Оглавление
Вступление 1
Неспокойное время 3
Рай не для всех 8
Уроки патриотизма 12
Верой хранимы 16
Времена года 19
С оружием в руках 22
Земля обетованная 27
Жизнь в центре событий 32
Уроки недоверия 35
Наследие президентов 39
Вдали от дома 44
Беженцы и сепаратисты в Европе 47
Место, где сбывались мечты 50
Наследие империй 55
30 лет по разным берегам Атлантики
Взгляд человека, в 15-летнем возрасте отправившемся на стажировку в США в 1993-м году, на генезис, контекст и состояние отношений России и Америки за прошедшее с той поры тридцатилетие.
Вступление
А мы опять стоим и в трюме вода,
И ты опять твердишь, что надо бежать
А.Крупнов
Я несколько раз ловил себя на мысли, что писать книгу, находясь в эпицентре нарастающего конфликта – чистое безумие. Но, не имея возможности видеть будущее, мы все же можем сфокусироваться на описании истории новейшего времени с точки зрения простого школьника, закинутого судьбой в Америку в начале 90-х, а впоследствии изрядно попутешествовавшего по свету и воочию наблюдавшего за изменениями в настроениях людей по обе стороны Атлантики. Периодически нам придется делать экскурсы в историю, чтобы лучше проиллюстрировать наши общие культурные корни: ведь и американское, и русское общество являются продуктом европейской цивилизации. Разумеется, со своими отличиями и особенностями, причины которых невозможно понять и объяснить, если не заглядывать в глубину веков.
Эта история началась в феврале 1993 года. Когда я узнал, что меня включили в список кандидатов на отбор в первую программу обмена школьников между Россией и США, я даже и представить себе не мог, во что это в итоге выльется. «Ну, прикольно, надо попробовать»– подумал я. Возможно, так же подумали и учителя, потому что сказать, что я демонстрировал какие-то прямо выдающиеся языковые способности, было бы преувеличением. Да и, за вычетом участия в олимпиадах по математике и физике, я был довольно-таки обычным девятиклассником.
Технически, это была не самая первая программа обмена – группы российских школьников начинали ездить в США и американских школьников в СССР и Россию уже в конце 1980-х. Такие поездки финансировались за счет средств, собранных с родителей учеников и в концептуальном смысле мало чем отличались от многодневных школьных экскурсий в другие города – живя и учась в Архангельске, наша школа неоднократно собирала группы школьников на поездки по Золотому Кольцу, в Санкт-Петербург или Москву. Похожим образом можно было съездить и в Портленд, город-побратим Архангельска, только такая «экскурсия», конечно, стоила уже несколько дороже и не всем была по карману. Мой брат, будучи десятиклассником, побывал в такой поездке в 1989-м, вернулся оттуда в полном восторге и привез мне совершенно диковинную на тот момент штуку: мини-набор LEGO. Это был не просто сувенир – это было настоящее сокровище для ребенка моего возраста в СССР в конце 80-х.
Но новая программа обмена, абмициозно названная Freedom Support Act (англ. – «Акция в поддержку свободы»), стала самой массовой – ожидалось, что в Америку поедет полторы тысячи школьников со всей страны. И поедет практически на год. Так я оказался в числе претендентов на десять мест, выделенных среди этих полутора тысяч на наш город Ассоциацией Преподавателей Русского Языка и Литературы (АСПРЯЛ).
Как я оказался в числе кандидатов, до сих пор остается для меня загадкой. Предположительно, предпочтение отдавалось школьникам, демонстрирующим выдающиеся познания в английском языке. С английским языком у меня все было, в целом, неплохо, но говорить о выдающихся способностях, конечно, было бы преувеличением, все-таки я предпочитал участвовать в олимпиадах по математике, физике и реже – по химии. В остальном же я был самым обычным школьником, стремящимся свое свободное время проводить на улице. Возможно, сыграло то, что это был первый отбор, своего рода эксперимент. В ходе конкурсного отбора, напоминавшего уже известные и понятные нам олимпиады для школьников, нас попросили написать сочинения, по-английски – эссе. В котором попросили сформулировать для себя понимание смысла жизни. Что мы, 14-летние балбесы, могли знать о смысле жизни? Я записал первую пришедшую в голову мысль: «Смысл жизни человека – в поиске еще неизведанной красоты» (в оригинале это звучало так: The goal of humanity is in search for yet unknown beauty). Полагаю, что этой-то фразой я и зацепил американцев, читавших наши сочинения.
Эта поездка изменила очень многое в моей жизни. Вернувшись, я стал в каком-то смысле героем нашей школы, меня даже пригласили поучаствовать в передаче на городском радио. Много позже я узнал, что это называется: «сначала ты работаешь на репутацию, а потом репутация работает на тебя». Мне трудно сказать, злоупотреблял ли я лаврами – это можно оценить только со стороны, но мне совершенно точно делали определенные поблажки, немыслимые ранее. Я мог не ходить на занятия по английскому языку, хотя в моем освобождении от занятий наверняка не обошлось и без уязвленного самолюбия учителей, которые не могли тягаться со мной по произношению и даже периодически вступали со мной в споры по грамматике. Это не единственное, о чем мне доводилось спорить с учителями – после изнурительной письменной дискуссии с учителем русского языка и литературы о трактовке произведений Ивана Бунина я окончательно разочаровался в гуманитарных науках и предпочел сфокусироваться на тех дисциплинах, в которых влияние трактовки сведено к минимуму: математике, физике, химии. Эта литературная дискуссия в итоге лишила меня золотой медали: мне было доходчиво объяснено, что школа согласна оставить мне «красивый» аттестат, но в случае выдвижения на золотую медаль высший балл за сочинение мне не поставят. Мне, в общем-то, было все равно – после неоднократного выхода на областной этап всероссийской олимпиады по физике было ощущение, что поступить в интересующий вуз можно и без золотой медали. Так, в итоге, и вышло.
С 1993 года прошло тридцать лет. Сказать, что в стране поменялось многое – не сказать почти ничего. Программа, по которой мы ездили стажироваться в США, в начале 2000-х была переименована в FLEX (Future Leadership Exchange) – в русле обновленного понимания цели и смысла этой деятельности заказчиком, государственным департаментом США. Ведь речь уже не шла о поддержке недавно обретенной свободы, а о формировании мировоззрения будущих лидеров России. Сменилось и название организации-оператора программы, с АСПРЯЛ на более благозвучное «Американские Советы» (American Councils) и созвучное аналогичной образовательной организации из Великобритании, British Councils, имевший обширный опыт создания и применения инструментов «мягкой силы». Кураторы выпускников программ старались поддерживать контакты с нами, организовывали мероприятия, в том числе, по обмену опытом от более опытных выпусников к недавно вернувшимся. Где-то после 2012-го года, несмотря на задекларированную «перезагрузку» отношений, наметился повышенный интерес со стороны сотрудников посольства к участию в этих мероприятиях, на которых все чаще можно было заметить людей с немигающим, стеклянным взглядом. В 2014-м году, когда отношения между Россией и США сорвались в пике, эта программа стажировок для школьников из России была закрыта вместе с рядом других каналов связи, годами выстраивавшихся между странами.
Сегодня мы находимся в худшей точке кризиса отношений между российским и американским государствами. Как ни горько это осознавать, но мы снова, как и полвека назад, стоим на пороге ядерной войны. С новой остротой воспринимаются слова Виктора Франкла, сказавшего: «Смысл жизни заключается в том, чтобы наполнять жизнь смыслом». И все же, повинуясь сформулированному 30 лет назад категорическому императиву о поиске красоты как смысла бытия, я решил обобщить свой опыт общения с людьми самых разных слоев в России, США, Европе и Азии, начавшемся для меня в 1993-м году с годовой языковой стажировки. И одно могу сказать точно: мы в гораздо большей степени похожи друг на друга, нежели отличаемся друг от друга. И красивого в нас, убежден, больше, чем дрянного.
Неспокойное время
И ты опять твердишь, что надо туда,
Где не качает, сухо и есть чем дышать.
А.Крупнов
В 1993-м многое еще происходило по инерции. Советского Союза уже не было, но детей еще отправляли в летние лагеря: помладше – в пионерские, постарше – в трудовые. Оглядываясь назад, понимаешь, что это было правильно – так мы не слонялись летом по улицам, рискуя попасть в разные передряги, чаще всего – не очень приятного свойства. Даже я, будучи мальчиком весьма «ботанического» вида, помню как минимум о пяти случаях, когда мне пришлось драться на улице. Пришлось записаться на секцию каратэ, чтобы уметь постоять за себя.
Помню, возвращаясь поздним вечером с тренировки, как мне на левое плечо легла чья-то рука. Оглядываюсь – и вижу круглое щербатое лицо с натянутой на лоб вязаной спортивной шапкой, в простонародье называвшейся «пидоркой» (что не имело никакого намека на нетрадиционную сексуальную ориентацию владельцев, а носило исключительно ругательный характер, так как носившие их гопники «славились» сугубо дурными делами). Лицо явно не предвещало ничего хорошо, так что немудрено, что нахлынувшая на меня волна адреналина напрочь отключила когнитивные функции. Из двух опций: «бей или беги» мозг машинально выбрал «бей» и ударил хуком с правой. А потом ринулся убегать. Расчет мой был, в общем-то, верным, но было одно осложнение: гопник был не один. Пока первый приходил в себя от радушного приветствия кулаком по носу, второй уверенно меня настигал, пользуясь преимуществом в росте и совершеннолетии. Без боя сдаваться я не собирался, и через секунду мой оппонент растянулся на земле, поддавшись силе инерции и внезапному препятствию в виде моего тела, присевшего на корточки. Встав на ноги, я хотел продолжить свой путь, но меня крепко схватили сзади – да так, что уже не вырвешься. Накатила волна страха и желание убегать стремительно закончилось. Били меня не очень сильно – то ли мешала кровь, хлынувшая из разбитого носа у поприветствованного мной, то ли мои попытки сопротивления внушили определенное уважение. Но в итоге я вернулся домой с синяками, а не оказался в больнице с ножевыми ранениями, как это, к сожалению, нередко случалось в нашем городе, крае «доски, трески и тоски». Так, например, было с моим двоюродным братом, которого занятия боксом от ножа не спасли и ему повезло, что в том инциденте он остался жив. Правда, до дома я добрался без красивых новых кроссовок и перчаток, которые гопники захватили с собой как добычу.
В начале 1990-х штормило всю страну. Старая государственная власть скончалась, «не приходя в сознание», новая еще толком не организовалась, да ей, в общем-то, было не до мелких проблем простых граждан – нужно было решать вопросы приватизации и поиска, как сегодня сказали бы, новых моделей эффективного ведения бизнеса огромного количества предприятий. Ситуация в Архангельске усугублялась тем, что значительную часть населения нашего города составляли бывшие уголовники и ссыльные политзаключенные. К последним принадлежал и мой дедушка, решивший вместе с братом в 1937-м году эмигрировать из города Аккерман (сегодня это территория Западной Украины, город Белгород-Днестровский), на тот момент принадлежавший Румынии, в Советскую Россию. Надо признать, для евреев в то время в Румынии наступали темные времена – их поражали в правах, запрещали заключать браки. В нашей семейной легенде, помимо брата деда, фигурировала еще и девушка – кто знает, может кто-то из наших предков хотел связать себя матримониальными узами? Впрочем, и в Советской России ситуация была далека от радужной. Еврей, да еще перебежчик с румынской стороны? Отправить его «для профилактики» в лагеря с такими же как он, врагами государства – так, видимо, рассудили представители советской власти. В результате, мой дед, Леонид Зиновьевич Лурье, оказался в архангельской тайге, где десять лет валил лес. А его брат, Илья Зиновьевич, был отправлен в казахские степи копать мелиорационные каналы. По окончании отсидки деду, как и многим другим, пришлось поселиться за пределами черты оседлости. После реабилитации Леонид Зиновьевич сделал неплохую карьеру в Архангельском лесотехническом университете. Возможно, в Америке он добился бы еще большего, но жизнь сложилась так, как сложилась. Все-таки до Америки от Румынии перед Второй мировой войной было сильно дальше, чем до России.
Для понимания контекста, в котором начиналась наша программа стажировок в США в начале девяностых, стоит понимать, что как только открылись границы, тут же начался исход наиболее активных и предприимчивых: потомки евреев, в том числе репрессированных, массово выезжали в Израиль, сотрудники НИИ и университетов – в США и европейские страны. Это обстоятельство выразилось в визовых ограничениях на повторное посещение Америки во избежание эмиграции. В то же время, такие выходцы из академической среды как Березовский и Ходорковский только начинали свое восхождение к вершинам могущества и до Архангельска на тот момент не добрались – их бизнес-империи начнут свою экспансию в регионы уже во вторую половину 90-х годов. А в первой половине того волшебного десятилетия в городе было, мягко говоря, неспокойно.
С точки зрения милиции факт отбора у меня перчаток и кроссовок классицифировался как банальный грабеж. Грабителей, конечно, искали – пару раз даже были назначены очные ставки, пока было свежо предание. Но след простыл довольно быстро. Да и мне было не до этого – летом меня не отправили в летний лагерь, а пристроили разнорабочим на Соломбальскую судоверфь. Заработанные деньги, 35 тысяч рублей, я мог потратить либо на новые брюки, либо на часы. И хотя первое было мне нужнее, устоять перед соблазном модной «Электроники-53» с восемью мелодиями, таймером и будильником было решительно невозможно. Жаль, часы прослужили мне недолго, пав жертвой очередного гопника, встреченного мною на улице. Нет, снять с себя я их не позволил: они разбились в процессе самозащиты, технически – успешной, но экономически – не очень.
Такой была провинциальная Россия, которую мы покидали в 1993-м – неспокойной, неустроенной, уже без прошлого, от которого уже отказались, но пока еще с весьма неопределенным будущим. В конце августа нас, первую партию школьников, собрали для подготовки («ориентации» в терминологии АСПРЯЛ) в обшарпанном гостиничном комплексе неподалеку от аэропорта «Шереметьево». Есть какая-то особенная ирония истории в том, что 5-звездочный отель Sheraton Luxe открылся на месте этой гостиницы в 2014 году, когда программа обмена, в нем стартовавшая, была окончательно закрыта. Шереметьево стало отправной точкой многочасового перелета, состоявшего из трех этапов: из Москвы в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Шарлотту, штат Северная Каролина, из Шарлотты в Линчбург, штат Вирджиния. На каждом этапе перелета самолет становился все меньше: через океан меня нес Боинг-747 с двумя проходами и десятью рядами кресел на первом этаже салона. От крупнейшего города западного побережья до пункта пересадки – Боинг-737 с шестью рядами кресел, по три от каждого прохода, и, наконец, до места назначения я летел на самолете с тремя рядами кресел. Меня тогда поразило, насколько развиты авиаперевозки в США по сравнению с Россией. Общаясь в летних лагерях с ребятами из Нарьян-Мара я имел отдаленное представление о том, что бывает и малая авиация для труднодоступных регионов. Но воочию полетать на самолете, салон которого напоминал автобус, мне еще не доводилось. Да и восточное побережье США не производило впечатление труднодоступного региона.
В аэропорту Линчбурга меня уже ожидала принимающая семья: маленькая светловолосая женщина с сыном выше её на полторы головы. Оба они были в очках и я предположил, что попал в семью интеллигентов. Позже выяснилось, что в этой семье к интеллигентам можно отнести лишь маму и младшего сына, в то время как старший сын пошел в отца-байкера, работавшего электриком и разъезжавшего по своим делам с пистолетом на поясе. А пока мы ехали и пытались разговаривать на разные отвлеченные темы, я чувствовал, что все понимаю, но пока ещё не все удается сформулировать. Да и, как оказалось, говорить на неродном для себя языке – это физически трудно и от этого быстро устаешь.
На ориентацию по приезду нас собрали уже после того как мы познакомились с нашими принимающими семьями и, что называется, пообвыкли. Надо было готовиться к школе, в которой американские подростки достигали совершеннолетия, влюблялись и даже женились. На эту тему нас, мальчиков, собрали на отдельный инструктаж, основным посылом которого было: «ребята, мы все понимаем, вы уже большие, но если вы будете тут заниматься любовью, пожалуйста, сделайте так, чтобы после вас не осталось детей – используйте контрацепцию!» Для меня это было, конечно, в новинку, как в силу возраста – в 15 лет, конечно, я уже знал, откуда берутся дети, но ещё не успел, так сказать, изучить матчасть. И, конечно, сказывалась специфика советской еще школы, где тема секса была табуирована, ибо «в СССР секса нет». В мужском туалете можно было краем уха услышать разговоры 11-классников, обсуждавших свой первый сексуальный опыт, но об этом не принято было разговаривать вслух.
Врезка:
Как это часто бывает с цитатами, выражение «в СССР секса нет», будучи вырвано из контекста, зажило своей жизнью. Полностью цитата Людмилы Ивановой, администратора гостиницы «Ленинград», записанная во время телемоста Ленинград-Бостон в 1986 году, звучит так: «В СССР секса нет и мы категорически против этого. У нас есть любовь». Эта фраза была сказана в качестве ответа на тезис, произнесенный с американской стороны: «в телерекламе все крутится вокруг секса». Источники: https://www.kommersant.ru/doc/3024522, https://pozneronline.ru/2017/06/19151/.
Началась осень, и мы нырнули с головой в школьную жизнь на американском континенте. Тут меня ждало сразу два приятных сюрприза: первый заключался в том, что большинство предметов мне давались очень легко – несмотря на самый высокий выбранный мной уровень сложности математики никаких проблем она не доставляля, а история и литература не стали непреодолимой трудностью, даже несмотря на то, что преподавание велось на иностранном для нас языке. Наоборот, мы с энтузиазмом принялся учить новые слова, которые пробовал на вкус как новое блюдо или приправу. Вообще школьная система образования в Америке радикально отличалась (и продолжает отличаться) от российской. Если у нас принято считать, что есть определенная программа, некий набор знаний, которым должен обладать школьник к моменту выпуска, то в США, чтобы получить аттестат о среднем образовании, достаточно набрать определенное количество баллов. Баллы начисляются за выбранные на семестр предметы по-разному: за более сложные предметы – больше, за простые – меньше. Все, что требуется от школьника (и его родителей) – это следить, чтобы общее количество баллов постоянно приближалось к заветному пороговому значению. Так что можно было легко встретить таких выпускников, которые посещали уроки изобразительного искусства вместо математики, физики и химии, и за все 12 лет своего обучения в американской школе прошли лишь базовую алгебру и геометрию. Начало дифференциации программ обучения по профильным классам в России совпало с переходом на 11-летнее обучение, но отличие между, скажем, экономическим и гуманитарным классом отличалось, по сути, лишь в числе уроков математики в неделю, часть из которых заменили на основы экономики. И экономические, и естественно-научные, и гуманитарные классы проходили на уроках математики основы анализа, и поэтому даже гуманитарии в российской школе хоть раз в жизни сталкивались с производными и интегралами.
Еще один приятный сюрприз заключался в том, что можно было пойти в кружок или секцию и провести вторую половину дня на территории школы. Конечно, кружков и секций и у нас в СССР было вдоволь: к девятому классу я уже успел походить и в бассейн, и позаниматься волейболом, пособирать и позапускать модели авиационной и ракетной техники. Однако, в нашем городе для этого был отдельно выделен целый Дом пионеров, отдельные спортивные объекты и музыкальные школы. В государственных (в тех штатах, где распространен институт частных школ, часто можно было услышать определение Public перед словом School, чтобы отличать от Private School) американских школах в Вирджинии, представляющих собой огромные малоэтажные комплексы, спортивные секции и кружки занимали часть школьных помещений и часто велись школьными же учителями. Меня любезно взяли играть на тарелках в школьный оркестр, в обязанности которого входили выступления на важных мероприятиях и спортивных играх. Так я узнал, что при кажущейся простоте игры на тарелках, на тарелочнике лежит огромная ответственность – потому что его ошибки слышны очень громко. Оглушительный удар, поданный не вовремя, не способны перебить не только духовые инструменты, но даже барабаны.
Что-то в моей первой принимающей семье пошло не так. Возможно, там тлел конфликт между мужчиной – этаким реднеком-байкером (реднек, от англ. Red neck – так в южных штатах Восточного побережья США называют деревенских жителей, часто работающих в поле под солнцем и от этого имеющих загорелую шею) и женщиной, отдающей свое свободное время волонтерству и чтящей обычай молитвы перед ужином. В каком-то смысле появление еще одного чужеродного для мужчины элемента в семье могло стать катализатором этого конфликта, может быть, были и другие причины, но не успел я толком влиться в жизнь первой школы, как мне было объявлено, что меня передают в другую принимающую семью.
Это было непросто. Только я начал привыкать к новому для себя укладу жизни и выработал определенную рутину, как мне нужно было переезжать на новое место, привыкать к новым людям. Особенно было жаль моего участия в школьном оркестре. Именно там можно было пообщаться с детьми из самых разных слоев общества. В основном они все являлись выходцами из среднего класса, кроме двух ребят, выделявшихся из этой массы, в том числе, благодаря своей внешности. Первый, огромный черный барабанщик с замашками местного «пахана» (слово «буллинг» тогда еще не вошло в обиход), с которым все тщательно старались избегать даже каких-либо намеков на ссору. Он пару раз в шутку вызвал меня на бой и был весьма удивлен тем, что я, во-первых, не отказывался, а, во-вторых, продемонстрировал навыки рукопашного боя, про которые сказал: “Wow, the boy’s got some moves!” (англ. – «Ух ты, парень знает пару приемов!»). Про то, что я хожу на секцию каратэ и побывал уже не в одной уличной передряге, я ему особенно не рассказывал. С учетом его явно выраженных нарциссических наклонностей это могло быть только себе дороже.
Второй, потомок коренных жителей штата Вирджиния, индейцев племен Сиу (Sioux), играл на флейте. Не сказать, чтобы мы много общались, но один эпизод мне врезался в память. Как-то мы с ребятами сидели в дальнем углу огромного школьного коридора во время большой перемены и поглощали заботливо припасенные нашими мамами сэндвичи. Наш флейтист подошел к нам со своей девушкой, а я решил пошутить: «у нас тут чисто мужская компания». С точки зрения ребенка, выросшего в СССР, ничего страшного, верно? Но по-английски фраза, содержащая слова “men only” прозвучала для него, как я теперь понимаю, не только с сексистским, но еще и с расистским оттенком. Он побагровел и начал выкрикивать ругательства, значения большинства из которых я тогда не понимал. О том, что такое политкорректность и почему нужно быть аккуратным в выражениях, я узнал много позже. Впрочем, даже во взрослой жизни мне еще не раз «удалось» попасть впросак. Не исключено, что эта моя способность попадать в неловкие ситуации в расовых вопросах также повлияла на мой перевод из одной принимающей семьи в другую.
Я так сильно переживал о том, что не смогу больше участвовать в концертах школьного оркестра, что не сразу осознал всю трагедию событий октября 1993 года. Помню репортаж CNN из Москвы: отрыгающая гильзу пушка, клубы дыма и Дом Правительства, утративший свою белоснежность. Много лет спустя я узнал, что огонь по зданию на Краснопресненской набережной, где засели отказавшиеся самораспуститься депутаты Компартии, получившие кратковременное парламентское большинство, вели из танка, а не из пушки. Была ли пушка добавлена редакторами при монтаже сюжета или моя память меня подводит за давностью лет, сейчас уже не скажу. Человеческая память имеет удивительное свойство вытеснять негативные эмоции, коих в тот момент, конечно, было с избытком. То, что американских телезрителей было просто яркой картинкой, для меня отзывалось болью в сердце. Что будет со страной? Вернусь ли я домой? И куда я вернусь? На эти вопросы ответить было некому. Тот конституционный кризис, надломивший фундамент системы сдержек и противовесов, на котором впоследствие выросла, покосившись, современная архитектуры власти в России, довольно быстро ушел из фокуса внимания СМИ. Я вернулся к учебе и по окончании стажировки вернулся на родину, как и сотни других школьников, попавших в эту программу.
Но вернулись не все. Несмотря на то, что в программу стажировок были заложены меры минимизации желания остаться в США, в том числе как на уровне отбора кандидатов, так и на уровне ограничений по возможности повторного визита в страну по истечении срока действия учебной визы, пропасть в уровне жизни по сравнению с Россией того времени была настолько велика, что число возвращающихся всегда было меньше числа улетавших. Были и те, кто не смог жить дальше по возвращении и сводил счеты с жизнью. В их числе оказался и мой одноклассник Коля.
Рай не для всех
Но ведь и здесь есть шанс, пускай один из десяти,
Пусть время здесь вперед не мчится – ползет.
А.Крупнов
Сказать, что именно поездка в Америку стала катализатором смерти моего одноклассника Коли, было бы преувеличением. И все же нельзя отбрасывать влияние так называемого культурного шока, о котором нас предупреждали координаторы. Впрочем, тогда было бы корректнее назвать этот феномен «холодильным шоком». Политологи, пытавшиеся привить российскому обывателю любовь к демократии путем разнообразных телевизионных проектов, проиграли войну холодильнику, который был чаще пуст, нежели полон. Так что не удивительно, что народ, уставший от затянувшихся трудностей переходного периода, проголосовал в 1993-м за коммунистическую партию – пусть при них не было свободы слова, но хотя бы в холодильнике что-то да было.
В начале 90-х в Архангельске со снабжением был полный швах. Приметой того времени стали талоны на продукты и очереди за курицей, с присущей нашему многострадальному народу иронией прозванной «синей птицей» из-за низкого качества предпродажной подготовки. В этих очередях стояли по несколько часов, а то и дней. Анекдот про человека, отстоявшего весь день в очереди и получившего пакет со смесью щепок, шерсти и крови под названием «собачатина седьмой категории – рубили вместе с конурой», наглядно иллюстрирует состояние дел в экономике страны после «шоковой терапии», начавшейся с финансовой реформы Валентина Павлова в последний год существования СССР и завершившейся либерализацией цен уже при Борисе Ельцине.
Продовольственный вопрос приходилось решать, в прямом смысле, собственноручно. Наша семья брала в аренду две сотки земли, чтобы собрать скудный приполярный урожай картошки. Сколько в этой земле было керосина и прочих даров близлежащего аэропорта, сказать точно нельзя, но выбора у нас особенного не было – брали то, что давали. Это потом у нас появилась целых пятнадцать соток на территории бывшей воинской части, отданной под дачи бывшим военнослужащим и гражданским сотрудникам ликвидированной 3-й армии ПВО. В самые трудные, талонные годы, с 1991 по 1992, нам помогало ещё и то, что моя мама, будучи сотрудником штаба гарнизона, могла отовариваться в военторге. Семье моей будущей жены повезло меньше – им доставались банки с тушенкой, полученной в качестве гуманитарной помощи, и относительно содержимого которой они долго гадали, что же на ней изображено – корова или собака?
В США же было полное изобилие. Помню, когда меня принимающая семья отвела в итальянский ресторан, я съел две огромные тарелки спагетти. Не потому, что был голоден, а потому, что такого блюда у нас в России еще не встречалось. Вообще, советская кухня образца 90-х очень сильно отставала от американской как по разнообразию, так и по качеству продуктов. Будучи в Архангельске, мне довелось пообщаться с американскими школьниками из Портленда (штат Мэн), приезжавшими к нам на несколько дней. Они говорили: «The people are good, but the food sucks» (англ. – "Люди у вас хорошие, но еда – отстой"). В то время, пока Советский Союз был закрыт для внешнего влияния, американский рынок вобрал в себя все кухни мира. Особенно привлекательным для нас оказался общепит: пиццы, бургеры, картофель фри, который американцы называли «французским» (англ. – french fries). Встречался иногда и салат «Оливье», который в США назывался «Русским салатом» (англ. – Russian salad), но по степени привлекательности для молодых неискушенных организмов он значительно уступал аппетитно выглядящим и безумно вкусным произведениям общепита. Гораздо более популярным в качестве гарнира был «картофельный салат» (англ. – potato salad), напоминавший чем-то наш Оливье, только без зеленого горошка, моркови и мясных компонент. Но и он почти всегда проигрывал в популярности пицце, чипсам и бургерам.
Помню, во время подготовки в вылету в пансионате возле Шереметьево я познакомился с девчонкой из Татарстана. Мое подростковое воображение оживлялось каждый раз, когда вспоминало её карие глаза под пышными черными бровями и точеную фигурку. Я с нетерпением ждал встречи с ней в Атланте, где нас должны были снова собрать всех вместе через месяц после приезда в США. Однако, повторная встреча принесла разочарование – карие глаза и брови остались на месте, а вот размер фигуры увеличился на несколько порядковых номеров. Таков был эффект перехода на местный рацион питания и употребления продукции общепита, возможно, сопровождавшийся ещё и сменой образа жизни: если дома нам приходилось много двигаться, то в принимающих семьях нас часто возили везде на автомобиле.
Когда упал «железный занавес», очень многое для нас оказалось в диковинку. Мы тогда оказались в самом эпицентре нового для мира, казавшегося нам тогда волшебным. Огромные супермаркеты с полками, полными товаров. Там можно было найти все: от салфеток и консервов до оружия и компьютеров. В моем родном городе охота и рыболовство были не просто мужским развлечением, а способом добычи пропитания, но увидеть оружие на полках супермаркета, а не специализированного магазина, было неожиданно. До трагедии в Колумбайне, после которой продажу оружия стали регламентировать чуть более тщательно, оставалось еще пять лет.
Врезка:
Массовые убийства людей в учебных заведениях происходили в США и до того, как два ученика школы «Колумбайн» спланировали и реализовали свой адский план в 1998 году, убив, помимо себя, еще 13 человек и покалечив 23. Более того, трагедия в Колумбайне, штат Колорадо, не была самой кровопролитной – в американской истории было событие и пострашнее, произошедшее в 1927 году в городе Бат, штат Мичиган. Тогда погибло 44 человек и пострадало по меньше мере 58, большинство из которых – ученики младших классов. Главное отличие трагических событий в Колумбайне стало то, что они получили широкий общественный резонанс. Тому, как менялась культура обращения с оружием в связи с изменением общества, будет посвящена отдельную главу.
Но самое большое впечатление на нас, конечно, произвели компьютеры. Я видел компьютер до этого только раз, и то лишь в виде запчастей, когда удалось стащить одну из плат демонтируемого в нашей школе «Мир-2» (если, конечно, я правильно запомнил название этого монстра, занимавшего целую комнату). У меня вообще с детства была страсть все разбирать на запчасти, а потом собирать заново. Иногда пересобранные вещи оставались работоспособными, даже если оставались какие-то лишние детали. Стоили компьютеры в американском магазине больших, но, в целом, отнюдь не космических денег – теоретически, если откладывать свою стипендию (а всем участникам программы полагалось по 100 долларов в месяц), то можно было бы даже привезти домой образец чудо-техники. В итоге, правда, отложенных от стипендии средств хватило лишь на программируемый инженерный калькулятор, который верой и правдой послужил во время учебы в вузе.
А еще – автомобили. У каждого жителя США, достигшего совершеннолетия, а то и раньше, должен был быть свой автомобиль. Возле дома моей принимающей семьи было кладбище заброшенных машин. Несколько десятков фордов, бьюиков и шевроле безмятежно ржавели в лесной чаще – полагаю, что это было место спонтанной свалки у местных реднеков, которым было лень утилизировать автомобили. А может, это когда-то владелец этой земли так зарабатывал, предоставляя место для захоронения авто. Но, судя по радиоприемнику, который я извлек из одной такой машинки, следуя своему интересу к запчастям, он был произведен где-то в восьмидесятых. То есть, лежал под открытым небом не так уж давно. Даже если у подрастающего поколения американцев не было своего автомобиля, они могли брать уроки вождения и даже получать права уже в школе, достигнув шестнадцатилетнего возраста.
Помню, как младший сын моей первой принимающей семьи купил себе первый автомобиль. Это был Форд Мустанг выпуска где-то 1980-го года, стоивший ровно тысячу долларов. Столько же, сколько новый компьютер Dell. Несмотря на почтенный возраст, машина была в очень хорошем состоянии – автоматическая коробка передач работала как часы, а красная кожа салона выглядела пусть и не ново, но вполне сносно. О том, что максима «у каждого американца должен быть свой автомобиль» применима лишь к малонаселенной местности и работает отнюдь не везде, я, конечно же не знал. Да и откуда мне, выросшему в городе, знать, что в советских деревнях пацаны, бывало, начинали водить трактор или мотоцикл раньше, чем бросали курить. А курить они бросали в одиннадцать. Шутка.
Вообще, та Америка, которую мы застали в середине 90-х, была максимальна близка к тому, что можно было бы назвать «американской мечтой»: собственный одно- или двухэтажный дом, расположенный в живописном пригороде, максимум в получасе езды от места работы. Причем работать или предпринимать достаточно было одному из членов семьи. Пока один из взрослых зарабатывает на содержание семьи, второй (чаще всего – вторая) занимается воспитанием детей, общественной или церковной деятельностью. Та самая традиционная модель семьи, построенная на христианских ценностях, которые сначала вышли из моды у либералов, а потом были провозглашены консервативными и, следовательно, вредными для «светлого общества будущего». Нельзя сказать, что США показались мне тогда сказкой, но контраст с нищетой и разрухой в нашем отечестве был огромным.
Мой путь домой из этой американской мечты лежал через родное село моей мамы в Оренбургской области. Мама встретила меня в Шереметьево, и, спустя сутки в поезде, я оказался в самом разгаре сельскохозяйственных хлопот. Копаясь по колено в черноземе и помогая родне моей мамы по хозяйству – а хозяйство в южных краях никогда не бывает маленьким, я был занят с утра и до вечера. У меня не было времени рефлексировать и сожалеть, зато было время избавиться от акцента – когда тебе пятнадцать и ты дольше полутора месяцев говоришь на другом языке, ты поневоле начинаешь думать на английском. Я настолько ассимилировался, что когда я летел обратно рейсом «Дельта Эйрлайнз», меня спросила стюардесса: «А куда вы летите в России?» и очень удивилась моему ответу – «домой». Поэтому, когда я переключился обратно на русский язык, некоторое время я говорил с акцентом.
От акцента я избавился довольно быстро. А вот от привычки улыбаться – нет. Еще долгое время после возвращения в Россию моя физиономия то и дело растягивалась в широченной «американской» улыбке от уха до уха. Но в тот осенний день, когда мы хоронили Колю, мне было не до улыбок. Горло сдавило ощущение – не страха, скорее, непонимания. В голове крутились вопросы: «Как же так?», «Почему?», ответа на которые нам уже не суждено получить никогда. Нам говорили, что по приезду из США Коля ездил пообщаться с отцом, которого не видел уже много лет. Это неудивительно, ведь после развода его родители разбежались по разным концам нашей огромной страны: мама осталась в Архангельске, папа уехал на Дальний Восток. Рискну предположить, что у Коли было достаточно времени порефлексировать на тему отличий реалий пост-советской жизни от американской мечты. Настолько много, что он решил уйти из неё. Вскоре за Колей ушла и его мама.
Говорят, Коля не был единственным, кто не выдержал культурного шока и свел счеты с жизнью. Правильнее, конечно, было бы назвать это явление «культурно-потребительским шоком», потому что тогда, в девяностых, пропасть между потребительским рынком развитых капиталистических стран и пост-советской разрухой, на мой взгляд, играла большую роль, чем собственно разрыв между культурами. Рискну предположить, что в чистом виде культурный шок испытывали уже школьники, возвращавшиеся в страну в конце 2000-х. На нашу же долю выпало слишком много шоковых событий, пережить которые удалось не всем. Точной статистики жертв культурного шока не было: в то время надзор за деятельностью иностранных организаций не велся, а учителя и родители были рады открывшейся русским детям возможности посмотреть на мир. Осознание того, что за каждую возможность придется платить, пришло намного позже. Конечно же, условия участия и порядок отбора были впоследствии адаптированы – должен отметить, что сотрудники Американских советов по международному образованию, с которыми мне довелось общаться впоследствии, восприняли историю Коли и других ребят, не выдержавших испытания возвращением, как свою собственную трагедию. Методика отбора совершенствовалась, усиливался контроль за деятельностью Американских советов, вместе с остальными НКО, пока их не начали закрывать после 2014-го года. Но тому были совсем другие причины, и к ним мы обязательно вернемся.
Уроки патриотизма
И пусть остаться здесь сложней, чем уйти,
Я все же верю, что мне повезет.
А.Крупнов
Новость о том, что с 1 сентября 2022 года в России вводится новый урок, целью которого является патриотическое воспитание школьников, многими родителями было воспринято, как минимум, неоднозначно. Рожденные в СССР помнят такую вещь как политинформация и начальная военная подготовка, которую после перестройки из школьной программы сначала изъяли, а потом вернули в усеченном (по крайней мере, в ряде школ) варианте под названием «Основы безопасности и жизнедеятельности». И если против ОБЖ, в целом, протестов было не так уж и много, то новый урок, названный «Разговоры о важном» вызвал в памяти не самые приятные ассоциации с «промывкой мозгов».
А мозги нам в советское время промывали весьма эффективно. Из своих детских лет я вынес воспоминание, что каждый раз засыпал с мыслью «как же здорово, что я живу в самой лучшей стране на земле!» Рискну предположить, что многие люди, родившиеся и выросшие в СССР, узнавали в ходе своего взросления, что страна-то у нас отнюдь была не самой лучшей. Нашему же поколению пришлось испытать этот слом стереотипов в двойном масштабе, потому что наше взросление пришлось на период распада отечественной пропагандистской машины. Часть людей «подсела» на наркотик криминальных хроник (и, надо сказать, «сидит» на нем до сих пор), а еще часть, которой хотелось доброго и светлого – стала легкой добычей проповедников разных мастей, массово хлынувших в страну в тот момент, когда недобитая в советское время православная церковь только-только начинала робкие попытки встроиться в новую властную вертикаль.
Про массу проповедников – увы, это не фигура речи. Когда я учился на первом курсе, я из любопытства даже сходил на пару собраний христиан корейского происхождения, регулярно навещавших кампус Московского университета. Мне было интересно, будут ли они хоть отдаленно похожи на общину христиан-баптистов, которую мне удалось застать во время моей стажировки в США. После нескольких посещений ощущения «своего» в этой тусовке говоривших исключительно по-английски корейцев так, увы, и не возникло. В отличие от баптистской общины, облекавшей молодежь своей заботой не только во время проповеди и занятий в воскресной школе, но и присутствовавшей в жизни ребят на радио, в интервью светским СМИ и на спортивных мероприятиях, корейские христиане не стали нам так же близки. И хотя говорить с ними по-английски было полезно с точки зрения прокачки языкового навыка, с изучением русского у многих из них не заладилось, и это не способствовало налаживанию взаимопонимания.
В той Америке, которую мы застали в 1990-х, тоже было патриотическое воспитание. Во-первых, уже со школы можно было почти везде увидеть национальную символику в виде флага и герба. Особенностью США является то, что к этой национальной символике добавляется еще геральдика штата, а иногда ещё и округа, который в оригинале именовался словом county (англ.– графство). Такой вот «привет» из колониального прошлого, в котором источником топонимического вдохновения была старая добрая Англия.
Во-вторых, исполнение гимна, который обязательно исполняется на соревновательных играх школьных команд. Очень часто – местной вокальной звездой и без музыкального сопровождения, чтобы подчеркнуть слова о «земле свободных и пристанище храбрых». Надо сказать, соревновательные матчи – это всегда шоу, где собственно футбол (американский, не путать с европейским, который они называют «соккером», англ. -soccer) – блюдо, конечно, основное, но изрядно приправленное выступлениями школьных же оркестров и группы поддержки – чирлидеров (англ. – cheerleaders). Но вернемся на секунду в события, происходившие во время написания этих строк.
Долгое время тема патриотического воспитания явно была не в фокусе внимания наших властей. И все же вряд ли очереди на границе из тех, кто, даже не получив повестки во время частичной мобилизации, но лишь предположив для себя такую гипотетическую возможность, решил бросить все и бежать из страны, являются исключительно следствием отсутствия такового. В советское время аппарат промывки мозгов работал достаточно эффективно, но даже это не спасало от огромного числа дезертиров во время Великой Отечественной войны. А ведь, казалось бы, если в 1941-м у кого-то еще были мысли о том, что «придут немцы и освободят нас от большевиков», то к 1942-му уже должно было стать понятно, что немцы не считают славян за равных себе и война превратилась в борьбу за выживание. И все же, есть исторические свидетельства фактов дезертирства красноармейцев в стан Паулюса вплоть до самого окружения его армии под Сталинградом. Вдумайтесь – вплоть до самого окружения. Несмотря на то, что они могли своими глазами видеть все зверства нацистов в отношении untermensch (нем. – «низшие расы»). Так, часто цитируемый и у нас, и на Западе Энтони Бивор в книге «Сталинград» (https://www.litmir.me/br/?b=90325) сообщает о десятках тысяч бывших красноармейцев, перешедших на сторону врага. Не помогали даже заградотряды, по поводу количества и результатов работы которых тоже ведутся ожесточенные споры.
Оставим в стороне вопросы справедливости или несправедливости конфликта, происходящего в момент написания этих строк. У каждой стороны своя правда, свое видение, свой набор фактов и интерпретаций. Причем в данный момент преобладают именно последние, чистые факты от нас сейчас скрыты за «туманом войны». Пройдет время, и нам станут доступны факты, очищенные от шелухи текущего контекста. Многие из этих фактов, скорее всего, будут нам неприятны. Но жизненно важно, чтобы наши дети на уроках патриотического воспитания получали как можно больше именно фактов, и как можно меньше – интерпретаций. Иначе их ждет такой же когнитивный диссонанс, какой, рискну предположить, настигал наших родителей в ходе их взросления, и настиг нас самих во время перестройки. Отдавая себе отчет, что мои воспоминания не свободны от интерпретации, все же попробую вернуться к описанию тех фактов, которые мне довелось лицезреть самому.
В частности, как во время перемены между уроками в американской школе ко мне подошел старшеклассник и сказал: «You’re no longer a superpower. We are». (англ. – «Вы больше не являетесь сверхдержавой. А мы – являемся»). Мне нечего было ему ответить, ведь это был факт, с которым в 1993-м было трудно поспорить.
С историческими фактами несколько сложнее. Если уж даже непосредственные участники исторических событий со временем начинают подзабывать одни детали и додумывать другие, то что уж говорить о тех, кто изучает архивы и письменные свидетельства. Город Линчбург, куда меня забросила судьба в начале 90-х, находится близ Аппоматокса, места, где состоялось последнее сражение гражданской войны между Севером и Югом в 1865-м году. И хотя Вирджиния в той войне была на стороне Южной Конфедерации, школьники на уроках истории учат Геттисбергскую речь Авраама Линкольна с упоминанием отцов-основателей, заложивших национальную идею о том, что «все люди созданы равными».
Врезка:
«Four score and seven years ago our fathers brought forth on this continent, a new nation, conceived in Liberty, and dedicated to the proposition that all men are created equal.
Восемьдесят семь лет назад, наши отцы создали на этом континенте новую нацию, замыслив её свободной и посвятив устремлению, что все люди созданы равными»
Начало выступления Авраама Линкольна в Геттисберге, штат Пеннсильвания, 1863
Вот только понимание равенства людей все же не было везде одинаковым – как в момент подписания декларации независимости США в 1776 году, на которую ссылался Линкольн в своей речи, так и в начале 1990-х. Я этого тогда не ощущал, не осознавая причин, по которым черный барабанщик подсмеивался над угловатым белым подростком, а потомок индейцев сиу болезненно реагировал на высказывания про «men only». Лишь взглянув на исторический документ через призму исторического контекста трехсотлетней давности осознаешь, что декларация независимости подразумевала в качестве субъекта права исключительно белого мужчину христианского вероисповедания. Именно поэтому, если посмотреть на часть героев войны американских колоний за независимость от английской короны через призму современного морально-нравственного контекста, то их можно посчитать отъявленными расистами и мизогинистами. Так, собственно, и произошло, когда активисты движения BLM (Black Lives Matter – англ. – «Черные жизни имеют значение») обрушили свой гнев как на памятники военачальникам Южан Гражданской войны 1861-1865 годов (с этими, думаю, все понятно – ведь они же боролись за сохранение рабовладельческого строя), так и на деятелей более ранних времен.
Давайте обратимся к первоисточнику, подписанному представителями 13 английских колоний в июле 1776 года. Второй абзац начинается с одного часто цитируемого предложения (источник: https://www.archives.gov/founding-docs/declaration-transcript): «Мы полагаем очевидным, что все люди созданы равными и наделенными Творцом определенными неотделимыми правами, среди которых – жизнь, свобода и стремление к счастью». Этот категорический императив во многом повторяет идеи таких великих мыслителей Нового времени европейской истории как Вольтер и Руссо. Что не удивительно, ведь американская культура является плотью от плоти европейской, так же, к слову, как и русская. На рубеже 18-го и 19-го веков передний край европейской просвещенной мысли принадлежал Франции, сменившей Испанию и в роли главного геополитического противника Великобритании в Старом Свете. Влияние Франции на английскую колонию в Новом Свете не исчерпывалось лишь идеями, хотя влияние идей и нельзя преуменьшать, особенно в контексте Французской революции, последовавшей вскоре после рассматриваемых нами событий, в 1789-м. Но тогда, в 1776-м, Франция осуществляла поддержку Континентальной армии вновь образованной страны, обеспечивала их боеприпасами и осуществляла обучение бывших охотников и фермеров по актуальным на тот момент стандартам ведения боевых действий. А преодолевать морскую блокаду объявившим о своей независимости английским колониям помогала Российская империя, также находившаяся под огромным влиянием Франции. В чем легко убедиться, открыв первый том «Войны и мира» Льва Толстого, где по-французски написаны не только отдельные словосочетания, а целые абзацы. Надо сказать, «Война и мир» было едва ли не единственным произведением на русском языке, которое было мне доступны во время моей стажировки в США, поэтому я стал одним из немногих 10-классников, который прочитал все три тома от корки до корки.