Мир рушился на осколки. В прямом смысле. Сколько это длилось – не знал никто. Да и мог ли знать? Времени здесь не было, и в то же время – оно тянулось бесконечно, у каждого здесь, в этой безвременной пустоте, ощущаясь по-своему.
Вокруг дрейфовали, медленно и бесшумно, а порой и стремительно, осколки – тысячи, миллионы, миллиарды. Но никому уже до них не было дела. Их грани, некогда острые и способные ранить, теперь казались затупленными от бесконечного скольжения в никуда. Может, только новенькие, чьи призрачные силуэты только-только начинали формироваться в этой пустоте, посматривали туда с остатками любопытства. Хотя, кто знал, посматривают они или нет? Некому было об этом судить, не было глаз, что могли бы увидеть, или разума, что мог бы понять.
Чувствовалось, как эти призрачные осколки режут, но не кожу, как это могло бы быть раньше, – тела давно не существовало, лишь эфирная субстанция, что когда-то была душой, – а самое сердце, которого уже не было.
…они пролетали мимо меня долго, так долго, что уже приелись и не вызывали эмоций. Мой не-взгляд скользил по ним, равнодушный, как по давно прочитанной книге. Хотя, какие здесь могли быть эмоции? Так, холодные, отстранённые отголоски того, что когда-то могло ими называться, бледные тени когда-то ярких чувств.
Вот маленький осколочек, размером с ладонь, прозрачный и идеально отполированный, будто кусочек льда. С него смотрит девчушка лет шести, её пухлые щечки румяны, а широкая, беззаботная улыбка озаряет её лицо, словно лучик солнца. Она счастливо улыбается и тянет ручки к пушистому, неуклюжему щенку, свернувшемуся клубком в руках высоких, расплывчатых фигур взрослых.
Следующий осколок был чуть больше, с золотистым отливом, будто застывший кадр старого фильма. С него смотрела девушка, её глаза светились озорством, а волосы были уложены в сложную причёску, перехваченную лентами. Она улыбалась юноше, а его лицо было обращено к ней с искренним обожанием. Он протягивала руку для очередного танца. Она была в легком, струящемся платье цвета морской волны, которое колыхалось в такт невидимой музыке.
И дальше … куча осколков, больших и поменьше, мелькали перед не-взглядом, словно бесконечный поток киноленты. На них она испытывает радость, горе, любовь, ненависть – то, чего, я уже не могла почувствовать. Лишь пустота, словно сквозняк в разрушенном доме, оставалась после каждого просмотренного фрагмента.
Кто эта девочка? Уже не помнится… Может и я. Была ли я когда-то ей? Существовала ли я вообще когда-либо? Эфирный мозг отказывался формировать ответ, рассыпаясь в небытие при попытке. Не помню, не знаю, не хочу знать…
Последние осколки, после них все начнется по кругу, опять… Они были самыми большими из всех, размером с целые двери, и медленно вращались вокруг, словно гигантские, безмолвные планеты. Они до сих пор находили свой оттенок горечи, просачивающийся сквозь не-существующую кожу.…
Огромный, мутный осколок, словно запятнанное зеркало, пролетел так близко, что его грани почти коснулись меня. На нём уже взрослая женщина смотрит на мужчину, и в глазах этих отражается любовь и обреченность, такая глубокая, что казалась выгравированной на самом дне души. Лицо ее было осунувшимся, но в уголках губ застыла слабая, печальная улыбка. Будто в темных зеркалах души собралась вся боль и усталость человечества.
Они сидят в больнице, воздух вокруг стерильный и пахнущим лекарствами. Человек в белом халате им что-то говорит, лицо серьезное, а движения – резкие и деловые. Лица пары грустнеют от этих слов. Мужчина, сидящий рядом, легонько поглаживает ее руку и шепчет то, что можно понять по губам: «Все будет хорошо…». Его взгляд полон отчаяния, но губы упорно двигались, произнося слова утешения, в которые он сам, казалось, не верил.
…вот лежит в постели она. Её тело было почти призрачным под легким больничным одеялом, кожа – бледной и полупрозрачной. От нее прежней, казалось бы, не осталось и следа: впалые щеки, заострившийся подбородок, полное отсутствие волос на голове, взгляд – глубокая, бездонная яма грусти и тяжести, и обреченность, которую уже никак не скрыть. Каждая черта её лица кричала о ней.
Входит мужчина, его походка стала тяжелой и медленной – в его глазах такая же грусть, которую он прячет, смотря на нее все с той же любовью. Глаза ее, видя его, загораются радостью и нежностью, словно последние искры угасающего костра, уголки губ приподнимаются в обессиленной улыбке. Он садится на краешек постели и начинает ей читать книгу, легонько поглаживая руку.
Сколько это продолжается? Все заново, по кругу, опять та маленькая девчушка… Монотонность этого круга была пыткой, которой не было конца.
Появляется огромный осколок размером с ростовое зеркало, его поверхность была темной, как застывшая кровь, и испещрена паутиной трещин, будто от удара кулака, словно это было её собственное отражение, разбитое на части. В нем отражается все тот же мужчина, его спина согнута под невыносимым весом горя, а в глазах – та самая, неприкрытая, всепоглощающая грусть, которую уже невозможно скрыть. Он стоит возле могилы, любовно поглаживает краешек и что-то рассказывая в хмурое, свинцовое небо, из которого, казалось, вот-вот хлынет дождь.
Что-то меняется. Это не мое воспоминание. Или мое?.. Воспоминание, которого я не помню, но которое чувствую всей своей разбитой сутью. Оно вызывает адскую, невыносимую боль, и она рвет на части остатки души. Вся эта боль выливается в отчаянный, беззвучный крик, сотрясающий саму ткань небытия. И еще, и еще один. Призрачные крики, которые не могут вырваться наружу, но разрывают изнутри, окончательно стирая грань между наблюдателем и памятью.
Понимаю, что осколки начали кружиться быстрее, распадаться на мельчайшие частички и ранить, ранить… Кожу? Я кричу, кричу вслух… Но кто здесь может услышать. Больно, больно…
Вдруг перед глазами встает лицо мужчины. Его глаза цвета темного изумруда излучают такую нежность, что, казалось, еще чуть-чуть – и можно захлебнуться. Губы изогнулись в мягкой улыбке, а его руки тянулись навстречу мне. Все вокруг затопило светом…