгиевич не мог вести себя адекватно, как подобает хирургу во время столь ответственных ситуаций. На нем, как говорится, просто лица не было, что, впрочем, при наличии маски не имело значения. Однако была хорошо заметна бившая его дрожь и какие-то несуразные движения конечностями, головой и плечами.

– Да, кака-та така ситуация сложилась нам не объяснимая. Государственный интерес, это надо так понимать. Однако ж… Опять же… Так, вдруг… Кака-та така спешка… И потом опять же доктор Алмазов, он ведь… Хотя… Спина чешется что-то, кака-та така аллергия, что ли… Бываат, бываат, и в войну бывало и сейчас бываат еще. Время такое. Верочка, Наденька, да вы тут уж и без хирургов справитесь, кака тут еще проблема-то, все, кажись. Пусть Надя зашиваат вот здесь, она умеет… Сюда трубочку… Остальное… Это… Бываат и так заживаат, без этого всякого… Спину бы почесать обо что…

Конец операции завершили с некоторым опозданием, ибо, сказав последнюю фразу насчет спины, профессор Пеньков тут же рухнул, словно дореволюционная анемичная барышня, прямо на лишившийся своей стерильности пол операционной. К счастью, врач-анестезиолог находился рядом, в соседнем помещении и постепенно привел в чувство впечатлительного профессора, сунув под нос ватку с нашатырным спиртом. Был вызван другой врач, который тоже оказался на месте. Он и решил судьбу жертвы двух ударов – бутылкой и соплей Сталина. Жить будет.

А в это время ошарашенный Алмазов сидел на заднем сиденье черной машины рядом с молчаливым генералом, держа на коленях мешок с инструментами «на всякий случай» и кусая губы. За рулем автомобиля восседал Михаил Кривошляпов, счастливый обладатель права быть личным шофером у Берии, но в личной жизни несчастный отец сиамских близнецов – девочек Маши и Даши. Поэтому водитель был и не веселый, и не грустный, а так – какой-то заторможенный и задумчивый. Дело, однако, он свое знал и был превосходным водителем. Александр Анатольевич отчасти пришел в себя и попытался проанализировать ситуацию. С инструментами, а не с теплыми вещами – уже облегчает дело. Пришли нагло – тут, по меньшей мере, органы или Кремль, кто-то из них. Генерал на побегушках, – ого! И ничего не знает. А кто знает? Вышестоящий чиновник? Маршал, значит? Какой такой маршал? Или еще выше? Не иначе как к Сталину везут, – испугался своему неожиданному выводу доктор. Нет, вряд ли. Кто он такой – Алмазов? Допустим, неплохой хирург. Войну прошел, имеет награды, офицерское звание, сколько через его руки прошло ранений, осколков гранат, пуль, ушибов, ударов, переломов черепных костей, – опыта хватило бы на любой случай. Но откуда там у них информация об этих его умениях и знаниях? Неизвестный, почти рядовой доктор. Вроде не космополит, но и рвения в общественной жизни страны не проявлял особого, поэтому и карьера – так себе.

Машина была уже в стороне от городских улиц и, проехав по темной, кажется, лесной дороге, остановилась у ворот. Подбежали какие-то заранее предупрежденные военные из охраны, козырнули генералу, заглянули в машину и, кивнув в темноту, наконец пропустили в распахнувшиеся ворота – на территорию Кунцевской дачи.

Генерал Сазыкин имел уже на голове некоторое количество седых волос. Но каким образом в несколько секунд их стало вдруг значительно больше, предстоит еще разобраться ученым, занимающимся этой областью науки. Тема весьма интересная и важная, особенно в настоящее время – напряженное и насыщенное стрессовыми ситуациями.

– Кого ти мине привел, генерал? Старшиной уйдешь на пэнсию, понял? Гдэ профессор Пеньков? Ти понимаешь, что ти натворил? Нэт, конечно, нэ нанимаешь. Надэюсь, никогда нэ узнаешь. Чтобы через сорок пят минут здэсь был профессор. Иначе за яйца тебя повесим на Красной площади. Ми этого твоего хырурга нэ можем допустить к государствэнной тайне. Кто он такой? Может быть, врэдитель какой-ныбудь!

Разговор этот происходил за пределами столовой-гостиной, где по-прежнему спал с открытым ртом и висящей каплей мозгового вещества в носу товарищ Сталин. К этому моменту, кстати, были отданы и другие приказы начальникам различных партийных и государственных инстанций, приняты меры по усилению охраны дачи Сталина и Кремля, а также многих других правительственных учреждений и объектов, отданы приказы о переходе к состоянию повышенной боевой готовности армии и флота. Многие правительственные чиновники получили распоряжения находиться на рабочем месте и ждать дальнейших указаний. Были разбужены, оторваны от теплых жен и вызваны в свои кабинеты также секретари обкомов и прочие руководители дальних регионов, и, конечно, союзных республик. Дел было много у каждого из пятерых членов комиссии. Однако решено было действовать осторожно, так, чтобы первопричина принимаемых мер не распространялась за пределы Кунцевской дачи и даже столовой. Подавляющее большинство находящихся на дежурстве охранников и остальной персонал не имели права знать истинного состояния дел. Договорились также, что столовую на время могли покинуть одновременно не более двух из пятерки. Кто-то все время должен был находиться рядом со Сталиным. У входа поставили охранников, но так, чтобы они не имели возможности даже затылком увидеть что-либо в открывающиеся двери. В короткий срок все эти активные меры привели страну в состояние особого чрезвычайного положения и повышенной боевой готовности. Ждали, однако, профессора Пенькова.

– Какие, товарищ Берия, будут распоряжения насчет этого врача, который ожидает в комнате для гостей? – спросил комендант дачи Орлов. – Не отослать ли с машиной обратно? Прикажите распорядиться.

– Нэ в коем случае. Этого ми нэ можем сейчас сделать. Еще прафэссор нэ прибыл… А этому хирургу скажите, что придется подождать нэмножка… А может, он нам еще пригодится. Хотя вот что… Попросите, пусть Валэчка… Пусть Валэнтина Васыльевна чуть-чуть поухаживает за нашим гостем. От такой зенщины никто нэ захочет вернуться домой. Пусть прынесет ему вина и пакушать. Человек устал послэ операция, проголодался. О том, что праисходыт, ей, канэшна, с посторонним говорить запрещено – можете еще раз предупредить. Но она это и сама знает.

Профессор Аркадий Георгиевич Пеньков сидел в большой черной машине на том же самом месте, где совсем недавно находился и мучался многочисленными вопросами куда, зачем и почему его везут, доктор Алмазов, так и не нашедший объяснения столь неожиданному повороту в его относительно спокойной жизни послевоенных лет. Автомобиль, везущий теперь профессора Пенькова, двигался с максимальной скоростью, но шел мягко и по чуть заснеженному асфальту, и по брусчатке. Профессора, однако, трясло, будто он ехал в телеге по булыжной мостовой захолустного уездного города. Он тоже всю дорогу размышлял и гадал, кто донес, за что, бросят ли в камеру или сразу начнут допрашивать? Будут ли бить? И, главное, каким образом он вдруг попал в лагерь врагов и вредителей?

Ухоженный, освещенный фонарями парк и здание, куда его привезли, было, однако, местом необычным и не тем, какое он представлял всю дорогу. В зашторенных окнах горел яркий свет, чьи-то тени мелькали за добротной тканью. В просторной прихожей толпилось много охраны, была какая-то необычная суета, напряжение. Не менее чем у Пенькова, испуганы были лица и у многих сотрудников этого заведения, попавшихся ему сразу на глаза военных и гражданских. Его провели в небольшую пустую комнату, где стояла пара строгих кресел, стулья и небольшой черный диван, обитый чем-то вроде кожи. На маленьком столе в углу лежали свежие газеты и два-три более старых журнала. Висел портрет Сталина. Окон в комнате не было, но освещена она была яркими лампами, свисающими с высокого, тщательно отбеленного потолка. Долго ждать не пришлось. Тотчас вошел человек в пенсне и заговорил с грузинским акцентом. «Господи, Берия, – кажись, похож», – промелькнуло в голове профессора, и он почувствовал отлив крови от головы, но не к ногам, как обычно, а куда-то в низ живота. «Не обделаться бы», – это была вторая мысль Пенькова.

– Ну что, дарагой таварищ прафэсар. Ми винуждены былы вас патревожить и вот па какому дэлу. Дэло это, как ви навэрно догадались, гасударственной важности и чрезвычайно сэкретное. Но, надэюсь, абайдемся бэз расписок. Ви же это панымаете… Скажите, имеете ли ви опыт с такого сорта паталогией, когда мозг человека от перенапряжения начинает искать виход, как ищет его горный роднык, переполнивший пэщеру, и, наконэц, находит, – выливается через малэнкое атверстие нарюжю к свэту. Ну, напрымер, через расщелину или, в данном случае, через нос.

– То есть, кака така патология и как это – через нос? Я не совсем…

Увидев горящие лампы в стеклах пенсне Берии, Аркадий Георгиевич получил прилив крови в обратном направлении – в собственную голову и даже подумал, а не начнет ли вылезать его собственное мозговое вещество через какое-либо отверстие головы по аналогии с только что чуть не случившимся казусом со стороны кишечника.

– Бываат, бываат, – поспешил он сориентироваться в ситуации. – Это бываат в нашей врачебной практике.

– Вот и прекрасно. Вас ждет пациент с таким нэдугом. Только прашю нэ предавать значения тому, кого он вам будэт напоминать. Слэдуйте за мной.

Профессор увидел, как взгляд Берии как-то странно скользнул от него напрямую к портрету Сталина и понял все: «Господи, Царица небесная! Да почему же я, а не этот, например, как его… Нет, его же арестовали… Тьфу ты, провались, чего они хотят?»

А Александр Анатольевич ожидал своей участи в другой, оборудованной приблизительно также, комнате для гостей. Она находилась в конце коридора, поэтому происходящей суеты и всяческой беготни не было слышно. Никакой информации, кроме того, что дело государственной важности, а ему – Алмазову – пока не нужно делать ничего иного, как ждать распоряжений, он не получил. Немного разобрался лишь в том, что какая-то ошибка все же произошла, и он попал в это заведение случайно вместо профессора Пенькова. По приезде на дачу его представили человеку в пенсне как профессора Пенькова. Берия был похож на свой портрет, хотя оказался более грузным и дебелым. Александр Анатольевич особого облегчения не испытал от того, что несмотря на гневную реакцию Берии, вроде бы ничего страшного для него не произошло. Для чего они его здесь держат в этой забытой всеми комнате и почему не отпускают на все четыре стороны? Весьма и весьма странно. Журналы не читались, а больше делать было нечего. Правда, висело и тихо работало радио, но ничего необычного оно не сообщало. Ни о каких чрезвычайных ситуациях не было информации в новостях.

Конечно, дома никто не ждет. Слава Богу, нет такого человека, который бы сейчас мучался вопросом, куда пропал муж, отец, сын, близкий друг? А может, и наоборот, чье-то беспокойство, как ни странно, воспринималось бы какой-нибудь искусственно подавляемой эгоистической частью души как нечто даже приятное, возбуждающее, возвращающее от стабильной повседневности к какому-то уже забытому и хрупкому периоду жизни, когда всевозможные жизненные неприятности, проблемы в отношениях, страсти, волнения и даже временные разрывы, не вредили, а наоборот, укрепляли любовь и дружбу, – в разумных пределах, конечно. В его-то жизни все было чаще всего наоборот, – но он стряхнул тут же эти воспоминания прочь.

Алмазову стало вдруг как-то жалко самого себя, своего одиночества, неведения и невозможности что-либо предпринять. Он вспомнил последние годы своей жизни. Что еще, кроме работы? Да, была одна женщина. Но это так… После войны легко было ошибиться, необдуманно попасть в сети брачных отношений по иным, чем в довоенное время законам. Усталость, резкий переход от ожидания смерти к ощущению счастья, опьянение от всех забытых и заново даруемых жизнью эмоций мирного времени, несравнимых, казалось бы, по силе своей и мощи с теми прежними, – все это было и с Александром Анатольевичем в первые мирные дни сорок пятого года. Да и весна, опять же… Кому она только не захмелила тогда голову! Но жизнь все расставляет на прежние места. Отрезвление рано или поздно наступает, и хмель, пройдя по всем порам души и тела, теряет свою силу. Так, вскоре начисто забыв эту ложную послевоенную страсть, душа Алмазова вернулась в прежнее довоенное состояние. Всплывало чаще первое, иное чувство, давно утраченное и как-то умышленно забытое. Но Алмазов уже не был юношей: он стал осторожным и даже расчетливым, избегая новых жизненных ошибок и ненужных страстей. Он подавлял в себе и эти ненужные, мучительные воспоминания.

Кто-то тихо постучал в дверь.

Хрущев был знаком с Пеньковым, хотя знакомство это было шапошным. Никита Сергеевич пару лет назад приезжал в клинику и лично благодарил профессора за удачную операцию, произведенную родственнику его супруги, приехавшему лечиться в Москву из далекой украинской деревеньки Лихачивки по поводу обнаруженной у него доброкачественной опухоли мозга. И это, в основном, все. Сделав, однако, вид, что знает Пенькова гораздо лучше, Хрущев ловко подскочил к вошедшему и остолбеневшему Аркадию Георгиевичу и сумел во время дружеского объятия шепнуть, что ни о каких соплях речи быть не может. С чувством некоторого облегчения, Никита Сергеевич вернулся к своему месту, оставив гостя на попечение Берии. Профессор остался стоять неподалеку от Сталина и не решался поднять свои веки, отяжелевшие, словно веки одного из гоголевских персонажей, достойнейшего представителя клана нечистой силы. Кто бы мог их поднять? Иосиф Виссарионович Сталин тихо спал, немного похрапывал, а капля мозгового вещества роковым образом стремилась только в одном направлении – к центру земли. Определенные физические препятствия, конечно, не могли бы дать свершиться этому, то есть попаданию в недра земного шара или хотя бы на магнитную его поверхность. Именно это как раз и не грозило этой взбунтовавшей части мозгового вещества, а вот быть обреченной на попадание в ловушку, не достигнув цели, – ротовую полость Великого Сталина, было делом более вероятным в данный момент. С тех пор, как Никита Сергеевич стал первым свидетелем признаков начала этого исторического казуса, ситуация осложнилась до крайне опасной точки. Капля успела уже осквернить самое святое – усы вождя. Но, к ужасу невольных свидетелей, не заблудилась в этом дремучем лесу, не осталась на ночлег, а последовательно продолжала продвигаться сквозь пропахшие табаком заросли. А теперь – и вообще апокалипсис: дебри пройдены, путь свободен. Скоро! Скоро свершится это адское медленное падение… Медленный водопад… соплепад… мозгопад… – как угодно.

– Товарищ прафэссор. Очнитэсь. Принимайте срочно мэры. Только, не прикасайтесь к нэму, делайте все очень осторожно, – вывел его из столбняка голос Берии.

Пеньков открыл, наконец, свои шоры и убедился в ожидаемой схожести спящего человека с портретом, на который он только что там в комнате для гостей лишний раз боялся даже мельком взглянуть. Падать в обморок уже не было возможности. Это значило бы… Впрочем, не было ни сил, ни доли секунды времени для воображения. Вот то, что он видит – это реально. Профессор собрал все свое оставшееся сознание в один пучок и приступил к действию.

– Так. Кака-та така патологическая асимметрия на лице кажись не наблюдаацца. Это хорошо, хотя всяко бываат. Гм… Нет ли линеечки, может быть, померить надо б, размеры. Еще бы каку-та таку соломинку или трубочку что ли… Подуть снизу может, бываат помогаат.

– Таварыщ Маленков, сходыте, распорядитесь. У Свэтланки… У Свэтланы Иосифовны в дэтской комнате навэрно остались эти прэдметы.

– Товарищи, я ручку свою могу разобрать, у меня китайская, – воскликнул тихонько Булганин. – Такая трубочка сгодится? Вот, сухая совсем… Чернила-то здесь – в канюле остались…

– Хараше! Но только пусть профэссор подует сначала тэбе в лыцо. Пэрестрахуемся на всякий случай, – сказал Берия.

Булганин, сняв и оставив ботинки под столом, осторожно подошел со своей трубочкой к Пенькову и принял соответствующую позу, чуть наклонив туловище вперед, а голову держа прямо, как швейцар перед богатым клиентом в ожидании чаевых. Дрожащие пальцы его были перепачканы чернилами. Пеньков вопросительно посмотрел на Берию, но тот утвердительно кивнул. Оглядев предмет, Аркадий Георгиевич принял приблизительно такую же позу и, набрав внутрь легких побольше воздуха, сунул кончик трубочки себе в рот. При этом он закрыл глаза. И хотя внутри эта часть самопишущей ручки действительно была сухой, какие-то старые высохшие остатки чернил все-же были на внутренней ее поверхности. Поэтому слюна профессора Пенькова, задев за стенки трубочки, слегка изменила свой прозрачный внешний вид и окрасилась в фиолетовый цвет. Почувствовав капли влаги на лице, Николай Александрович понял все, даже не увидев цвета брызг, и тут же лишился наличия лица, став похожим на одну из своих ягодиц, только с бородкой и мелкими крапинками фиолетового цвета. Его ручка и его идея! А если бы это было лицо Сталина? Еще неизвестно, не заподозрят ли товарищи его – Булганина – во вредительстве. Перепугался пуще прежнего и профессор Пеньков, увидев результат предварительного эксперимента.

– Кака-то друга, видать, должна быть методика. С этим инструментом не то получаацца? Компликация.

Все удрученно притихли.

– Прэдлагайте, ну, – обвел суровым взглядом всех Берия после некоторой паузы.

Все стали оглядывать столовую, выискивая что-либо подходящее для задуманной профессором манипуляции. Ничего, увы, не нашлось.

– Разрешите предложить, – приподнялся, наконец, со стула Микоян. – Там на кухне должны быть помимо прочих продуктов и сухие мучные изделия – простые наши отечественные макароны. Как вы считаете? Ведь в той же Италии, например, это продукт номер один. Даже Муссолини, я слышал, Гитлера угощал ими во время их преступных застольных сделок. Но, говорят, их макаронные изделия не имеют внутри себя пространства и они слишком тонки по сравнению с нашими. Где уж им добиться таких результатов, когда реакционный режим у власти. Наш же продукт несомненно ближе стоит к народу, отвечает его потребностям, и вообще полезнее и качественнее во всех отношениях, ибо забота партии и правительства, особенно лично товарища Сталина, стоит во главе угла нашей гуманной и человечной политики и является одной из главных приоритетов, я бы сказал, одной из артерий, ведущих в общее русло огромной аорты – генеральной линии партии.

Все одобрительно и несколько облегченно поддержали это предложение.

«Господи, это невозможно! «– подумал Алмазов.

«Господи, этого быть не может! «– пронеслось в голове у Валентины.

Они долго смотрели друг на друга, ошарашенные и удивленные, и в течении этих минут менялись внешне, пока не стали снова юными, прежними, такими, какими расстались, потеряв друг друга когда-то до войны. Исчезало вдруг то время и пространство, что разделяло и держало их словно на разных полюсах. Затоптанные временем и войной чувства, словно размороженные солнцем спящие организмы, вдруг снова ожили и мгновенно заполнили их тела и души. И опять застучали, как прежде, усталые сердца, и кровь из темной превратилась в алую. Они узнали друг друга. Но через секунду все же появилась эта проклятая тень сомнения, и процессы омоложения остановились. Или просто захотелось помучить себя еще немного, быстро скроить необходимый театральный сюжетик, придумать роли? Ведь не может же быть их встреча такой вот простой – лоб в лоб.

– Ведь это ты… ты…, – наконец беззвучно прошептала Валентина Васильевна, все еще стоя в дверях и держа тот самый поднос, что совсем недавно чуть не выронила из рук в столовой. Он и сейчас едва не выпал из ее белых рук. – Ой, простите… Что это я? Задумалась. Мне нужно было вам принести вот это. Вы, наверное, проголодались? Пожалуйста, здесь бутерброды. А это сухое вино, легкое. Или может быть крепкого чаю хотите, я могу сбегать. Только не спрашивайте ни о чем, я ничего не знаю. Возможно вас отпустят скоро домой к вашей семье.

– Нет… я ничего… я и не тороплюсь вовсе. То есть… У меня нет никого.

– Нет никого?

– Решительно никого. Вы не волнуйтесь, я ни о чем таком, клянусь вам, не буду спрашивать, почему я, например, оказался здесь, обойдусь. Впрочем, догадываюсь. Но позвольте мне спросить хотя бы ваше имя?

– Зачем же вам его знать? Я вот сейчас уйду и возможно никогда…

– Как никогда? Нет, подождите. Так нельзя… То есть. Можно, конечно, ваше право, но тогда… Господи, что мне надо сказать? А если я вас попрошу принести мне… ну хотя бы чаю, то вы ведь вернетесь?

– А вам Матрена Петровна его принесет.

– Ой нет, я передумал. Не нужно Матрены Петровны. То есть не надо чаю. Я вот что… У меня такая болезнь, что я один не могу пить вино. Может быть вы со мной?

– Ну что вы такое говорите. Видите, ведь я же на работе.

– А я как врач вам разрешаю. Ну, немного, пригубите хотя бы… Это иногда того… полезно. Вон вы какая беспокойная, под каким-то напряжением. Нет, вам решительно нужно расслабиться и отдохнуть.

– Ах да, вы же врач, конечно – засмеялась Валентина Васильевна. – Придется что ли подчиниться? Ну хорошо, уговорили. Я только чуть-чуть с вами посижу и уйду. Подождите-ка минутку, я принесу второй стакан и заодно посмотрю… Нет, ничего.

– Стойте… То есть, вы не обманываете? Придете, точно?

– Да приду же, успокойтесь.

Как только Валентина Васильевна закрыла за собой дверь, на Алмазова нахлынуло еще большее волнение. Он стал ходить по комнате, кусая губы, и даже хотел было броситься искать Истомину (он ее помнил как Жбычкину).

«Что же это такое, что мне сейчас делать, что-то надо предпринимать, а мы дурацкую игру какую-то ведем. И вообще что происходит, не случилось ли чего более серьезного, до лямуров ли сейчас, эгоист проклятый?», – думал он, периодически останавливаясь и встряхивая головой, будто пытаясь сбросить остатки сна. Мысли его бегали из одного полушария в другой то о непонятном своем положении, то опять об Истоминой и о неожиданной встречи с ней.

Валентина Васильевна шла по коридору тоже со странным выражением на лице. Глаза ее ничего не видели, щеки пылали, в движениях было что-то лихорадочное и механическое. Она взяла бокал из серванта и быстро удалилась, удивив своим странным и загадочным видом двух-трех работников Кунцевской дачи, которым попалась на глаза. Но в доме был переполох, лица и других были напряжены беспокойством, тревожным ожиданием, страхом, и ясность отсутствовала в глазах у многих. О ней быстро забыли.

Теперь в арсенале Аркадия Георгиевича была линейка – старая школьная, заляпанная грязными отпечатками детских пальчиков Светланки, ну и прочими, в том числе чернильными, пятнами. Кроме того на столе стоял небольшой металлический поднос, на котором аккуратно были разложены дюжина макаронин разной длины и даже формы – не все были идеально прямыми. Зато внутри макарон не было чернил, это уж точно и не нужно было проверять.

– Каацца, особых изменений в каку-то таку сторону ухудшения не наблюдаацца, – заметил профессор, с крайней осторожностью померив линейкой каплю от нижней, висящей над ротовой полостью, ее части до усов, а также от усов до ноздри вождя. Перед этим он достал из внутреннего кармана красную записную книжечку с тисненным на обложке портретом генералиссимуса. Сделал он это так, чтобы все присутствующие видели обложку. Затем он карандашиком расчертил пустую страничку для того, чтобы фиксировать динамику изменений. Запись первых измерений была сделана.

Берия зорко следил за работой профессора, а тот остро чувствовал на себе этот прищуренный за стеклами линз взгляд, и сердце его билось с перебоями. С напряжением смотрели на таинство светила науки и все остальные присутствующие члены правительства.

– Ну что ж, попытаамся произвести каку-то таку ретрограцию мозгового вещества, – произнес Аркадий Георгиевич и со страхом посмотрел на Берию. Тот тихонько кивнул. Взяв одну средней величины макаронину, Аркадий Георгиевич снова подошел к Сталину и попытался найти подходящее положение, чтобы не задеть вождя, не потерять равновесия и не плюхнуться отцу народов на колени под край стола. Проще всего было бы, конечно, произвести манипуляцию, лежа на столе, повернувшись на живот и приподняв голову. Но здесь имелись свои сложности, пришлось бы передвигать посуду и вообще, что бы подумал Сталин, если бы проснулся и увидел перед своим носом макаронину и лежащего на столе человека в белом халате, держащего ее во рту. А профессор, по инструкции Берии, должен был в крайнем случае и при малейших признаках пробуждения Великого Вождя исчезнуть мгновенно. Опробовав различные позы, Аркадий Георгиевич чуть озадачился. Легче всего было бы подуть на мозговое вещество сбоку, но этой процедурой нельзя было бы полностью достичь цели операции, то есть вернуть движение мозга точно в обратном направлении. Прочие всяческие изощренные позы грозили очередной неудачей с последующей катастрофой.

– Товарищ Маленков, – с некоторым нетерпением в голосе обратился к Георгию Максимильяновичу Берия. – Помогите. Ви можете поддержать нэмножко прафэссора.

Маленков вздрогнул и с мольбой поглядел на других товарищей, но те отвернулись от его взгляда. Делать было нечего. Он подошел к профессору сзади, обхватил руками его туловище на уровне нижней части живота, и прижал к себе, чтобы тот мог согнувшись проделать манипуляцию и при этом не упасть. Что-то совершенно неожиданное произошло с профессором Пеньковым. Ему вдруг стало как-то необычно хорошо от этого прикосновения. Тепло и что-то еще особое разлилось по всему телу, сконцентрировалось на уровне замка рук Маленкова и всей остальной площади соприкосновения их тел. О таком Аркадий Георгиевич боялся даже мечтать. И это происходит сейчас, когда нужно было сосредоточиться на ином, продолжать операцию по спасению мозгового вещества наимудрейшего из ныне живущих, а не думать об удовлетворении своих скрытых, порочных по представлениям того времени потребностей, не мечтать о хотя бы мелких легальных радостях, даруемые жизнью, которые иногда возможны и в стране суровых законов – нравственных и юридических. Маленков тоже что-то непонятное почувствовал, но не на душевном уровне, а в основном на физическом. Его глаза расширились от удивления, щеки покраснели, но он не имел права расцепить замка рук и оторвать себя от Аркадия Георгиевича, ибо тот был уже в таком положении, в котором удержать равновесие без противодействующей силы тяжести было бы невозможно. Ну и, наконец, каковыми были бы последствия такого необдуманного поступка?

Итак, необходимая поза была найдена, макаронная трубочка находилась снизу под каплей мозгового вещества Иосифа Виссарионовича Сталина. Другой конец ее сжимали раскрасневшиеся от всяческих волнений губы Аркадия Георгиевича. Оставалось только надуть розовые щеки, осторожно дать ход движению воздуха и попытаться совершить невозможное. Первый же вылетевший навстречу Сталину воздух к ужасу всех обсыпал лицо и усы продолжателя дела Маркса, Энгельса и Ленина мучной пыльцой, слетевшей, очевидно, с внутренней поверхности макаронины. Берия зашептал грузинские проклятья и сжал кулаки. Справедливости ради надо отметить, что не так уж и много муки осело на усах вождя, но однако ж непредвиденная проблема заставила прекратить эксперимент. Слава богу, мука – не чернила, может и сама собой слетит. Мозговая капля, кстати, отреагировала неким, возможно даже положительным образом на произведенную манипуляцию, ибо какая-то часть ее будто бы дала ретроградный ход, вернувшись на опушку сталинских усов, что было подтверждено контрольным замером длины и даже ширины вещества. Данные были снова занесены Аркадием Георгиевичем в его красную книжечку. Несмотря на неудачу, некий блеск победителя на миг отразился в его глазах. Но все же испуг доминировал.

– Однако с воздухом вылетаат кака-то така пыльцевая суспензия белого цвета, возможно растительного происхождения, например измельченное до пылевого состояния пшеничное зерно. А так, если не дуть, вроде не высыпаацца ничего, я ведь проверил, переворачивал – нет не высыпаацца. Вот, смотрите, если взять каку-то другу макаронную канюлю. Убедитесь, товарищи. Вот, видите – не высыпаацца ничего. А вот если подуть, то получаацца та же картина.

– Ладно, успокойтесь, – сказал Берия. – Ми вас нэ обвиняем, профэссор. Всю нашю пищевую промышленность в рог сркючу, в мясорюбку брошю, цесное слово. Что за бэзобразие? Макарены нэ умеют правильные дэлать, обманывают савэтских людэй. И это должен кушять тоже товарищ Сталин. Вах…

– Ну что же вы сами-то стоите, доктор? Садитесь, поухаживайте за дамой, раз уж уговорили ее нарушить советское трудовое законодательство, – почти кокетливо сказала Валентина Васильевна, то стреляя глазами на Алмазова, то резко опуская ресницы вниз. Что-то изменилось в ней, может быть чуть больше стало пудры на лице, аккуратно подкрашены заново губы, причесаны и перезаколоты волосы. Она уже успела снять свой фартук и оставила его где-то.

– Да, конечно, конечно. Прошу вас… Вот, пожалуйста. Я даже готов предложить тост за…

– Ну что вы задумались, будто испугались. Не бойтесь. За Него ведь нужно молиться, а не пить. А в наших тостах Он не нуждается. Так что вы хотели сказать?

– Да, прежде чем что-то сказать, хотелось бы кое-что сначала спросить, – почесав затылок сказал доктор. – Но ведь вы так категорично запрещаете. Так не скажите все же, как мне вас называть?

– Вот удивительно. И вы даже не заметили, что сами-то пока еще не представились. Хотя, стойте. Теперь уж поздно знакомиться, не говорите ничего, я не могу… я не хочу даже знать. Давайте так договоримся, хорошо?

– Ой, виноват, действительно не представился, – заволновался Алмазов, подумав тут же, что оба они с большим приветом, особенно она, и зачем вообще вся это детская болтовня.

– Извольте, но… Хорошо, хотя…

– Ну вот и прекрасно. Меня зовут товарищ Икс, а вас товарищ Игрек. Договорились?

– Куда ж мне деваться, как решили, так и сделаем. Понимаю, что в таких местах, – обвел рукой и оглядел снова комнату Алмазов, – одни только задают вопросы и приказывают, другие обязаны только отвечать на них и подчиняться.

– Ой, какие мы смелые. Не боитесь?

– Не знаю… Может быть… Но вы ведь женщина, вы не железная, и вы не жестокая.

– Ну, тут вы можете ошибиться. Вот увидите, скоро я вас начну допрашивать, истязать и мучить, пока не узнаю, что произошло в одна тысяча девятьсот… У нас там в подвале, кстати, куча скелетов. Все такие, как вы. Это я их… Ой, подождите, вы же хотели что-то сказать, за что мы будем пить лекарство, или мы что, не будем лечиться? Сами прописали мне выпить зелья. Я сижу тут с вами, болтаю, а ведь там… Ладно, ничего… Пусть они там как хотят… Итак, я вас слушаю.

– Тост, чувствую, маловато будет. Придется, видно, как в «Тысяча и одной ночи» говорить и говорить всю ночь, рассказывать длинную без конца историю, чтобы вы и не уходили от меня, но и не убивали, или не отправили бы в подземелье отбывать наказание за… За то, что произошло в одна тысяча девятьсот…

– Все зависит от вашего литературного дара. Вы вообще обладаете им или только врачевать умеете и больше ничего?

– Да я… да я… Лучший в мире сказочник.

– В этом я не сомневаюсь, – засмеялась Валентина Васильевна. – Ладно, выпьем за это.

– Нет, может я неправ, – сказал Александр Анатольевич, поставив бокал на столик, – может это все бред, но я, иногда, вижу какие-то сказки что ли, они приходят без моего участия. Как говорится, я так вижу. Иногда. У меня, знаете, возникают во время усталости и после ночных операций некие световые явления в мозгу, почти с сюжетом. Вот я сейчас закрою глаза и расскажу, что же я увидел такое. Сказочки бредовые начну рассказывать. Если вам интересно…

– О да, еще как интересно. Ну?

– Это, знаете, всегда нечто странное и необъяснимое, даже мне – нейрохирургу. Разновидность эпилепсии что ли? Бывают очень красивые картины, не только сказки. Ах, как жаль, что я не художник и не могу все это перенести на холст. Но я, учтите, глаз не закрою, пока вы мне не дадите вашей руки. Это будет залог. Иначе я буду думать, что вы удрали и начну подсматривать, а тогда какие уж картинки и видения, тем более сказки.

– Боже, какие таинственные и необычные вещи вы говорите. Мне даже не хочется пока вас убивать. Ну, допустим, я дам вам руку, а вдруг вам еще что-нибудь понадобится?

– О, дайте хотя бы руку.

– Ну ладно. Вам правую или левую?

– У меня есть право выбора?

– Да, пока.

– Тогда левую.

– Отчего же не правую?

– Левая ближе к сердцу.

– Ах вот как! Ну хорошо. А что еще?

– Всего лишь маленькая просьба.

– Ну?

– Держите и вы меня так, чтобы я не улетел, хотя бы чуточку сожмите пальцы. Ну вот, кажется все, осталось закрыть глаза.

– Что же вы молчите, видите что-нибудь? Или это просто шутка? Дурите наивную женщину. Еще не известно, какие у вас цели в конце концов.

– Тсс… Сейчас… Началось. Совсем странная картинка. Горы какие-то, что ли. Отверстие или пещера. Какое-то невиданное пещерное существо выходит. Разумное оно или нет – не понятно. Кажется оно ранено, умирает, попросту ползет, а не идет. Так, оно, кажется, направляется в лес. Оглядывается, чего-то боится, может быть преследования. Вот лес, совсем дремучий, как будто сказочный, темный, густой. Деревья живые. Они хотят разойтись по свету, в разные стороны, но корни их не отпускают, держат на месте. Они стонут от этого, им ненавистно это вековое стояние. Существо пробирается сквозь чащу леса, ищет путь к свету. Где-то там уже маячит конец темноты. Но что это? За лесом сразу обрыв, страшная черная бездна, а может быть вулкан, кратер – не могу понять. Возможно действующий вулкан, ибо он дышит, что-то извергается из его недр, дым или пар – не знаю. А это что? Птицы появились, черные, летают вокруг чудовища, нападают, клюют. То ли спасают – гонят назад к лесу, то ли… Не знаю… Теперь вообще какой-то хаос появляется, водоворот, все смешалось, появились яркие цвета, как будто самоцветы или цветные стекла кружатся, как в калейдоскопе. Вот уже просто дивно и красиво, цветы невиданные и узоры мелькают. Все движется, но это уже не хаос, здесь есть какая-то логика. Нам этого просто не понять, не осмыслить. Теперь я не только вижу, но и чувствую. Тепло… А вы? Вы что-нибудь почувствовали? – спросил под конец Александр Анатольевич, открыв глаза, но не отпуская руки Валентины Васильевны. Но она как будто оцепенела. Сидела некоторое время молча, пока не встрепенулась.

– Только сейчас – да. Все, уже лучше. Стало хорошо, нет больше страха и головная боль прошла. Интересно и здорово. Но где ж тут сказка? Подумаешь… Хотя все это мне напоминает… Вот это действительно странно.

– Вы о чем?

– Просто жаль, что вы не увидели чем эта история закончилась. А вот я узнаю…

– Не понимаю, как это вы можете узнать?

– А вы меня подождите. Я скоро… Верните же мне мою руку, поиграли и хватит.

– Профэссор, ви в мэшок, который ваш коллега принес заглядывали? Нэт ли подходящих инструмэнтов? – спросил Берия профессора.

– Никак нет, в основном каки-то таки режущие, колющие и пилющие инструменты.

– Нет, что ви, с этим нэлзя. Зачэм резать? Остановимся пока на той мэтодики, которая была уже прэдложена, с учетом нэдостатков. Какие, товарищи, будут предложения?

– Разрешите мне? – нерешительно поднялся вернувшийся на свое место Маленков. – Я вынужден заявить, что отказываюсь от дальнейшего участия в манипуляции в качестве противодействующей силы. У меня что-то со здоровьем… Будто бы сознание даже потерял во время… Чуть не уронил товарища профессора.

– Ах, сознание потерял, – с восторгом повторил про себя Аркадий Георгиевич и с благодарной улыбкой взглянул в лицо Маленкову, но тот был слегка растерян и смотрел в основном на бутылку с коньяком. Пальцы его нервно теребили пустую хрустальную рюмку.

– Хараше, сидите пока, отдыхайте. Действительно, опасная ситуация. Но нам нужны тогда другие – свэжие мысли.

Тут поднялся с места Хрущев и предложил следующее:

– Дык, может макароны – того… Сварить и все тут, и мука уйдет при варке, и сгибать можно будет потом, как хошь.

– Именно, именно, – воскликнул профессор Пеньков. – Эта идея кака-то така свежая и перспективная. Ведь смотрите, товарищи, тогда получаацца, что можно направить воздушный поток даже по кривой, даже под углом.

– Разрешите уточнить, – попросил слова Булганин. – А вы уверены, что брызги воды, оставшейся в макаронах, не полетят на лицо товарища Сталина. Мы ведь уже научены горьким опытом, надо все предусмотреть, товарищи. И потом, надо ли макароны солить или это не имеет решающего терапевтического значения?

– Кака-то така справедливость есть в ваших подозрениях, – ответил профессор. – Но однако ж я так понимаю, что горячая масса макаронной канюли остываат и просушиваатся одновременно как с наружной, так и внутренней поверхности этого так назваемого оперативного инструмента. Друго дело – соус или кака-то така маслосодержащая увлажняящая жидкость. Она сохра-няятся дольше, чем простая вода, не испаряятся. Насчет соли каких либо исследований я не припоминаю, может кака-та и существует така диссертация по этой теме в научном мире, но сейчас не припоминаю что-то. Сказываатся возраст. Память не та уже.

Послали на кухню самого автора идеи – Никиту Сергеевича. Через некоторое время он вернулся, держа за ручки кастрюльку с небольшим, заместо крышки, дуршлачком, на дне которого лежали неподвижно, как мертвые глисты, несколько самых длинных макаронин, какие только нашлись в сусеках кухни Кунцевской дачи. Макароны были еще горячими и от них шел пар. Пришлось подождать, чтобы вся влага испарилась. Кстати, пока варились макароны, Аркадий Георгиевич снова сделал контрольные замеры и результаты оказались увы неутешительными. Мозг двигался в нежелательном направлении, но к счастью пока еще держался на усах, вернее висел над раскрытой ротовой полостью Отца Народов.

– Ми уже научены быть осторожными, товарищи, – сказал Лаврентий Павлович. – Прежде чем подходить к товарищу Сталину, пэрестрахуемся. Патрэнеруйтесь, товарищ прафэссор, пращю вас. Никита Сергеевич, примите такую же позу, как у товарища Сталина, а ви, профессор, продэлайте планируемую маныпулацию, стоя сбоку на бэзопасном расстоянии.

Пеньков подошел с болтающейся макарониной к вернувшемуся на свое место Хрущеву, держа ее двумя пальцами перед собой, словно глисту. Затем он обернулся, чтобы сравнить позу Никиты Сергеевича с позой спящего Сталина и, наконец, сунул один конец так называемого оперативного инструмента себе в рот, лишь только чуть нагнувшись для удобства. Другой конец гнущейся в результате действия кипяченой воды макаронной трубочки он направил под нос испытуемому. Наконец он решился и дунул. Однако несколько скользкая от варки и потных пальцев профессора макаронина в результате силы действия воздуха выскользнула, и не найдя другого места, закончила полет, свесившись по обе стороны ушной раковины Никиты Сергеевича – розовой, как у молодого поросенка и чуть покрытой белесоватой щетиной. Практически это был выстрел макарониной.

– Что же это, черт вазмы, получается? Я начинаю тэрять тэрпе-ние. Ну? Что ви на это скажете?

– Виноват, товарищи. Бываат получаатся, бываат не получа-атся. Всяко бываат. Но есть одна кака-та така задумка. Надежда, так сказать, на успешное завершение. Необходимо найти каку-то таку оптимальную середину, то есть если часть, например половину макаронной тубы, подвергнуть физическому воздействию кипящей воды, а каку-то другу часть оставить вне сосуда и соответственно изолировать от процессов температурно-жидкостной обработки, то в этой, оставшейся вне сосуда, части останется кака-то така первоначальная твердость и шероховатость, я бы сказал. В этом случае будут исключены всяки таки непредвиденные последствия, как, например, наблюдаемая только что нами потеря надежного сцепления между пальцами проводящего манипуляцию и поверхностью предмета, играющего в нашем случае роль оперативного инструмента. Така вот задумка у меня появивши… э-э-э… появилась.

– Ну что там, как обстановка? – спросил настороженно Александр Анатольевич, когда Истомина вернулась.

– Обстановка?.. А, так вы опять с вопросами? Забыли, где находитесь, товарищ Игрек? Вы уже и так получили слишком много привилегий, пользуетесь моей добротой. Пора с вами что-то делать. Так что хватит мне ваших психологических опытов и всяких там таинственных историй, которые вы собирались мне всю ночь рассказывать… Меня вы этим больше не задобрите. Так вот…

Она вдруг не договорила, услышав дальний бой настенных часов. Что-то неожиданно с ней стало происходить. Она задумалась, как будто растерялась.

– Что это? Часы бьют… Странно, они уже давно не били, кажется сломаны лет… Господи, что же происходит?

Валентина Васильевна посмотрела на свои часики и вздрогнула. Она уронила руки и вдруг стала совсем уж отрешенной, а легкомысленное выражение с лица исчезло, будто его и не было. Так она, к удивлению Александра Анатольевича, молчала с минуту. Затем медленно подняла голову и встретилась с ним глазами. В ее взгляде неожиданно появились и печаль, и любовь, и какое-то чудесное и нежное, будто материнское, тепло. Она вдруг перестала быть чужой и незнакомой. Алмазов, ошарашенный этой волшебной переменой, застыл, не решаясь шевельнуться, будто боясь потерять этот миг. Только сейчас Истомина, наконец, поняла то, чего не могла понять в течение всего этого вечера и к чему относилась так несерьезно. Нет времени на глупые игры, на этот абсолютно неуместный флирт. Нет времени разбираться в ошибках прошлого. Она поняла вдруг, что жизнь ее подходит к какой-то черте, после которой все уже будет не так. Слишком много в один вечер. Встреча с Алмазовым – это подарок судьбы, но за который она уже заплатила и придется его все равно оставить по эту сторону черты. Подступают такие времена, когда многое вот-вот должно измениться. Перемены будут в судьбе всей страны, в первую очередь в ее личной жизни. Сколько осталось? Месяцы, недели, дни, часы или минуты? Время уходит. Можно ли что-то успеть, что-то предпринять? Последнее, что ей дано сейчас, здесь – это он, встреча с ним. И эта встреча останется, как и все остальное, в прошлом, не перейдя вместе с ней той красной линии. Неужели лишь одними воспоминаниями она будет доживать свой век в грядущей новой жизни, упрятанная и засекреченная, вдали от всех, не имеющая права на счастье. Получит ли она право жить вообще, если…

– Что с вами? Я что-то не так…

– Миленький, Сашечка, любименький мой, – бросилась совершенно неожиданно Валентина Васильевна к Алмазову и стала покрывать его лицо поцелуями. – О том, старом – не будем. Я знаю, там была какая-то глупость, какая-то несерьезная причина, и поэтому мы расстались. Конечно, ты ни в чем не был виноват. Не мог. Невозможно. Ведь правда? Видишь, одной ночи всего и не хватило тогда нам, и может быть все потекло бы иначе. Не нужно ничего, тебе не нужно объясняться и оправдываться. Я ведь и сама все в конце концов поняла. Мой теперешний муж – он все так устроил. Любил, ревновал, скрипел зубами, глядя на нас. Что-то тебе про меня сказал, а мне – про тебя, обманул в общем… А ты и поверил, глупенький студент. Да и я – новоиспеченная выпускница медучилища – туда же. Ты уехал, вернулся в свою Москву и все – все пропало. Все! Тогда в моей-то голове поселилось самое, что ни на есть, глупое объяснение твоему неожиданному исчезновению – увы, не в твою пользу. Я думала это поможет – сделать тебя злым гением. Придумала самый худший вариант и пошла мучиться. А потом, чтобы не умереть, и чтобы тебе, невинному, отомстить, я решилась… Не понимаю, как я могла выйти за него. Поняла, что потеряла все, что вернуть ничего уже нельзя. Разве он мне муж? Одно только слово муж и печать в бумагах. Думал, забуду, полюблю его, и правды не узнаю. Нет, не получилось. Подонок, он меня готов искалечить, чтобы подчинить себе, только и думает об этом, до сих пор. Мучается от бессилия своего, от того что нет власти надо мной. Да только молчит от страха, потому что боится… Его, – бросила короткий взгляд на висящий портрет Валентина Васильевна.

Она, вдруг остановилась, бросилась к столику и, налив себе в бокал вина, залпом выпила его.

– Ты ведь видишь, я здесь, работаю, почти живу – рядом с Ним… Постели Ему стелю… Уже много лет. Сейчас он там в столовой, уснул от усталости, а все ждут, суетятся. Ничего, проснется, думаю. Но только это начало конца – я то знаю и вижу черту. Да ладно, к чему тебе все это, увидишь сам, чем закончится. Тут все не так, как у вас, нормальных людей. Но если с Ним что-то случится, худо мне будет… Такая судьба. Все равно я молюсь на Него. Кричать буду, на грудь брошусь, если не дай бог… Ведь Он спас меня от мужа, от его злобы и ревности, от побоев. Я здесь, как дома, под Его защитой. Пока Он жив. А после… Я и никто, я и опасный свидетель – все тут… Такие дебри, лучше тебе не знать… Прости, все так спуталось. Но ведь не было бы меня здесь если бы мы тогда с тобой не потеряли друг друга, понимаешь? Все было бы иначе…

– Не надо, Валечка, успокойся, не терзайся… Я не допущу ничего такого… Мы будем вместе теперь…

– Боже, что ты говоришь, наивный студент? Знаешь ли ты…

– Ну, пожалуйста, не нужно мне ничего объяснять, – сказал с сильным волнением в голосе Александр Анатольевич. – Главное я понял – мы оба не виноваты. Конечно, глупо было верить и доверяться тогда чужим и злым людям. Но мы ведь были почти дети, ты помнишь? Такие обидчивые, неопытные и наивные. И нам нравилось страдать, как в кино. Вот и дострадались…

– Да, Сашечка, да родной мой. Прости все равно. Прости, потому что вот это вот – комната, наша встреча – и это тоже уже не может повториться. Это только сейчас – так звезды случайно сошлись. Ведь ты понимаешь, что я отдала свою судьбу всему этому, Ему… Грех жаловаться, я была всегда довольна своим положением, но теперь… Когда есть снова ты… Все переворачивается с ног на голову. Я поняла, как завязла, как попалась, какой подписала договор с судьбой. Ведь теперь я знаю так много и такого, о чем никто не имеет права даже догадываться, даже думать, представлять. Нет, меня в покое не оставят, случись что. Миленький, это встреча, эта комната – это все что у нас есть, все, что осталось. И скоро этому наступит конец. Почему мы сразу не бросились друг к другу в объятья? Целый час пропал. Скажи?

– Я и сам не понимаю. Мы снова юными сделались какими-то, что-ли, вот и ошибаемся опять, делаем все вопреки здравому смыслу. Наши головы и сердца, как и прежде, такие славные, чистые, наивные, но лишенные какой-то логики и правильности. Но ведь правда, еще не все потеряно?

– Вот что, Сашечка, – сказала Валентина Васильевна, кусая губы и оглядываясь на дверь. – Я не могу иначе… Или сейчас или никогда!

Александр Анатольевич не сразу понял, о чем она.

Гениальное творение и плод научно-практического эксперимента, проводимого профессором Пеньковым, появлялось на свет где-то на кухне Кунцевской дачи. Аркадий Георгиевич вместе с Хрущевым отправились в пищеблок и там опытным работникам были даны необходимые инструкции для воплощения идеи, заданы требуемые параметры и прочие рекомендации. Появление на свет архиважного оперативного инструмента требовало времени – тех двадцати-тридцати минут, необходимых для варки макаронных изделий, согласно одному из рецептов «Книги о вкусной и здоровой пище» – той самой, что оснащена знаменитой цитатой Сталина о зажиточности нашего народа. Сам Орлов, комендант дачи, был назначен следить за точностью исполнения задания партии. Он по привычке не задавал вопросов, но что варилось в его собственной голове, глядя на все это – останется загадкой для истории. Хрущев, сопровождавший профессора, кой-чего перехватил на кухне, ибо почувствовал голод (а также жажду), а Аркадий Георгиевич активно и ревниво вмешивался в процесс варки макарон по его, заранее спланированной технологии. Так что Орлову и делать было нечего.

– Выбирайте, товарищи, каки-то таки самые длинные макронные элементы. Температура воды должна быть кака-то така подходящая – сто градусов. Иначе кипения не бываат при более низких температурах. Только одна кака-то сторона макаронной канюли должна быть подвержена температурно-жидкостной обработке – либо левая, либо правая, не важно. Друга кака-то часть остается вне сосуда. Нужно каку-то изоляцию этой части произвести, прикрыть чем-либо, а то бываат и пар тоже размягчаат твердые ткани. Хорошо закрываат от пара, к примеру, кака-та така ткань. Хотя бы каку-то тряпочку можно было б использовать или полотенце.

– Не волнуйтесь, товарищ профессор, все будет как в часовой мастерской, – успокаивал взволнованного и красного от напряжения Пенькова невозмутимый комендант.

В течение этого времени по предложению Берии остальные члены комиссии решили подкрепить усталые нервные и прочие клетки, используя имеющиеся в наличии давно уже остывшие продукты питания и те, что изначально являлись холодными закусками. Логично было компенсировать прием холодной пищи горячительными напитками, что и было сделано. Вяло общались и периодически посматривали на спящего Генералиссимуса. Ничего хорошего не намечалось, мозговое вещество хоть и, слава богу, медленно, но все же стремилось оторваться и нарушить целостность гениального мозга, пока лишь каким-то чудом удерживаясь на усах. Видимо мудрые мысли, а также обязанность перед партией и народом, не давали этому случиться.

– Я вот думаю, товарищи, – стал размышлять Булганин, закусывая выпитую до дна рюмку крепкой наливки бутербродом с черной икрой. Он стряхнул мизинчиком крошки с маленькой бородки, сделал глотательное движение так, что голова проделала некое вспомогательное движение и продолжил. – Я думаю, сейчас, понятно, мы не имеем права информировать трудящихся об этих вот событиях, о проводимой в данный момент совместной, так сказать, операции партии и науки по спасению нашего общего будущего, ибо оно во многом зависит от знаний и опыта нашего Великого Вождя и требует немалых сил, чтобы поддерживать его мудрый разум. Но вот пройдут десятилетия. Сознание людей достигнет наивысшей точки развития, останутся в прошлом жалкие останки вражеской нечисти. И тогда, кто знает, появится возможность рассказать народу, какие сложные, почти боевые задачи приходилось решать нам с вами в это, казалось бы мирное время, чтобы люди узнали правду о нелегких сражениях на наших собраниях, в закрытых кабинетах, даже в таких вот местах, как эта столовая или кухня, куда отправились наши товарищи. Ведь не только шашки и пулеметы – настоящая борьба, но и преодоление таких вот неожиданных для партии препятствий, барьеров и прочих критических ситуаций, кои встают у нас на пути к коммунизму. А то иные смотрят на наши портреты и думают, что вот сидят они там, языками чешут да челюстями работают, пьют коньяк да бутерброды с икрой кушают, а люди, мол, трудятся на стройках и спускаются в шахты. Нет, у нас тут посложнее руда добывается. Одна ответственность перед народом чего стоит. Вот и теперь – нам снова не до сна. Ищем путь, так сказать, выход на свет. А они там спят, думают все спокойно, все гладко.

– Ты, товарищ Булганин, бутерброд с икрой скюшал?

– Так точно, товарищ Берия.

– А свэт в конце тоннеля ты что, уже увыдел? Опьтымист тоже нашелся. Гаварышь, как будто товарищ Сталин тэбе уже спасыбо успэл сказать.

– Но я не сомневаюсь, что решение найдется. Партия всегда находила выход из…

– Партией руководыт Сталин. А сейчас он нэмножко устал. Нанимаешь разницу? Он бы тебе подсказал, что нужно сдэлать.

– Понял, товарищ Берия. Я ведь просто хотел сказать, что наша задача – достойно выйти из этой, казалось бы…

– Падажди выходыть, вон они уже входят…

Да, это были Пеньков с Хрущевым. На металлическом продолговатом блюде, который торжественно внес в столовую Аркадий Георгиевич, нечто белело. Никита Сергеевич сразу же проследовал на свое место. Лицо его было красным, глаза виновато блестели, но на него никто не взглянул. Пеньков поставил посудину на стол, оглядел с гордой улыбкой плоды своей идеи и осторожно взялся за твердую часть одного из лежащих предметов – ту что была изолирована от воздействия кипящей воды. Система эта напоминала нечто вроде хлыста что ли, и Аркадий Георгиевич продемонстрировал всем присутствующим, насколько подвижна и податлива сваренная половина и тверда остальная часть, играющая во время демонстрации как бы роль ручки или палочки. Так что макарониной можно было поболтать, как плеточкой или флажком, держа за твердую и шероховатую половину. Именно это свойство как раз не имело столь ценного и решающего значения в данном конкретном случае, а было важно лишь для того, чтобы все убедились в многообразии качеств и возможностях вновьиспеченного (скорее вновь-сваренного) неизвестного доселе мировой медицинской науке и не имеющего аналогов оперативного инструмента. Профессор продемонстрировал, наконец, и то, как инструмент можно держать во рту – как папиросу или даже трубку – такую, как у Сталина.

А это было важно для предупреждения непредвиденного осложнения – например вылета, подобного тому, что уже все имели возможность наблюдать, а некоторые даже почувствовать на себе. Держа инструмент в зубах, Пеньков даже руки отпустил и развел их в стороны. Макаронина осталась торчать изо рта профессора благодаря надежному сцеплению и твердости, а мягкая ее половина, чуть покачавшись как маятник, замерла, повиснув под углом 90 градусов. Впрочем, делать все это приходилось весьма осторожно, ибо зубы могли обломать кончик. Был риск также для самих зубов выполняющего манипуляцию. Но в данном случае эта маленькая проблема выходила за рамки государственных интересов и значения всей этой идеи. Экспериментатор также слегка потянул макаронину от себя, вернув руку на место, – зубы и твердость профессорских губ ее не отпустили. Вроде бы настал момент… Нет, пока что не решились подходить к Сталину. На сей раз в целях перестраховки Аркадий Георгиевич стоял рядом с сидящим Анастасом Микояном, который весь напрягся, пытаясь найти позу, похожую на сталинскую. Глаза его, правда, не стояли на месте, а, как черные тараканы, носились по орбитам, еле успевая друг за другом – то содружественно, то врозь. Волосы в ноздрях шевелились, хотя пока еще никаких трубочек с потоками воздуха под носом не было. Что еще могло омрачить ход эксперимента? Казалось бы все предусмотрено, и ничего не должно было случиться. Однако случилось. Слава Богу, в соседних помещениях не оказалось животных собачьей породы, иначе вся свора, минуя охрану, прибежала бы сюда в столовую на свист, который раздался из макаронины, как только Аркадий Георгиевич начал опробовать инструмент. Берия, стоявший рядом с радиолой, механически схватил какую-то иностранную пластинку, мысленно желая ее запустить в профессора, но вместо этого стал обмахиваться ею, ибо покрылся весь мокрой испариной. От страха и неожиданности, Аркадий Георгиевич откусил-таки твердый кусочек макаронины и потерял ту самую хваленую надежную связь с остальною ее частью. Поврежденный инструмент тотчас упал под край стола на колени Микояну, а может чуть выше – на полурасстегнутую ширинку его штанов.

– Гдэ этот молодой врач? – взмолился Берия. – От нэмца и то больше было бы толку, цесное слово. Хватыт уже, мое тэрпение кончается. Ви что, нэ видите, прафэссор? Врэмя не стоит на мэсте. Это вам не вода в лэсном пруду. Оно бежит, как горный ручей – все врэмя только впэред. Скоро вэсь мозг товарища Сталина прольется нарюжу, словно дарагое вино из прабытой вражеской пулей бочки; словно бэсценный коньяк из открытой бутилка, пэревернутый каким-то нэрадивым шутником.

– Нет, нет, товарищи! Не нужно никого. Сейчас, сейчас. Теперь уж точно. Все будет. Это, знаете ли, исключение имело место, случайность кака-то, редкая причем. Хотя такого как правило не бываат, но, оказываатся, иной раз и бываат все-таки. Поэтому у нас заказан кака-то така дополнительная пара двухконсистентных макароноподобных канюль. Ведь этого ж не бываат, что такое вот раз и снова повторяятся. Попытаамся использовать альтернативу. А у нас, оказываатся, как я уже сказал, есть кака-то целая пара в запасе.

По крайней мере одна из двух оставшихся макаронин оказалась весьма неважной, ибо когда Аркадий Георгиевич проверил подвижность вареной половины и помахал ею в воздухе, она тотчас оторвалась от твердой своей части и отлетела, приземлившись на другое, тоже покрытое белесоватой щетиной, ухо Никиты Сергеевича (приушилась?). Прежде чем Берия что-либо успел сказать или, например, подпрыгнуть, в дрожащих руках профессора Пенькова оказалась третья – последняя макаронина. Он тотчас, не теряя ни секунды, подул в ее твердый конец и с облегчением констатировал, что никакого свиста не возникло в воздухе. Берия остановился, ничего не сказал и не принял никаких действий, только тяжело вздохнул и занялся стеклами своих очков-пенсне.

– Ну вот, товарищи, я ведь говорил, что бываат посвистываат, а бываат не посвистываат, всяко бываат. А еще бываат ломаатся и отрываатся – это тоже бываат. А бываат и не бываат таких проблем.

Мысленно перекрестившись широким крестом, Аркадий Георгиевич шагнул навстречу двум судьбам-сестрам – своей собственной и судьбе всей страны. Он не слишком верил в успех операции, поэтому в его голове родился тайный план – вариант Б в случае неудачи. Для этого он незаметно провел еще один опыт и убедился что через макаронину воздух можно не только выдувать, но и втягивать внутрь. И не только воздух. Главное – сделать это незаметно.

Оставив Александра Анатольевича, Валентина Васильевна не сразу пошла по коридору, а остановилась, чуть отойдя от двери. Она прижалась спиной к стене, закрыла глаза и сильно сжала ладонями лицо. Ее губы шептали:

– Мне повезет, обязательно повезет. Все получится. Господи, спасибо тебе за то, что послал мне Сашечку, именно сейчас. Каюсь во всех своих грехах, но только прошу – сделай мне это. Пусть засекретят, пусть отошлют хоть за Урал, имя поменяют, паспорт, но только оставь мне от него, от Сашечки, хотя бы это. И пусть будет рядом со мной его клеточка, его частичка – ничего больше мне и не надо будет. Он там ждет, бедненький, на что-то надеется. Нет, все, на большее нет надежды. Уйду, притворюсь больной. А, Саша ничего – переживет, может быть и поймет. Господи, и написать-то ему нельзя…

Александр Анатольевич и радовался случившемуся, и сомневался в своем счастье. Причин для сомнений было предостаточно. Его Валечка – некогда утерянная и вновь обретенная – находится в каком-то непонятном для него, простого советского человека, мире, окутанная паутиной неизвестных и недоступных для его понимания законов и правил. Что происходит, о каких договорах с властью, обязательствах и прочем она пыталась ему объяснить? Все это смутно перемещалось в его воспаленной событиями этой ночи голове, то приобретая безграничные угрожающие формы, то теряя вообще какие-либо очертания. Есть ли возможность у маленького человека в такой ситуации не только требовать для себя счастья, но и вообще что либо произносить вслух или даже шепотом, тем более влиять на события, иметь право отстаивать чью-то судьбу. Он взглянул на портрет Сталина и еще больше ощутил свое бессилие. Отсюда его могут вышвырнуть обратно домой – это в лучшем случае. И попробуй только вернись, чтобы вновь найти и увидеть снова свою Валечку. Это не завод, где можно у проходной каждый день поджидать любимую после смены, беседуя о том о сем с вахтером. Только бы вернулась. Но надо же о чем-то договориться, особенно теперь, после того, что с ними произошло. Как быть дальше? Где можно ее видеть в другом месте, подальше от всего этого? Но время шло, а Валя почему-то не возвращалась. Если решиться и пойти ее искать по всему дому, можно ведь и в шпионы угодить, и тогда – никаких надежд. Придется покорно ждать, что произойдет дальше и в крайнем случае пытаться делать глупое и невинное лицо. А что с профессором? Зачем он там им нужен? Почему не везут в больницу, если что… Господи, да что же это происходит? Нет, все так просто не закончится.

Про себя перекрестились, а заодно перезвездились и все остальные находившиеся в столовой члены партийной элиты, наблюдавшие, как профессор Пеньков стоял в полусогнутом состоянии с полусваренной макарониной во рту перед Вождем и Отцом всех народов. Сталин по-прежнему спал, сидя за столом, чуть согнув голову, посапывая через открытый рот, в который вот-вот норовила упасть капля его собственного мозгового вещества, свисавшая с усов. Другой, гибкий конец белой макаронной трубочки Аркадий Георгиевич профессионально подвел под каплю и, решившись окончательно, сделал осторожный выдох. Произошло некое движение капли, шевеление усов и неожиданно вздрогнуло и напряглось лицо вождя – возможно от щекотливого воздействие воздушной массы, как если бы спящему человеку сунули в нос травинку или соломинку. Пеньков, не выпуская макаронины изо рта, в страхе отпрянул. К счастью, глаза Сталина все еще были закрыты, однако плечи начали как будто приподниматься, а голова откидываться назад. Он весь будто привстал, набирая в легкие воздух через открытый рот, а на лице появилась гримаса – все признаки того, что Иосиф Виссарионович приготовился чихнуть во сне. Всем было понятно, что если это случится, то сон наверняка прервется. Так что у Аркадия Георгиевича не осталось возможности перейти от плана А к своему тайному плану Б. А он как раз собирался его осуществить, уже не веря в возможность ретрограции мозга. Теперь же в течение одной секунды ему предстояло вылететь из столовой со скоростью фотонной ракеты, о которых в те времена, возможно, еще не имелось никаких особых сведений. Однако профессор вылетел из столовой именно так. Там, в коридоре его еще некоторое время успокаивали, давали выпить коньяку, чтобы снять крупную дрожь. Аркадий Георгиевич выпил коньяк как коктейль – через макаронную трубочку, которую все еще держал во рту, пока, наконец, более менее не успокоился от действия коньячного напитка.

В момент вылета из столовой светила науки с макарониной во рту совершил полет со своего места также Никита Сергеевич Хрущев и вовремя оказался на ковре в позе танцора, скрестив руки на украшенной красными петушками груди и наивно приготовившись к гопаку. Остальные все сидели на своих местах, кроме Берии, которому ничего другого не оставалось, как пристроиться к радиоле, включить ее и быстренько поставить ту самую иностранную пластинку, которая в какой-то критический момент едва не слетела с его рук, а до последнего момента исполняла роль веера.

Сталин действительно крепко чихнул. Перед этим, не поднимая век, он совершенно невозмутимо и спокойно достал из кармана полувоенных штанов белый носовой платочек, выстиранный Матреной Петровной и аккуратно отглаженный Валентиной Васильевной, – чихнул и высморкался в него, тотчас вытерев тщательно свои усы. Он также невозмутимо и не глядя сложил его аккуратно и отправил обратно в карман. Только после этого он, наконец, медленно открыл глаза и в первую очередь взялся за остывшую трубку, которая попала в поле зрения. Одновременно с пробуждением Иосифа Виссарионовича на всю столовую вдруг загремела знаменитая предтеча рок-н-рольной эпохи – пьеса Глена Миллера из кинофильма «Серенада солнечной долины». Деваться было некуда. Хрущев, обреченно вздохнув, задрыгал ногами и руками. Сталин сделал несколько хлопков в такт. Все остальные тоже с облегчением вздохнули, стали смеяться и хлопать под музыку и почти эротические телодвижения Мыкиты.

Валентина Васильевна как в воду глядела. В марте 53-го все случилось. Видимо мозговое вещество Великого Вождя все-таки не перенесло избытка знаний, мудрости и великих идей.

Почти сразу разогнали весь персонал Кунцевской дачи. Кого-то, правда, посадили и даже расстреляли. Иные сами на себя руки наложили.

Беременную Валентину Васильевну пощадили, но, увезя в неизвестном направлении, запрятали от всех. Ходили слухи, что отец ребенка – Сталин. Валентина Васильевна не имела права ни подтверждать, ни опровергать ни этих, ни других слухов и даже потом – всю свою оставшуюся жизнь – давать каких-либо интервью. Но весной 53-го ей было все равно. Ее оставили в покое, и она ждала ребенка. В том же году она родила – появилась на свет очаровательная девочка. Никто не знает ее имени, но скорее всего ее назвали – Александра.

Алмазов Александр Анатольевич попытался разыскать свою Валечку, но вскоре оставил все попытки, снова уйдя с головой в работу.

На карьеру Аркадия Георгиевича вышеуказанный эпизод не повлиял никаким образом. Но он в своей жизни в конце концов все же стал академиком – сам всего добился. Да, кстати, вскоре после описанных событий в его кабинете появился портрет Маленкова.

Октябрь-ноябрь 2007 года