Я слышу его шаги на лестнице. Ты знаешь, здесь везде деревянные узкие лестницы с высокими ступенями и совсем нет лифтов. Поэтому мне хорошо слышно, как по старым скрипучим ступеням поднимается мой дождливый друг. Да. Сегодня ведь дождь, помнишь? С утра наладился, капал понемножку, а к вечеру зарядил. Дождь из Атлантики. Теплый, сильный. Значит, пора ставить кофе. Он уже близко. Мой друг близко. А дождь уже здесь.
Я переехал в Хобокен из Верхнего Истсайда несколько лет назад и все никак не привыкну к тишине. Там, рядом с Ист-Ривер и, главное, со скоростной трассой FDR, всегда было шумно. По восточному краю Манхэттена несутся те, кто всегда опаздывает, а вслед за ними летят те, кому просто нравится слушать грохот своих двигателей. Несутся. Неслись… А я слышал их днем и ночью, даже с закрытыми окнами. А потом вот переехал. Были причины, но об этом не сейчас.
Я ставлю кофе. У меня есть медная турка с подгоревшей деревянной ручкой и мятым боком. Подарок одной старой знакомой, с которой, пожалуй, у нас что-то могло быть… Но не сложилось. Я знаю, такие турки встречаются сейчас разве что у стариков. Я не пользуюсь современной электронной кофеваркой Mr. Coffee с цифровой панелью, часами и бесконечным выбором функций. Mr. Coffee уже привык, что я протираю с него пыль пару раз в неделю. Стоит без дела. Может, я и попробую когда-нибудь его искусство, но пусть он станет постарше. Mr. Coffee пока слишком молод для того, чтобы разбираться в хорошем кофе.
Стук в дверь застает меня врасплох. Как всегда. Я убираю с огня турку и иду открывать. Когда веселые черные парни-муверы вносили мои нехитрые завернутые в стретч-пленку пожитки в эту квартиру на третьем этаже, я обратил внимание на подковку рядом с глазком. Ровно посреди двери. У меня раньше таких не было. Это чтобы стучать. Я помню, подумал тогда: «Как это приятно и старомодно. Какой настоящий Нью-Йорк».
Нью-Йорк – это город будущего, когда ты смотришь на него с Бруклинского моста, и город прошлого, когда надеваешь очки и медленно идешь по замусоренной улице к прачечной с китайцами, понимающими по-английски всего несколько фраз.
Я открываю дверь. Впускаю моего дождливого друга. Он вешает темный мокрый плащ на крючок у двери. Аккуратно помещает на соседний крючок шляпу. С достоинством и спокойствием, которые мне так в нем нравятся. Проходит в гостиную. Или кухню, как я обычно называю эту маленькую комнату с окнами на кирпичную стену соседнего дома, где газовая плита, мойка и несколько кухонных шкафов подвинулись, чтобы дать место моему продавленному темно-синему дивану, кофейному столику с подставкой для газет, которые кончились в прошлом веке, и креслу, невесть как поместившемуся в углу у окна, под пожелтевшим пластиком кондиционера. Я не привык к этому дому. Говорил? Ну да, с возрастом я начал повторяться, ты уж прости.
Мой дождливый друг всегда занимает кресло у окна. Здесь лучше всего звучит дождь. Он стучит по нелепой, некрасивой коробке оконного кондиционера, торчащей из моего окна. И мы знаем: дождь пока не кончился. Не кончился. Значит, и наша история тоже продолжается.
Я вчера видел, как в маленьком парке по соседству мужчина с пуделем остановился посреди дороги. С ними шла женщина – подружка, не жена, это сразу понято. Издалека видно…
Пудель, наверное, был стар, давно не стрижен в модно-пуделиные шарики. Он устал и сел на асфальт. Прямо посреди дороги. Спокойно. Повесил свою голову и вообще весь как-то бессильно свесился на мостовую своими длинными ушами, потускневшей шерстью, вялым хвостом. Хозяин пуделя, мужчина лет сорока, подошел и взял его на руки. Также спокойно, все поняв, без разговоров, ободрений и сомнений. Взял своего старого друга и понес, не советуясь и не объясняя свой поступок подружке. Бережно придерживая. Боже мой, как это было правильно и по-человечески. Ты понимаешь? И я подумал: почему? Почему мы так небрежны со своими стариками? Почему? Ну, ладно…
Я рассказываю все это своему дождливому другу. Не спешу, но и не отвлекаюсь. Дождь – это так недолго. А мне еще нужно рассказать ему многое. Он просил в прошлый раз, неделю назад, вспомнить что-нибудь забавное из моего детства. Ему интересно то время с телефонами, где каждая цифра – это поворот диска, с номерами из четырех или пяти цифр…
Я рассказываю, а он не спеша пьет свой кофе. С медом. Из большой синей чашки без рисунка. Она ему чем-то понравилась еще у меня в старой квартире. Неужели я так давно его знаю? Много лет? Странно.
Однажды я пытался рассказать о моем дождливом друге. Кому-то из детей. Из моих взрослых успешных умных детей. Рассказывал, подыскивал слова. Пытался объяснить, откуда я знаю, что именно сейчас такой подходящий дождь, который приведет ко мне моего дождливого собеседника. А потом споткнулся на имени. И правда, как его зовут? Я не знаю… И не могу объяснить, что это не имеет никакого значения. Что важен дождь, важны шум дождя и аромат кофе. Важны наши тихие разговоры с длинными паузами. Важны его руки, которые медленным движением предлагают мне не останавливаться и продолжать. Важны его темные глаза под густыми бровями. Внимательные и задумчивые.
Не смог объяснить. Не смог, да и не пытался потом. Вот как сейчас. Рассказываю тебе.
Только если ты не чувствуешь этого, не чувствуешь, как шелестит за окном дождь, не знаешь этого желания – слушать его шепот и тихие речитативы, ты не поймешь и не услышишь меня. Имя, адрес, номер социального страхования не имеют никакого смысла сегодня. Всему свое время. Ты знаешь.
Я вздыхаю и ставлю кофе на столик. Щелкнул замок деревянной двери за моим дождливым другом. Сейчас я услышу его тихие шаги вниз по лестнице, где протертая ковровая дорожка и поскрипывающие перила. Шелест дождя за окном тоже стих. Поговорили. Вымою его и свою чашку, поставлю на свои места. До следующего раза. До следующего дождя.