Такого крика я не слышал никогда в своей жизни. Напугавшись, я выскочил на крыльцо, действительно, было сказано, не лезть в дом, что бы ни происходило, но, по-моему, к такому крику это не относилось, потому что всё равно, что там раздался бы врыв или начался пожар. За мной поспешал Борис, натягивая свитер на ходу.
Ну, конечно, мы как следует, поддали с Борисом, тем более что были благословлены на это достаточным количеством спиртного и свободным временем. С того дня, как этот странный во всех отношениях человек соблаговолил взять меня к себе в помощники, а их у него и был-то только Борис, который сказал мне, что Лиргамир не терпит свиты, не держит никаких холуёв возле себя, и вообще его никто в лицо не знает из сотен и даже тысяч тех, кто на него работает, мелкие поручения исполняют случайные временные люди, которые не имеют представления, что именно делают и для чего.
– Его имя вообще, по-моему, знаю только я, Радюгин, да вот, Татьяна Андреевна, его жена.
– Вы тоже зовёте её Татьяна Андреевна? – удивился я, я думал, это Макс пижонился перед ней, ну и перед нами, конечно, что можно было понять, особенно, когда мы узнали, кто она на самом деле.
Борис пожал плечами:
– Ну а как мы должны её звать, если это её имя?
– Ну, Макс свою невесту Фродей и звал, – пожал я плечами.
– Я не знаю, кто такая Фродя ваша, – значительно сказал Борис. – Но, полагаю, сравнения неуместны.
Вообще я заметил, что он очень гордится своим… даже не знаю, как его назвать, хозяином назвать нельзя, боссом, как нравилось Максу, не к лицу аристократичному Лиргамиру, барином подошло бы больше всего, но он и не барин какой-то… чёрт его знает, как его называть. Очень холодный и спокойный человек со всех сторон, никогда не забуду, как он молниеносным движением выхватил пистолет и выстрелил Максу в грудь, а после ещё в лоб, спокойно, не моргая, едва она произнесла: «Убей его!», мне кажется, она ещё произносила эти слова, когда он уже выстрелил…
Нет, картина была настолько неожиданной и неправдоподобной, что если бы я не видел всё это своими глазами, я не поверил бы, что всё могло случиться так быстро и просто. И, надо сказать, я даже испытал мстительное удовольствие, когда кровь Макса брызнула на Татьяну Андреевну, окрасив её белую кожу и волосы, как боевая раскраска, потому что после убийства Фродьки, пусть она и повела себя как глупая хабальная девка, я не мог смотреть на Макса, как на прежнего моего однокашника, с кем я рос и когда-то играл в казаки-разбойники во дворах Шьотярва. Мне представлялось, что вообще нельзя так поступать с женщинами, тем более нельзя так поступить со своей невестой, к тому же избавиться от её тела, будто это какой-то мусор… А парни, напротив, были очень довольны, говорили, что Макс поступил «как мужик», заткнул глупой бабе рот, «со всеми, с ними, так надо», что ужасало меня, я вообще стал думать, что попал в какую-то другую реальность.
Особенно позднее, когда я увидел, что случилось с Татьяной Андреевной, когда Шлемофон доложил ему, что кто-то привлёк её внимание в вестибюле отеля. А ведь то был Лиргамир, теперь я это знал, тогда же всё происшествие показалось мне очень странным. К тому же перед этим с ней случилось довольно-таки пугающее происшествие на Зимней канавке, я уже начал запоминать названия этих замечательных улиц, она не показала, но я видел кровь у неё на губах… А Макс ничего не захотел слушать, просто избил и изнасиловал её. Так что должно было с ним случиться после всего этого? Да, я был рад, что Макса пристрелили, и даже, что прикончили Шлемофона и Гоги, ужасно, что я чувствовал удовлетворение и радость, как будто нормальность возвратилась в мир. Хотя, какая к чёрту нормальность, когда люди стреляют друг в друга в храме Мельпомены, или кто там муза оперы…
А потом мы с Борисом поехали в Чечню, где во мне всё как-то устаканилось, и всё прежнее показалось глупой вознёй детсадовцев, которые лупят друг друга лопатками в песочнице. Здесь смерть была не то что реальна, она садилась есть, и ложилась рядом спать, потому что каждого из нас в любой момент мог снять снайпер, любой мог подорваться на растяжке, а уж если приходилось куда-то в разведку… Но этого мне, к счастью, не довелось.
Поэтому, когда мы вернулись в Москву, я уже чувствовал себя каким-то обновлённым. Особенно, когда увидел этих двоих вместе, Татьяну Андреевну и Лиргамира. Теперь она лечилась и выглядела намного лучше, только ещё больше похудела. Но что я заметил, это как Лиргамир менялся около неё. С нами он отстранён и даже холоден, можно сказать, высокомерен, впрочем, это, по-моему, невольно, а с ней это вообще другой человек. Мы с Борисом не смели обсуждать их, и только сегодня, изрядно выпивши, мы разговорились, я спросил его после всего удивительного и забавного, чему мы были свидетели сегодня.
– Они… всегда так?
– Да нет… хотя я с Марком Борисовичем уже два года… Нет, он-то и раньше был, вообще… В Питер-то кинулся, как только узнал, что она в беде, всё побросал, как маньяк, не спал, не ел, весь Питер на уши поднял, авторитетов, всю ФСБ, с Радюгинской подачи, понятное дело, ГУВД… И в театре, это же за несколько часов была спланирована операция, только бы вызволить её… мы в том году из Москвы бежали так, чтобы погоню за собой увести, чтобы она смогла скрыться. Он корил себя после сто тысяч раз, что одну её оставил, пока не понял, что она жива. Нет, он всегда относился к Татьяне Андреевне… ну, в общем, он её очень любит, просто как-то космически. Вроде такой человек, а вот, поди ж ты… А она… раньше так не было. Нет, она очень… трепетно относится к нему, знаешь… как к ребёнку, я много раз замечал. Очень нежно, к мужьям так не относятся обычно. Но мне кажется, это потому, что она знает, до чего он её любит… Знала всегда. Но… знаешь, после Питера у неё перещёлкнуло что-то, похоже. Так что от Паласёлова твоего тоже польза есть…
– Никакой он не мой, – поморщился я, неприятно признавать, что я рос с Максом, мне не хотелось вообще отождествляться я ним, я не знаю, почему он превратился в то, во что превратился и не хотел, чтобы думали, что я как он…
Борис только посмотрел на меня и кивнул.
– Ну… как скажешь. Выпьем?
– Давай. За этих, новобрачных наших.
– Ну да… – Борис рассмеялся беззвучно. – На десятом году совместной жизни у них опять медовый месяц, а? Хотел бы так?
Я вздохнул:
– Нет. Не хотел бы. Я бы этого не выдержал…
– Ну да… согласен. Это не каждый выдержит.
Мы выпили. А после пили и говорили уже о чём-то другом, вспоминали Чеченские приключения, после, пьянея, Борис рассказывал о своём друге Глебе, с которым рос, и который погиб, год назад… А я о своём детстве и о Шьотярве, а потом заснули под какие-то песни и пляски по телевизору. Проснулись мы с ним уже часа в три, в доме кое-где горел свет, и мы поняли, что мы продолжаем быть предоставлены самим себе.
– Как думаешь, сколько это продлится? – сказал я, кивнув на хозяйский дом.
Он только хмыкнул, пожав плечами.
– Сам-то как думаешь?
– Думаю, пока ей не надоест, – сказал я.
Борис посмотрел на меня, и кивнул:
– Ну… пожалуй. Если бы от него зависело, мы вообще никогда больше отсюда не уехали…
– У неё же операция скоро… Опасно всё, как я понял.
– Да я не разбираюсь, но… на сердце, наверное, всегда опасно.
Я посмотрел на него.
– А если… ну… если она… умрёт, как думаешь…
Борис покачал головой.
– Не дай Бог нам с тобой узнать, что будет. И вообще… её мне жалко. Пока Вито не кончим, хорошего ждать не приходится… тут, как говориться, или мы, или он.
Признаться, я не знал этой истории отношений с Вито, Борис посвятил меня. Изумлению моему не было предела, я думал, Макс тронулся из-за Татьяны, а, оказалось, есть куда более чокнутые люди.
– Да-да, Вито давно кукухой поехал. Миллионы у него, а детей своих нет. Уже чего только не делал, сколько жён поменял, а всё… вхолостую. И тут он её увидел как-то. Ну, тогда как раз много писали и по телеку тоже… Там «Рок и мода» эти выходили. В общем, у него идея и родилась тогда эта безумная. Как раз его клиники и лаборатории пообещали ему клонирование. Вот он и заболел идеей идеального ребёнка… Я это знал, все это знали, но думали это так, знаешь, все в знаменитостей влюбляются, на то они и знаменитости… а когда оказалось… в общем, я рад, что уже не работаю на него.
Я слушал его и думал, что то, что творил Макс, это вообще нормальная нормальность, если такие вот бизнесмены с бандитским прошлым придумывают себе немыслимые способы размножения.
Так что Татьяна Андреевна и раньше вызывала во мне только симпатию и сочувствие, а теперь мне захотелось защищать её, как защищал её Лиргамир. И помочь ему в этом для меня стало теперь не просто обязанностью нанятого работника, а делом мужской чести. Тем более что я чувствовал свою вину за Макса, ведь я не помешал насилию над ней. Мог, наверное. Мог как-нибудь устроить ей побег, мог сам и Макса убить, только это Тане не помогло бы, меня бы тут же прикончили наши, а ей, думаю, стало бы только хуже… Но всё равно вину чувствовал, как любой нормальный мужчина чувствует вину, если рядом происходит подобное.
Прошло ещё пару дней, мы с Борисом давно всё выпили, и в деревню ближнюю много раз съездили, да и пить надоело, мы смотрели телек, играли в нарды, ожидая окончания праздников и возвращения в город. И вот в какое-то позднее утро из дома раздался этот ужасный крик. Я даже не сразу понял, что это кричит человек, какой-то вой-рёв, что-то разбилось, мы переглянулись с Борисом, который поднялся из кресла, сразу став похожим на добермана. Я бросился на двор, мы увидели Лиргамира на крыльце, притом абсолютно голого, который бежал к нам по снегу. Увидев нас, он крикнул:
– Машину, машину заводи!..
Я глянул на Бориса, но ему не надо было говорить, он и сам понял, что надо бежать за Лиргамиром, хотя бы заставить одеться, да и вообще понять, что происходит.
Я завёл машину не сразу, всё же стояли морозы эти дни, так что несколько минут пришлось отогревать, пока я, наконец, смог подъехать к дому. Салон был ледяной, я включил печку и вышел из машины к дому, думая, быть может, нужна помощь, но тут показались Лиргамир, уже одетый, конечно, и Борис за ним. Лиргамир нёс на руках Татьяну Андреевну, завернутую в белый мех, да, у них эти одеяла повсюду, даже в больнице было. Я посмотрел на Бориса, он только покачал головой, очень бледный и, кажется, даже испуганный…
Я думал, она без сознания, оказалось, нет, когда мы уже сели и двинулись по дорожке, которую мы с Борисом чистили каждый день, как знали, что пригодиться, Лиргамир, державший Таню на руках, как ребёнка, заговорил:
– Танюша… только не отключайся, слышишь?.. Держись…
Она прошептала, как-то странно шипя:
– Ты… Ма-арик… ты… не бойся… ты… только… не пу-гайся… слыш-шишь?.. Я… – она попыталась приподняться, хватаясь за сиденье Бориса, рука соскользнула, я заметил, что пальцы у неё блестят от крови, Лиргамир перехватил её руку своей рукой, переплёл свои пальцы с её.
– Танюша… только держись… мы скоро…
Мы не могли быть скоро, до больницы, которая, слава Богу, хотя бы ближе к шоссе, по которому мы возвращались. Он старался держать её сидя, а она соскальзывала с его плеча, он снова поднимал её и шептал ей что-то, я не всё время мог слышать, но, в общем-то, всё то же отчаянное: «Пожалуйста, только держись!.. Держись…»
Наконец, мы въехали в город, здесь точно было недалеко, к счастью по случаю длинных зимних выходных не было пробок. И вдруг я услышал её шёпот:
– Ма-рик… если… ну… вдруг я… не… спра-авлю-усь… ты… не бро-асай его… наш-шего малыша… наш-шего сына… ма-алыша Володю… ты… слыш-шишь… Ма-рик… обещай…
– Да ты что?! Ты… не вздумай! Ты… да я не буду тут один!.. – вскричал он страшно, встряхивая её. – Ты… ах, ты… чёртова ты сучка, не вздумай сдаться! Ты слышишь?! Не для меня, хоть для него, живи, дрянь!.. Какая ж ты дрянь!
Она выдохнула, снова припадая к его плечу:
– Не кх-ричи… – и простонала, задыхаясь и как-то странно булькая. – Как… ты… кри-ичишь…
– Кричу! И буду орать, чтобы вернуть тебя! Ты слышишь?!.. Всю душу вымотала, проклятая сука, и думаешь, теперь помереть?! Да я не дам тебе, ты поняла?! Держись ты, б…! Проклятая б…
Мы с Борисом вздрогнули от матного слова, а Таня прошептала, и мне послышалась улыбка в её голосе:
– Ты что… ру-угаешься… та-ак… у-ужас… – это было так странно, будто ей нравится, что он материт её.
– Ну ,вот и… держись, – чуть спокойнее и тише произнёс он. – Держись же… вон, Валерик твой… встречает.
– Не… надо… – прошептала она. – Не надо… Ва-але-еру…
– Надо-надо, он же спасать учился всю жизнь… – Лиргамир смотрел в окно, а с крыльца к нам спешил Вьюгин, мы с Борисом уже изучили всех их знакомых и родственников…
…Да, Вьюгин, именно так. И это удивительная случайность вообще-то, что я остался в Москве, потому что после того, что случилось, я думал поехать к маме и провести все праздничные дни в Кировске, потому что дежурств у меня не было, а оставаться одному в такие длинные выходные это был верный путь только в запой. Произошедшее в Таниной палате оказало на меня эффект выстрела. Ничего не чувствуя и не понимая, я доехал до дома, разделся и лёг на постель, глядя в потолок. Некоторое время я его видел, а потом… я просто заснул. Я не знаю, сколько я проспал так, не шевелясь, может быть, и несколько дней, потому что, когда мама разбудила меня, мне показалось, что прошёл год.
– Ох, и напугал ты меня, Лерик. Я приехала, дверь открыта… думала, случилось с тобой что…
– Мама, ты… как тут?
– Обыкновенно, поездом, как ещё… Ты чего такой бледный? И вообще, чего лежишь, два часа дня, вставай.
Словом, мама осталась, не расспрашивая, не объясняясь, один раз только сказала:
– Видела твою воображаемую жену. У неё очень хороший муж оказывается, – мама через прищур, как через прицел смотрела на меня. – И… сразу видно, что богатый.
Помолчала с мгновение, оценивая результаты залпа, и договорила:
– И ещё сразу видно, идиллия у них.
– Всё? – спросил я. – Больше ничего сразу не видно?
– Что ты дурак, тоже сразу видно!
– Ой, ну началось… – пробормотал я и пошёл в ванну.
Но, к счастью, ничего не началось, маме хватило ума и такта не упоминать больше об этом. А дальше начались хорошие дни, то есть они оказались заполнены событиями, потому что приехали Анюта и Саша, и мы встречались каждый день, что требовало от меня концентрации и внимания. Уже подросшим детям не хватает горок и мороженого, они хотят более изысканных развлечений, а мои ко всему прочему ещё и из Европы приехали со своей матерью, которая не захотела даже видеться со мной. К счастью.
Я смотрел на них, моих детей, которые росли теперь отдельно от меня, и поглядывали в мою сторону с изрядной долей, если не презрения, то скепсиса, что, в общем-то, нормально для подросших детей в принципе, но Саша был ещё маленький, и всегда был добрым мальчишкой, очень привязанным ко мне, но и он отвык за прошедшее время, а уж Анечка и вовсе переняла материнскую манеру говорить со мной, и считала, похоже, что всё, к чему я прикасаюсь, я порчу или разрушаю. Теперь даже Альбина не может видеть меня, не испытывая рвотных позывов, а ведь когда-то билась за меня не хуже какой-нибудь Брунгильды. Ещё немного и ребята вообще перестанут воспринимать меня как отца.
– Аня, может быть, вы останетесь жить здесь, со мной и с бабушкой? – предложил я немного неожиданно даже для самого себя, а потом подумал, а что неожиданного? Я могу потратить золотой счёт на покупку квартиры, и…
Саша обрадованно подпрыгнул и бросился ко мне на руки, но Аня посмотрела свысока и сказала:
– Что, в твоей общаге?
– Почему в общаге? Я могу квартиру купить.
– Что ж не купил до сих пор? – фыркнула Аня, удивительно, мне казалось, я смотрю на Альбину, только удивительно похожую на меня, неказистую и толстоватую.
– До сих пор незачем было.
– Да что ты? – скривилась Аня. – Нет уж, папочка, мы в эту страну возвращаться не хотим. Здесь будущего нет.
Меня обдало холодом. Ну как это может говорить ребёнок пионерского возраста, девочка, русская плоть от плоти, как может так думать? Господи, и в этом виноват тоже я, что она уехала отсюда и я, именно я, позволил её матери влить в уши, и, может быть, даже в душу моей дочери эти чудовищные мысли и чувства. Неужели она так и будет расти с этим?
– Ты не права, Аня. Наша страна, а не «эта страна», выстояла и победила во всех бедах, которые сваливались на неё в течение её тысячелетней истории. Выстоит и сейчас. И поднимется великолепнее, чем была. Но только это делают обычные люди, каждый день, когда каждый на своём месте добросовестно делает своё дело.
– Винтиком?
Я вздохнул, ну, она умна не по годам, вот только наслушалась и начиталась чего-то не того…
– От каждого винтика зависит, как работает вся машина. Сломался один, оказался сделанным из гнилья, посыпалось всё, – сказал я.
Аня смотрела на меня то ли с удивлением, то ли размышляя, но и это уже было хорошо, если она начнёт думать, если не будет впитывать как губка вонючий отвар, что производят вокруг неё мать и отчим, может быть, тогда я… Смогу быть хотя бы отцом? Я не смог быть мужем, ничего не создал, но… Во мне блеснула надежда и шевельнулась радость внутри. Саша улыбнулся, радостно сжимая мою руку. И у меня на душе впервые за последние дни стало теплее и легче. Может быть, мне удастся хотя бы это? Во всяком случае, стоит попробовать…
Это было вчера. А сегодня мы были в Парке Культуры, где ребята с восторгом предавались катанию на многочисленных горках, как нормальные дети, как я в своё время, не вспоминали тёплую Португалию, где они жили с матерью и её новым мужем. Мама тоже пошла с нами, прекрасная погода, праздники, всё это способствовало хорошему настроению, и это определённо был один из самых хороших дней за последние месяцы.
И только я так подумал, стоило мне только перестать испытывать постоянно саднение в груди и всё время видеть перед собой их с Лиргамиром объятия, не просто объятия, а ОБЪЯТИЯ, сделавшие их союз действительным для меня, каким до тех пор он не был. Я не верил, и не принимал в расчёт мужа, который сквозь пальцы смотрел на связи своей жены с Книжником и остальными, связи, существовавшие много лет. И вдруг вот это объяснение, просто разорвавшее ткань моей реальности. Получалось он не странный человек, он феномен в каком-то смысле, потому и поступающий так неправильно, что он будто и не от мира сего, ходячий мыслительный центр, за которым колоссальные деньги и власть. До знакомства с ним там, в Чечне, у меня было совершенно определённое представление о нём, как о бессовестном убийце, потом я зачем-то спас ему жизнь, поддавшись нормальному, в общем, человеческому порыву: если можешь помочь, помогаешь, и вот теперь… Теперь я не мог понять ещё, что он такое. Поверить в то, что он может любить Таню больше меня, так, что, действительно, оставил бы её, как сказал? Я не верил, что тот, кто убил уже нескольких человек только, чтобы она осталась с ним, просто уступил бы. И это так обескураживало меня, что я не знал, как мне надо действовать, чтобы вернуть своё…
Только-только я на несколько часов выпустил их из мыслей, как Лиргамир позвонил. Его номер остался в моём телефоне, да я и помнил его, как-то он врезался мне, сам не знаю, почему, и вот он вдруг позвонил именно теперь, когда мы с ребятами и с мамой так славно гуляли в парке. Именно, когда я начал нащупывать какие-то кочки в болоте моей беспросветной жизни, чтобы суметь как-то удержаться в этом мире, как его голос обрушился на меня.
– Валерий Палыч, простите, что я… что звоню вам, но… все остальные не отвечают, а… Тане плохо, – выпалил он, почти крича. – Я не знаю, что делать…
Я сразу переключился с него, с Тани, на дело. Я давно заметил, я переключался в одно мгновение, когда было необходимо стать врачом.
– Что плохо? Что именно? – строго спросил я.
– Она… у неё кровь шла горлом… и теперь она… она упала…
Я обмер.
– Она дышит?
– Да…
Отлегло. Нет. Нет и нет, не будет плохого…
– Она в сознании?
– Что?.. Ну, я… не понимаю… она… ну вроде да… но…
– Пощупайте пульс.
– Пульс… Боже… – проговорил Лиргамир и куда-то делся.
Мне пришлось ждать некоторое время, мама смотрела вопросительно, я покачал головой и отошёл от неё на несколько шагов.
– Я не знаю… я не могу найти этот дурацкий пульс… – ответил, наконец, Лиргамир после паузы.
– Ну, в общем, не важно, если… Марк, езжайте в больницу немедля, где бы вы ни были, я сейчас разыщу всех и сам приеду. Как можно быстрее вы должны попасть в больницу, вы слышите? Возможно, оторвался клапан, возможно, у неё эмболия… В любом случае немедленно в клинику. Каждая минута дорога. Вы слышите? Каждая минута. Не давайте ей отключаться, постарайтесь держать повыше плечи, чтобы ей было легче дышать…
– Ты куда? – изумилась мама, когда я сказал ей, что должен немедленно уйти.
– Мам, я должен. Тяжёлая пациентка…
– Что, ты один в больнице? И потом… там дежурные.
– Моя больная, мам, я должен поехать сейчас же. Встретимся дома.
– Хоть ребятам скажи.
Я посмотрел на детей, да, нельзя уйти, ничего не сказав, и так отношения у нас на волоске, поэтому помаячил им, чтобы подошли. Саша прибежал сразу, обняв за ногу, хороший он мальчишка, ласковый, а Аня, вначале закатила глаза, но всё же тоже подошла.
– Что? Уже домой?
– Нет-нет, вы катайтесь, а мне надо съездить на работу. Я к вечеру приеду.
– Па-ап! В Макдональдс можно? – спросила Аня, а я подумал невольно: «Тебе лучше обходить эти заведения, если ты, как я, вечно будешь со «спасательным кругом» на талии бороться и без Макдональдсов»…
Но вслух я сказал:
– Можно.
– Лерк! Обед дома, а ты какую-то ерунду им разрешаешь… – укоризненно проговорила мама так, чтобы слышал только я.
Я поцеловал их в щёчки и помчался к выходу, трясясь всё больше. В той ситуации, что описал Лиргамир, выжить у Тани шансов так мало, что я… какого чёрта я всё знаю об этом?!
Объяснить, в каком я был сейчас состоянии, невозможно, это была предельная концентрация и отчаяние, бездна которого разверзлась во всей своей чёрной глубине. Когда я увидел первые капли крови на полу, я подумал, что у Тани начались месячные, бывало, что она оставляла такие следы, я шутил ещё над ней не раз по этому поводу, а она, смущаясь, отшучивалась. Поэтому я даже улыбнулся, открывая дверь в ванную, и думал о том, как сейчас скажу, что она наследила…
Во мне сердце просто остановилось, буксуя, когда я увидел её, лежащей на полу. Я, кажется, заорал, ударив кулаком по окровавленной раковине, и она, удивительным образом разбилась, обрушившись на пол с грохотом, а я схватил Таню. Нет, она живая, только дышит она странно, и всё же она открыла глаза.
– Ма-арик… – и улыбнулась, но изо рта вылилось изрядно крови горячей и густой мне на руку, которой я держал её лицо. Она сморщилась с отвращением и вытерла кровь ладонью. – Га-адость… Марик… как хорошо… что ты… а я думала… уже… как я люблю тебя… Господи…
И вдруг сомлела, я почувствовал, что она вся обмякла, будто стекая мне на руки, как вода текла на пол мимо разбитой раковины.
– Нет! Нет… очнись! Очнись! – я затряс её.
Я поднял на руки, и отнёс в ближнюю комнату, положив на диван. И бросился искать телефон, ну ясно, что надо в больницу, но ведь до неё ещё доехать… Никто не ответил, ни Харитонов, ни Владимир Иванович. Никто… Чёрт! Ничего не оставалось, как набрать Вьюгина…
А потом вылетел на двор, крича и не замечая, что на мне из одежды только шерсть на теле, слишком светлая и не слишком густая. О том, что я голый, мне сказал Борис, прибежавший в дом после моих воплей. Я с изумлением посмотрел на себя, довольно жалкое зрелище – голый мужчина, испачканный в крови и со снегом, тающим на голых ногах. Одеваться так долго…
– Возьми одеяло в спальне, – сказал я Борису, отправляясь одеваться.
Когда я вышел в комнату опять, Борис наклонился над Таней.
– Не надо… – сказал я, она почти обнажена в этом шёлковом халате, попыталась повернуться, он раскрылся, заблестела кожа, бедро до самого верха, ткань соскользнула с плеча.
– Она пришла в себя…
– Отойди, – сказал я, хмурясь, невозможно, чтобы он коснулся её.
– Марик…
Я обнял её, поднимая на руки, Таня прильнула ко мне, обвивая шею, но руки её так слабы, почти как ткань этого халата, скользят…
Борис помог мне завернуть её в одеяло…
И вот мы у больницы, Вьюгин открыл дверь, помогая мне выйти с моей бесценной ношей.
– Осторожно на ступенях, – сказал он, проходя вперёд.
И вовремя, я едва не поскользнулся.
– Она в сознании?
– В созна-ании, – ответила Таня за меня. – Ма-арк… ну… по-а-чему он…
– Ну, и слава Богу… – проговорил Вьюгин. – Сюда…
Мы вошли в приёмное, в кабинет УЗИ. Меня даже не выгнали вон… и начали нести свою абракадабру, елозя по Таниной груди датчиком. Совершенно обнажив мою жену перед этим Вьюгиным… Боже мой…
– Посмотри ещё печень, Маша, – сказал Вьюгин. – Нет ли выпота или отёка… да, я вижу…
Она переместилась на живот, Таня подняла полу, прикрывая живот ниже пупка. И тут Вьюгин, взял у этой Маши датчик и, мазнув в излишки геля у грудей, по-хозяйски убрал Танину руку, и приложил датчик над лоном.
– Беременность, – сказала Маша. – Пять недель акушерских. Три недели реально, то есть… ну, тут уже, на всех этих лекарствах… Сердцебиение можно услышать…
Она нажала какую-то клавишу, и стало слышно «шт-шт…шт-шт…».
– Живой, – сказала Маша. – Живой плод, маточная беременность…
Вьюгин посмотрел на меня, я, наверное, что-то должен был понять, но я не понимал сейчас ничего… И в этот момент Таня захрипела, кашляя и поворачиваясь на бок.
Медсестра подхватилась звонить, прокричала в трубку:
– Каталку срочно!
– Таня! – Вьюгин поднял её за плечи. – Ш-ш-ш, тихо… смотри на меня…
– И-и… – вдохнула Таня с усилием. – Не… не хо-ачу…
– Чёртова дура… Тогда на него смотри! – проорал Вьюгин, махнув мне, чтобы я подошёл.
Таня протянула руки ко мне, зацепилась за свитер пальцами, задыхаясь всё больше… Но лицо её сразу стало мягче, у уголков глаз даже появилось что-то вроде улыбки. Приехала каталка, с грохотом закатываясь в кабинет, Вьюгин, кивнул мне, чтобы я положил Таню на эту качалку. Но она задыхалась всё больше и отказалась ложиться.
– Не-е мо-агу я… не мо-агу лежа-ать… не мо-агу… я за… ды… ха… юсь… – целясь за меня, произнесла Таня, сквозь хрип, вылетающий из её груди.
– Донесёте? – спросил он меня.
Я просто смотрел на него как идиот, он шутит, не могу понять? Почему я могу не донести? Мы вышли в коридор, он снова пошёл впереди меня, открывая двери, а я держал Таню, сжавшуюся в комок и дышащую так, словно она старательно выдувает в груди мыльные пузыри. Я посмотрел на неё, она всё бледнее, при этом губы становились какими-то розовыми и блестящими…
Мы вошли в радиологию, здесь меня заставили всё же оставить Таню, и выгнали вон, в коридор. И тут уже оказался Платон.
– Марк… что?
– Что?.. – рассеянно спросил я. И добавил честно: – Я… я ничего не понял… я… погоди, я позвоню. Наверное, надо, чтобы клапаны… чтобы срочно доставили… Борис звонил с дороги… сказали, едут.
– Так может, они здесь уже, – сказал Платон.
Я посмотрел на него и кивнул.
– Да… да-да… – и набрал номер.
«Совершенно верно, Марк Борисович, наша машина уже час как ушла. Должны быть на месте…», я поблагодарил на автомате. И посмотрел на Платона, но он и сам понял.
– Что случилось-то? – спросил он.
– Ты… я не понимаю, что… Она…
Тут вышел Вьюгин, увидел Платона и подошёл к нам.
– Ну, в общем, такой расклад: наши пошли мыться…
– Что? – не понял я, «мыться»?..
Вьюгин скользнул по мне взглядом, где-то в районе пупка:
– Готовиться к операции, – пояснил он мне как олигофрену, спасибо, что вообще сказал, называется, до сознания всё равно не дошло.
– От митрального клапана оторвалась створка и получилась эмболия. Сейчас агиографии сделают, надо найти этот тромб и убрать, а после – протезировать клапаны.
– Я ничего не понял, только… это две операции сразу?
– Ну… как бы да. Всё осложняется тем, что она… беременна.
– Что?! – мы с Платоном выдохнули вместе.
И тут с Вьюгиным сделалось страшное, он вдруг утратил всю свою холодность и в один прыжок оказался возле меня, схватив за свитер на груди, даже кожу под ним ободрал, это и привело меня немного в сознание – то, как загорелась кожа…
– Да то, что какой-то муж, б…, не мог оставить умирающую жену в покое! Нельзя было подождать?! Нельзя было… хотя бы раз член из штанов не достать?! На смертном одре надо…
– Да подожди ты… что за слова! – Платон вытаращил глаза.
– Да то, что там сердца нет уже, как она жила, я не знаю, а у этого… одна долбёжка на уме…
Я даже не сопротивлялся, до меня не доходило всё равно… Платон оттащил Вьюгина.
– Погоди, Лётчик… так может это… ну… – вполголоса сказал он.
– Да хрена! Это он! – придушенно просипел Вьюгин, он орал бы во весь голос, но не здесь, пустой гулкий коридор… – Пять недель, это реальных – три, так что вину не переложить ни на каких бандюков!
– Вину… но, Лётчик, это же… ну это же хорошо, наверное, ну что… – проговорил Платон, не в силах удержать улыбку в уголках рта. – Ребёнок будет, а?
– Да ты не понимаешь?!.. – опять почти вскричал Вьюгин. – Это осложняет всё! Это… да, что я объясняю вам, дебилам… «хорошо»… кому-то хорошо, вероятно, было!
Он начал тыкать в меня пальцами, бледный и страшный как злой ордынец. Нет, ей Богу, кривую саблю ему, и будет реальный Чингисхан…
Платон снова постарался отвлечь его на себя, оттаскивая за локоть.
– Это… два инородных тела место одного в организме. Даже три, два клапана надо менять, всё в хлам… как она не захлебнулась ещё от отёка лёгких… Инородные тела, иммуносупрессия и тромбофилия при том! Ты знаешь, какая материнская смертность при таком раскладе, даже если сейчас всё пройдёт идеально?
– Я не знаю, – спокойно и весомо сказал Платон. – Я и не хочу знать. И ты… Лётчик, успокойся, ты должен быть спокоен, ты же воин при мече. Это мы с ним колотиться должны, мы щас овцы, ты – пастух.
Вьюгин взглянул на него, сбросил руку и пошёл прочь по коридору от нас. Платон подошёл ко мне.
– Ну… что, Марк… я… вообще, поздравляю. Хотя, конечно… обстоятельства…
– Что?
– Отцом скоро будешь, как я понял.
– Ну… как бы да… давно знал…
Платон смотрел на меня некоторое время, пока не сообразил, что я не понимаю. Он развернул меня к себе.
– Марк, да ты… ты слышишь, что я говорю сейчас? – он смотрел мне в глаза, удивительно, как у них с Таней похожи глаза, очень яркие синие, я таких не видел больше ни у кого…
– Ну я… слышу, конечно.
– У вас с Таней будет ребёнок.
– У нас есть ребёнок.
– Есть. Но будет второй.
Меня как в голову толкнуло. Я уже привык знать, что у нас есть ребёнок, да, я ещё не видел малыша Володю, я не держал его на руках, но я совершенно привык к тому, что он существует, он уже полностью присутствовал в моей душе, в моей голове, стал частью моей жизни и планов на будущее. А теперь… ещё ребёнок? То, о чём мы говорили и шутили с Таней? Как это может быть?
– Ну как… а ты думал, что если у вас десять лет ничего не происходило от секса, то никогда и не произойдёт? – усмехнулся Платон.
– От секса? – удивился я.
Платон вздохнул и похлопал меня по плечу.
– Ладно, Марк, не заморачивайся сейчас, ты, я смотрю… Слушай, я Марату позвонил, ты уж извини. Вон он, прикатил. И Марк Миренович тоже, и… мама?
На слове «мама» я как-то немного включился. Обернулся и увидел, что Платон идёт по коридору навстречу Ларисе Валентиновне и Марку Миреновичу, а за ними бледный и смущённый Марат. Моя тёща увидела меня и ускорила шаги, подойдя, взяла меня за плечи, немного повыше локтей, глядя мне в лицо сияющими глазами.
– Марк… Господи… – и обняла, приложив голову к моей груди на мгновение. – Ох, Марк, как хорошо, что ты тоже живой. О Тане я с марта знаю, Марк… ну то есть… Марк Миренович написал мне. Вообрази, какая удивительная произошла вещь, что Танюшка уехала прятаться именно в Шьотярв… Ох, как ты похудел, мальчик…
Она выпрямилась сияющими глазами глядя на меня и погладила меня по плечу очень ласково.
– Так ты знала, мама? – изумлённо проговорил Платон.
Она обернулась к нему, утирая невольные слёзы, сейчас она была очень красивой, своей зрелой, будто выстоявшейся красотой. Моя тёща вообще очень нравилась мне, намного больше тестя, Андрея Андреевича, который, по-моему, был надутым павлином. Только теперь оказывалось, что у меня два тестя.
– Знала, сынок.
– Что же ты не сказала мне? Мне-то?!
– Ты ведь тоже молчал. Я боялась навредить Тане. И тебе тоже… она ведь пряталась не только, чтобы самой спастись, но и чтобы нас не тронули, так ведь, Марк? После… тех убийств…
Я вдохну, думая: спасибо, что не упомянули вслух мою маму. И отдельно спасибо, что не вплели в канву Книжника…
– Что произошло, Марк?
Я как дурак, не мог вымолвить ни слова, ступор продолжался, не понимаю, со мной в первый раз такая ерунда. Платон посмотрел на меня и, поняв, что не дождётся ничего, сказал сам:
– Мы ничего не поняли с Марком, кроме того, что оперировать будут срочно, прямо сейчас.
Лариса Валентиновна охнула, приложив ладонь к груди, и обернулась на Марка Миреновича, он взял её под руку.
– Идём, Лара, я видел там диванчики, присядем, – он мельком взглянул на меня и увлёк Ларису Валентиновну с собой.
Платон посмотрел на меня и, кивнув на Марата, тоже отправился за матерью и… вот, кто этот человек Платону? Это в крови у них, похоже, так запутывать свои отношения. А ко мне подошёл Марат… я с трудом соображал, признаться. То есть, вообще не соображал. Вот это «не понимаю, как она жива до сих пор», настолько выбило меня не то, что из колеи, но, окончательно, лишило сознания. Пока мы ехали сюда, пока я держал Таню на руках, я был самим собой, напуганным, паникующим, но собой, в моём уме, но как только её забрали из моих рук, я словно впал в какую-то летаргию…
…И я это заметил. Я, конечно, никак не ожидал вообще когда-либо встретиться с Танины мужем. Она сказала, что он умер, и мы не обсуждали больше. После только упомянула по поводу счетов, что невозможно, чтобы их заблокировали, потому что единственный, кто мог это сделать, умер. И вот он… появился. Как по волшебству, похоже. И меня вытащил из тюрьмы, как сказал Платон. То есть все документы шли от Лётчика, но скорейший ход делу дал именно этот человек, которого я и не видел никогда прежде. Когда я узнал об этом, я представил его взрослым солидным мужчиной, возможно даже пожилым, сам не знаю, почему, но мне казалось, что такие возможности есть только у таких людей. Тем более что кое-кто при мне называл его по имени-отчеству, понижая голос при этом, во мне иного мнения и не было на этот счёт.
И вот, меня выпустили, это было уже в Москве, я поехал встретиться с Таней, ну и поблагодарить Платона и, особенно, Марка Борисовича. И… он вышел к нам из здания больницы, возле которой мы все собрались. Я удивился, что этот на редкость красивый и даже как-то аристократично ненарочито элегантный незнакомец направляется к нам, но подумал, что это кто-то из друзей Тани или Платона. И когда Таня представила нас друг другу, я, честно говоря, потерял дар речи. То есть я должен был в своей голове сменить образ пожилого всемогущего дяденьки на вот этого парня, моего ровесника, судя по всему, как, спрашивается, мне было уложить это в своей голове?
Но пришлось как-то укладывать. Начать с того, что мы все поехали обедать в ресторан, какие мне, замшелому провинциалу, застрявшему в прошлом веке, и не снились, в меню даже не было цен, Платон после сказал на эту тему, посмеиваясь:
– Это потому что те, для кого важна цена, в такие рестораны просто не ходят. Здесь те, кто расплачивается, не глядя. Впрочем, Марк как раз не из расточителей, просто для него это мелочь.
– Мелочь?.. – я недоверчиво покачал головой, хотя не доверять Платону у меня не было причин. – И сколько же у него денег в таком случае?
Платон пожал плечами.
– Ты у Тани спроси, она знает.
– А мне он помог, потому что Таня попросила?
– Ну, вероятно. Это же справедливо, чего ты расстроился?
– Да нет…
Платон рассмеялся.
– Что, Марк произвёл впечатление?
– Не без этого, – задумчиво кивнул я.
– Не тушуйся, ты тоже производишь впечатление, – засмеялся Платон, толкнув меня в плечо.
– Наверное, мне поговорить с ним надо, – сказал я.
– Наверное.
После того как мы с Таней старались заработать просто на то, чтобы не пропасть в большом городе, принуждённые снимать комнатушки в ужасных коммуналках, принять, что вообще-то Таня привыкла совсем к другому, было необычным ощущением. Но я вспомнил, как она удивлялась и улыбалась суммам, что я называл. Да, она привыкла к иному уровню жизни, я и прежде догадывался об этом, а теперь я увидел это воочию, когда оказалось, что у них даже водитель в личном автомобиле. И машин оказалось не одна, и даже не две.
Но главное впечатление оказалось впереди, когда он припечатал наглеца, что валял Таню по снегу, как я понял, этот Курилов до сих пор в больнице, шину наложили… это было приятно. Но я не хотел чувствовать себя в роли такого же Таниного ухажёра-неудачника, о скулы которого можно почесать кулаки, если что. В этом смысле роль Лётчика Вьюгина мне стала окончательно неясна. Я, было, начал думать, что у них какая-то любовная история, если он всё время стремится мне в морду дать, но Таня не хотела говорить об этом.
– Марк Борисыч, я… хотел сказать, не знаю, что вам известно о наших с Таней отношениях…
Он посмотрел на меня рассеянно, очень бледный и отсутствующий сегодня.
– Всё известно, – сказал он, прислонившись к подоконнику. – Не думаю, что нам вообще нужно об этом говорить. Особенно сегодня.
– Да-да… я хотел только сказать, что я… вы должны знать, я люблю вашу жену. Но это… только с моей стороны. Между нами… ничего нет.
Он посмотрел на меня и покивал довольно равнодушно. Вообще вид у него был, как у человека не в себе.
– Я ещё раз хотел поблагодарить за то, что вы помогли мне снять обвинения.
– Марат… – выдохнул он, хмурясь. – Поверьте, это всё не стоит благодарности. Вы же были невиновны?
– Нет… то есть, да, невиновен.
– Ну и все. Просто пришло время вам освободиться от несправедливости. Мне лично очень жаль, что это не случилось с вами раньше. Ужасно, когда человека преследуют без вины, – он посмотрел на меня. Что-то в этот момент мелькнуло в нём живое, в отличие от предыдущей пластиковости. – Хуже только знаете что? Когда нет наказания… Если вина есть, а наказания за преступление нет. Это страшно. Это развращает. Это намного хуже наказания без вины. Как настоящая дьявольская ловушка.
Я посмотрел на него, очень бледного, мне даже оказалось, что он болен, потому что даже его бледность сейчас не была обычной, казалось, он упадёт в обморок вот-вот.
В этот момент в коридоре появился Лётчик, на нём под расстегнутым халатом была зелёная хирургическая пижама. Он явно торопился.
– Где ваши люди с клапанами? – не называя Лиргамира ни по имени, ни по фамилии, спросил Лётчик.
Лиргамир выпрямился, весь словно заостряясь ещё больше.
– То есть как?.. Их нет?!
– Нет… – сказал Лётчик, бледнея.
Лиргамир полез в карман за телефоном. Но в этот момент в коридоре появились ещё какие-то люди, шедшие от входа, совсем не похожие на медиков или курьеров.
– Незачем звонить, Марк Борисович, – сказал шедший в середине странной процессии из восьми человек господин в дорогом костюме, он выглядел очень довольным. Коренастый и кривоногий, редкие рыжеватые волосы причёсаны волосок к волоску, на груди шёлковое кашне.
Лиргамир развернулся, тут же изумительным образом меняясь. Ещё не развернувшись вполне, он уже был другим, крепче и больше, и даже старше. И молча смотрел на коренастого.
– То, что вы ищете, у нас, – сказал коренастый, очень довольный собой, мне казалось, ему хотелось скакать на одной ножке с выкриками: «Да-да! Я тебя сделал!», но он только обернулся она одного из своих, державшего кейс.
Лиргамир смотрел на него, молча некоторое время, и опустив голову, но при его росте получалось, что он смотрит сразу и свысока, и исподлобья.
– Чего ты хочешь за это? – и голос у Лиргамира оказался сейчас совсем иным, жестоким как сухой лёд.
– А ты не хочешь узнать, как они попали ко мне? Как я вышел на вас? Как я узнал, что вы оба живы и…
– Плевать мне, – с отвращением дёрнув губами, сказал Лиргамир. – Что за мою вещь?
Мы с Лётчиком с удивлением замерли, наблюдая странную сцену.
– Может, отойдём? – сказал коренастый.
– Говори при них, – Лиргамир имел в виду нас с Лётчиком.
Коренастый усмехнулся.
– Знаешь, Марк, сынок, в наших рядах выросли очень большие зубы на тебя. И твой долг многократно вырос. А ещё… – он обернулся на свою свиту. – А ещё некоторые считают, что ты отстаиваешь какие-то там благородные цели, семью и прочую старомодную советскую пургу. Вот я и хочу оказать им, до чего они неправы, потому что ты гнилой извращенец, и жена для тебя всего лишь один из источников доходов.
Он смотрел на Лиргамира, продолжая наслаждаться моментом, пока тот, похожий на пронзённого копьями воина, смотрел на него сверху вниз. Именно так сверху вниз и дело не в росте, он намного выше, да, но он смотрел так, потому что относился к коренастому, как к чему-то отвратительному и низкому, не надо говорить, чтобы показать это…
– Так вот, чтобы прекратить ненужные брожения, я хочу, чтобы ты признал, что ты извращенец, чтобы об этом знали все, кто имеет с тобой дело.
Лиргамир смотрел на него, сложив руки на груди, ожидая продолжения.
– Мои парни не верят, что ты заднеприводной. Говорят, так защищать свою жену педик не может. Не понимают, что ради выгоды люди и не на то способны.
– Хорошо, – Лиргамир поднял голову, глядя на всех собравшихся сразу, и сказал невозмутимо: – Я, Марк Лиргамир – дырявый педик, подтверждаю. Все слышали?
Он даже голос поднял.
– Боюсь этого мало, Марк Борисыч, – самодовольно усмехнулся коренастый.
– Мало? – Лиргамир усмехнулся страшно. И ка-ак крикнет: – Я грязный педрила, я долбился в задницу, я брал в рот и… что там ещё… чёрт возьми… всё, что ты можешь вообразить свои больным мозгом, Вито, я делал!.. Слышите, мужики?.. Теперь доволен?
Вито немного побледнел, дёрнув толстым носом, и снова покачал головой.
– Не-ет. Так легко не будет. Они поимеют тебя, – он обернулся на своих спутников. – И в машине там с нами ещё семеро. Понимаешь, привыкли в зоне… А ты парень-то загляденье, у них давно стоит на тебя. Поимеют и снимут на видео, чтобы показать, кому надо при случае.
– Да пожалуйста, – легко сказал Лиргамир. – Хоть здесь. Хоть на Красной площади напротив Кремля. Ты, Вито, хоть ротой своих зеков можешь меня отъюзать, да хоть на кол посади, хоть намотай мои кишки на колёса своего «мерина» и размажь по Москве, только отдай мою вещь. Отдай вот ему, я поеду с вами.
Он кивнул в сторону Лётчика, который побледнел, будто это его собирались увезти чокнутые урки для своих развлечений.
– Я вам говорил, ему понравится, – ухмыльнулся Вито, обращаясь к своим. Но у тех были совсем не такие лица, как у него.
Вито начал багроветь. Тогда Лиргамир сказал:
– Вито, не время трендеть, как я понимаю, – он чуть повернул голову к Лётчику. – Отдай клапаны.
Но Вито только ухмыльнулся, качая головой.
– Понимаешь, в чём дело, Марк Борисыч, это же тебе надо, чтобы Таня была жива, мне на это плевать. Так что это у тебя времени нет, а у меня сколько угодно. От трупа взять то, что мне надо, ещё проще. Хотя…
Он опять обернулся на своих:
– Выяснился интересный нюанс, что там помимо клеток у вас имеется эмбрион. Идеальный живой эмбрион. А это совсем другое дело. Я соглашусь объяснить парням, почему сегодня они останутся «без сладкого», в обмен на…
– Ну нет, – у Лиргамира дрогнули ноздри, и он выдвинулся лбом вперёд. – Её ты не тронешь. Я поеду с вами. Ты хотел, я согласен. Но к Тане никто не подойдёт.
– Тогда она умрёт, – сказал Вито, делая вид, что очень огорчён.
– Не много ли ты хочешь? И меня? И моих детей?
Вито беззвучно засмеялся.
– Надо было соглашаться сразу, Марк Борисыч, ещё два года назад, ты же ломаешься, цена и растёт.
– Отдай клапаны, пусть Таню прооперируют… а я…
– Да чёрт с тобой, Марк! – скривился Вито. – Это была проверка, и ты, пидор, её не прошёл, никому не нужна твоя задница, успокойся.
Тут неожиданно заговорил Лётчик.
– Послушайте, нет времени препираться и выяснять ваши высокие отношения, Таню ввели в кому, она на АИКе, и так мы не можем держать её долго, это очень опасно, сердце стоит, и… и уже может не завестись, а…
– Ты слышишь, Марк?! Твоя жена уже почти умерла, уже не одной ногой в могиле, она уже лежит в ней, а ты стоишь с лопатой. Закопаешь или поможешь выбраться, решай, Марк, – уже не ломаясь, проговорил Вито. – Я говорил тебе, она даже не будет знать… она ведь и о ребёнке ещё наверняка не знает… Подумай, всего несколько клеток и её жизнь.
Лиргамир дрогнул, будто ему воткнули штык в живот.
– Всё… бери, – прошептал он, опуская голову, словно у него сломалась шея. – Но вначале её прооперируют. Валерий Палыч, проследите, чтобы вначале… – я думал, он упадёт, даже шагнул вперёд, и он, действительно, оперся рукой о мой локоть, поднял глаза на меня, дрожащий и страшный, и увидел что-то за моим плечом.
Я обернулся, там был Платон, с расширенными от ужаса глазами он смотрел на нас, на то, как Лётчик почти бегом уходил с кейсом, в котором были бесценные клапаны, способные спасти Тане жизнь, её шанс… И как Вито вытащил телефон из кармана, намереваясь кому-то звонить. Я услышал: «Кира Николаевна, да, выезжайте, здесь всё готово», и подумал, удивительно, точное имя и отчество Киры, моей двоюродной сестры из Кировска. Как странно, будто завершается ход спирали, снова какая-то Кира…
Лиргамир бросился пот коридору к выходу. Платон посмотрел на меня и поспешил за ним, ну, и я тоже. И тут я увидел, что Лиргамир, отбежав несколько шагов от дорожки, упал коленями в снег, его громко вывернуло, правда, без толку, потому что блевать ему, очевидно, было нечем. Я вернулся внутрь, купил в киоске бутылку воды и вышел снова. Лиргамир сидел, высоко подняв колени и, прижав ладонь со снегом к лицу. Снег почти не таял под широкой длиннопалой ладонью, кончики пальцев подрагивали… А Платон говорил что-то ему. Когда я подошёл, то услышал, что Лиргамир ответил ему:
– …Я сделал хуже, Платон, ты… что… ты не понимаешь?.. Я не просто позволил… я все равно, что сам изнасиловал её, а после ещё и обокрал… – он посмотрел на Платона, увидел меня, и, взяв бутылку с благодарном кивком, отрыл её и выпил несколько глотков, а остальное вылил себе на голову. И плашмя приложил ладони. – Господи… я никогда не предавал её. Никогда… Только потому и… а теперь…
– Марк, вставай, ты простынешь, – поморщился Платон, тронув его за плечо, эта сцена отчаяния была неприятна ему, и я понимал, почему, внезапное душевное обнажение, притом публичное, выбивалось из картины мира и жизни, существующей в прекрасной гордой голове Платона. – Идём…
– Не надо… – сказал Лиргамир, оттолкнув его руку. – Не надо меня опекать.
– Идём, Марк, вставай люди смотрят.
– Да насрать мне, пусть смотрят! – огрызнулся Лиргамир. – А ты не стой так близко, решат, что и ты гей, как я…
– Ну, хватит, что ты как… Если ты гей, то я бабушка Красной Шапочки! – окончательно разозлился Платон. – Вставай!.. Марат, помоги поднять его. Хорош, Марк… Чего ты… ну и сделают аборт, вспомни, что Лётчик сказал об этом, всё равно нельзя сейчас было…
Лиргамир поднялся и оттолкнул Платона.
– Да пошёл он, Вьюгин твой к таким-то хренам, он сказал… он сказал… да он всё скажет и всё сделает, лишь бы…
Он посмотрел на меня.
– Вот он ещё может понять меня. Только твоего ребёнка никто не убил, да, Марат?
Я подошёл ближе и с размаха ударил ладонью по лицу. Он отшатнулся, качнувшись, в ужасе хватаясь за щеку и с изумлением глядя на меня. А сказал, глядя ему в эти самые изумлённые глаза:
– Да, Марк. Мой ребёнок сам погиб, не родился. Когда шевелился уже, когда уже она знала, что будет сын и ждала его, и я его ждал. Я сидел в СИЗО, где меня унижали и били по почкам, пристраивались к моей заднице, приходилось спать вполглаза, и каждый день меня заставляли признаться, угрожая, что иначе все в камере узнают, что я насильник несовершеннолетних… Да, она никогда не любила меня, я её любил с первого дня, как увидел ещё девчонкой, и я сломал ей жизнь своей любовью. Но тогда, в тюрьме, я думал иначе… Она была моим благословением, надеждой, моим счастьем, светом, который только и грел мою душу, не позволяя погрузиться в полное отчаяние. Я был ей проклятием, а она мне – даром Небес… Конечно, я понимаю тебя. Только ты её муж, я не был. Я только мечтал об этом, и уговаривал её, между прочим, но… за меня она не пошла. Она вышла за тебя, почему, знаешь, наверное, только ты… И сейчас ты принёс жертву, жаль, что не себя, тебе было бы легче, но… у всего своя цена… У тебя есть всё, у меня нет ничего… Но так-то – да, я тебя понимаю…
Марк долго смотрел мне в лицо, отнял руку от лица, и, сделав шаг ко мне, сжал моё плечо.
– Да… да… прости. И.. спасибо. Вы… – он оглянулся на Платона. – Мужики, вы простите меня… что я… как баба расклеился.
– Ничего, – сказал Платон. – Со своими можно. Идём.
Он хлопнул его по плечу. Мы развернулись к крыльцу, и тут я увидел Киру. Мою двоюродную сестру, Киру, которая по тому самому крыльцу поднималась тоже.
– Кира!.. – воскликнул я изумлённо.
Она, очень красивая, даже лучше, чем была школьницей, настоящая столичная дама, одетая в симпатичную норковую шубку, несла небольшой чемоданчик в руке, обернулась с изумлением.
– Марат?.. Ты как здесь? Или… ты с Таней здесь? – усмехнулась она. – Конечно, где она, там и ты… Наверное, счастлив теперь?
– А ты зачем здесь? – спросил я.
– Я-то… я по работе. Здравствуйте, Платон, – она кивнула и Платону. – Извините, очень спешу.
Мы остановились с Маратом и посмотрели друг на друга. Лиргамир обернулся к нам.
– Погодите-ка… – он смотрел на меня, потом на Платона. – Это… что… Кира, подружка Тани?
Вообще-то было, чему удивиться.
– Д-да… – сказал Платон, изумлённо. – Откуда ты её знаешь?
– Я не знаю её. Я знаю о ней… так ведь, Марат? – он смотрел на меня. Снова сосредоточенный и строгий как перед этим. – А… зачем она здесь?
И тут я всё понял.
– Её вызвал Вито, – сказал я. – Я слышал, он звонил. Она пришла… взять материал… я думаю…
– Что?!.. – беззвучно выдохнул Платон, обернувшись на меня.
А Лиргамир кивнул, я хотел было поспешить за Кирой, остановить её, не дать сделать то, зачем она явилась, как гриф, как гиена терзать Танино тело уже в самом прямом смысле.
– Не надо, Марат. Этого уже не изменишь, мы не остановим их, их там не меньше десятка. И с этой приехали ещё, – он кивнул на минивэн, из которого вышла Кира. – Мы просто определим круг обречённых. И всё.
Он говорил немного металлическим голосом и уже с невозмутимым, снова очень бледным лицом.
– Кстати, один из тех, что был с Вито, ты… должен знать его. Вон он, молодой… – он кивнул себе за правое плечо. – Как его звать, Таня говорила… я забыл, видел его в Питере…
– РОман?! – с изумлением воскликнул я, узнавая среди прочих в свите Вито того самого Романа, который жил с Таней вместе в одном доме, а потом со страху бросил её и сбежал.
– Именно… Ты знал, что он предал вас? – похоже, Лиргамир полностью овладел собой, даже мокрые волосы, будто уже высохли и лежали надо лбом как надо, никакой отчаянной взъерошенности, нет, снова только красивая небрежность, как и во всём его облике.
– Он? Не может быть…
– Может… Я удивляюсь другому, что он здесь, – хмурясь, проговорил Лиргамир, будто сам с собой. – Ведь какая уверенная сволочь… И почему он здесь, вот это тоже интересно. Не думаю, что случайно…
…Конечно, не случайно. Я хотел видеть, как этому снежному барсу охотник всадит копьё в бок, как он будет корчиться, как будет извиваться, кусать древко, тщетно пытаясь вырвать его. Правду сказать, я не ожидал, что речь будет идти о жизни Тани, я как-то немного по-другому представлял себе проблему, мне казалось, это как зуб вставить. Да ещё оказалось, что она снова беременна, об этом донесли Вито его люди, подкупленные в больнице, где он, расставив силки, и ожидал этих двух опасных и прекрасных зверей с того дня, как я рассказал ему то, что узнал от Кати.
О, это было сладко наблюдать, как Вито распинал его. Правда немного смазало, как решительно он согласился на всё, что угодно, на любую жертву, любое бесчестье в отношении себя, только бы не коснулись Тани, только бы отдали эти несчастные клапаны, от которых, оказывается, зависела её жизнь сейчас. Это удивительным образом подняло его в моих глазах, как бы мне ни хотелось поглумиться и сказать, что педик всегда рад зад подставить, но я видел, что не только меня, но и остальных, кто был с Вито, странным образом тронула эта его готовность пожертвовать всем ради неё. Признаться, я не ожидал, что такой вот, лощёный красавец, может быть совершеннейшим дворовым босяком ради этой вздорной Тани… совершенно это не вязалось с тем, как он выглядит, как ведёт себя, как говорит, вообще с ним, и что я слышал о нём, это не вязалось.
Впрочем, и с Таней много чего не вязалось.
И очень приятно было видеть, как Вито всё же переломил ему хребет, и что с ним сделалось, и как выглядел Платон, мой поверженный соперник, рогатый муж, и шьотярвский егерь Преображенский, каким-то странным образом встроившийся в их компанию. И даже то, что он не узнал меня, мне было на руку, я смотрел на них, упиваясь своей местью им, сильным и великолепным, а я такой мелкий и незамеченный даже причинил им всем столько боли. Этим троим и самой Тане.
Её я не видел. Но я увижу, я ещё упьюсь своей местью вполне. Всё впереди…
А сейчас я видел, как они прошли в вестибюль и нашли там… Марка Миреновича, он тут тоже оказался удивительным образом, и какая-то видная женщина, я мог только догадываться, что это мать Тани и Платона, потому что Платон вообще-то был очень похож на неё, Таня же другая. Она вообще другая. И мне теперь не терпелось увидеть её…
…Если бы я знала, что этот красивый большеглазый юноша так интересуется Таней, я бы позвала его посмотреть на неё. Что называется, полюбоваться, что стало с её хвалёной красотой.
Да, я пришла взять материал. Конечно, я не готовилась к этому заранее, Боже упаси, я давно забыла о Танином существовании. Ну, почти забыла, потому что ею всё время тыкали с экрана телевизора, то она смотрела на меня из модных журналов, которые я всегда любила листать, а потом и вовсе стала героиней шоу «Рок и мода» с Володей Книжником, которого почему-то стали звать Ленин… С Володей.
Я бы не смотрела. Я бы наплевала, давно уже отболело то, что было тогда. Надо сказать, я насладилась вполне той местью, той пляской, завистливой ненависти, которая получилась такой великолепной. Правда меня всё же, что называется, поймали, но тоже ведь по моей глупости, нечего было болтать Володе. С тех пор я научилась держать чувства при себе.
После всех тех событий, удовлетворённая, я поступила в мединститут, и в Кировск больше не возвращалась даже на каникулы, я находила, чем мне заняться в Москве, на кафедрах всегда нужна была помощь, а особенно в те годы, когда так упало финансирование и не хватало на зарплаты мелким, но таким необходимым сотрудникам как уборщицы и прочие. Так что в ненавистном Кировске, где и ко мне никто больше не относился с симпатией, мне нечего было делать. Окончив институт, я пошла в ординатуру, и стала вначале подрабатывать, а после, уже в аспирантуре, и совсем перешла на работу в одну из клиник Nova Vita, принадлежавших Виктору Викторовичу.
Я была на хорошем счету, молодых и перспективных ценят высоко. Мы с эмбриологами, действительно, экспериментировали с зародышами, с клонированием в том числе. Пока не слишком успешно. Мне всё время приходило в голову, что для создания человека необходима мелочь, та самая «частица Бога», что вдыхает жизнь во всё, а мы ею, конечно, не владели.
Впрочем, я гнала эти мысли, это было так глупо и провинциально, попахивало религиозным мракобесием, что я даже себе не признавалась в их существовании, ведь тогда пришлось бы задумываться слишком о многом, а слова «грех» не было и не могло быть в моём лексиконе.
И так я очень хорошо жила эти годы, зарабатывая большие деньги, я даже могла купить квартиру, правда, в ближнем городке-спутнике Москвы, но и это большое дело.
И вдруг стало известно, что наш босс имеет совершенно определённую цель. Не просто ребёнок из пробирки для себя, но ребёнок определённых качеств. Он объявил нам задачу, спросив, возможно ли скрестить клетки Тани Олейник и его, чтобы получился её ребёнок как бы от него. Когда его спросили напрямую, почему просто не жениться на ней и не делать это обычным способом, он ответил, оно я уже знала ответ на этот вопрос: Таня бесплодна, и сам Виктор Викторович тоже был бесплоден, получить ребёнка он мог только с помощью ЭКО и весьма неприятных процедур для себя тоже. А жениться ради этого на такой как Таня… кому это надо? Тройная морока.
От него материал мы получили давно, но от Тани никак не удавалось. Очень странно, но купить её яйцеклетки оказалось невозможно: мало того, что она всегда была беспросветной советской дурой, так ещё и муж у неё оказался из таких же, кто считал, что торговать детьми безнравственно. Господи, на пороге новое тысячелетие, а они о нравственности. Эта Таня, которую выгнали бы из школы за распущенность, которая устроила форменный бордель в Кировских развалинах, и теперь была замужем за богатым московским мальчиком и открыто встречалась совершенно с другим, вот эта… будет говорить нам о нравственности и отказываться от честной сделки?
Меня это так разозлило, что я предложила Виктору Викторовичу просто похитить её, ну и… клетки взять. Он долго на меня смотрел.
– Тогда проще убить.
– Яйцеклетки погибнут.
– Но вы же мне обещаете клон… – и он испытующе пронзил взглядом начальника нашей лаборатории.
К счастью, наш начальник нашёл в себе достаточно смелости сказать, что теоретически всё это возможно, но до сих пор нам не удалось это сделать.
– Возможно, именно потому, что клетки были мертвы, Виктор Викторович. Нужны живые клетки… И потом, всё же клон – это не то, то вам нужно, ведь так? Вы хотите ребёнка. Своего, но от этой женщины. Это означает только вариант ЭКО. И нам нужны её яйцеклетки.
Когда же сегодня мы узнали, что имеется беременность, наш начальник воодушевился.
– Нам нужен этот эмбрион!
– Как вы себе этот представляете? Сан Саныч, мы привезём лишь… какой-то детрит.
– А вы постарайтесь. Выскоблите кареткой с эндометрием вместе и плодное яйцо, и в азот. Если нам удастся получить его живым… Вы видели ведь этих людей? – он посмотрел мне в глаза.
«Видела», да чтоб я провалилась! Я с этой паршивкой дружила восемь лет, каждый день смотрела на неё, пытаясь разобраться, почему она даже во мне, кто ненавидит её всеми фибрами, вызывает желание, не отрываясь смотреть на неё, подражать, смеяться её шуткам и даже просто улыбаться от того, что я просто её вижу. Но её мужа, этого загадочного Лиргамира, которого, как мне казалось, боится даже Виктор Викторович, я не видела никогда.
– Ну, а я видел, – Сан Саныч откинулся на спинку своего богатого кресла. – И кое-что о нём слышал… Евгенику заклеймили как расистскую лженауку, но, честное слово, я бы предпочёл вырастить этот эмбрион, а не создавал бы искусственное дитя нашего уважаемого босса… Тем более что эта женщина, если выживет теперь, вряд ли сможет ещё рожать.
– Ребёнок у неё есть.
– Но его мы уже не сможем выдать за ребёнка Виктора Викторовича, – он выразительно посмотрел мне в глаза.
– Я вас правильно поняла?.. – я всё же не могла поверить в это.
Сан Саныч показал на свой рот, изобразив молнию, на которую будто бы закрыл его. Конечно, то, что он задумал маловыполнимо, я не представляю, чтобы после отторжения из организма матери, пусть и на таком раннем сроке, но эмбрион сохранил бы жизнеспособность. Но почему бы и не провести эксперимент. О том, что это всё во мне вызывало мстительное возбуждение, я не говорю, я с удивлением почувствовала его. Мне казалось, всё давно забыто, всё перегорело во мне, и вот сейчас я поняла, что нет, всё живо, так же, как было тогда… Странно, возможно, во мне сработали какие-то нервные связи, грубо говоря, рефлекс, за столько лет я привыкла испытывать эти эмоции, и даже такой большой перерыв этот мощный рефлекс не разрушил.
Как бы то ни было, но я поехала в Бакулевский институт в сопровождении охраны, с портативным переносным аппаратом УЗИ, и по дороге уже не думала о том, что я сейчас увижу Таню, которую в последние годы я видела только по телевизору или в журналах, и то, потому что её было слишком много. Я думала о том, как мне таким образом извлечь эмбрион, чтобы он остался невредим и жизнеспособен. Задача практически невыполнимая, но потому и интересная. А что если удастся? Ведь это впервые, чтобы, по сути, абортивный материал был использован для ЭКО. Это, как говориться, пахнет, если не Нобелевской, то серьёзным прорывом. Публикациями в международных журналах, буквально, славой.
Да, именно это и было в моей голове, когда я вышла из машины во дворе Бакулевского центра. И я даже забыла о том, что мне сейчас предстоит очень ответственное, и сложное поручение. Надо сказать, я испытывала гордость, и даже приступ тщеславия, приятно бурлящий в крови. И только, когда я уже, торопясь, поднималась на крыльцо клиники, мне напомнили о том, к кому же я приехала, то есть не только зачем, но и к кому…
Я увидела и, конечно, сразу узнала Марата и Платона, просто потому что только что видела их обоих по телевизору, но, конечно, увидеть вот так их было неожиданно и они какие-то не такие, как на экране, хотя, кажется, те же. В первое мгновение после удивления, я подумала, надо бы подойти, но вспомнила, что я спешу, а ещё… а ещё вдруг поняла, зачем я здесь.
Вот тут я и посмотрела на третьего, бывшего с ними, я бы обратила на него внимание и просто потому, что в него весьма примечательная внешность: удивительно правильное лицо, оно показалось бы неживым, если бы не очень острый взгляд серых, даже тёмно-серых глаз из-под согласных прямых бровей, его глаза жгли, и я ещё не поняла, какого рода интерес горит на их дне, он меня взволновал, этот огонь, если это тот самый Лиргамир, муж Тани… получается, ей снова достался какой-то необыкновенный мужчина, наделённый не просто красивой внешностью, но внутренним огнём такой силы, которого я ещё не встречала. Наверное, потому я и не была замужем и всерьёз ни с кем не встречалась, что все мужчины, что встречались мне были мелки, тусклы и не вызывали во мне ничего, кроме усталости от их внимания уже на втором-третьем свидании.
И вот такой, прожигающий взгляд, который воспламеняет даже на расстоянии, у того, кто опять принадлежит не мне? И не просто мне не принадлежит, но он её. Опять её, Тани! Это чёртовой Тани Олейник, которая будто появилась на свет отнимать у меня всё лучшее. О Володе я не вспоминала столько же времени, сколько не думала о ней, о Тане. И то, что Володя всё же стал знаменитым, вся эта шумиха и упоминания их имён вместе тоже мало волновали меня, я пережила это, перемолола в своей душе и забыла, и смотрела теперь отстранённо, даже не думая, что несмотря ни на что, они всё же вместе. Хотя это и были немного странные отношения, потому что Таня была замужем, и даже в нынешние времена довольно свободных нравов, даже с модой на эту самую свободу, на эту тему говорили глухо.
Когда же Володя погиб… это было больно. Неожиданно и больно. Я не думала о смерти сама и не думала, что могу в скором времени услышать о смерти кого-то из моих сверстников, там более о смерти Володи. В тот момент, год назад, всё как-то внезапно всколыхнулось, ожило во мне, я даже плакала… Больше того, я пошла на его похороны… И я видела безобразную сцену, которую устроила у гроба бывшая жена Володи, показавшаяся какой-то огромной лохматой вороной набросившейся на ласточку. Когда истошно заплакал его сын, я не смогла этого выдержать и ушла, не дожидаясь окончания церемонии. Проталкиваясь сквозь толпу, я выронила где-то свой букет красных гвоздик, не в силах сдерживать слёзы, и, рыдая, что ни в ком не вызвало удивления, многие плакали в той толпе. Оказалось, во мне ещё много было живого.
Когда я услышала о смерти Тани немного позже, это уже не тронуло меня вовсе, мне казалось, она умерла вместе с ним, с Володей.
Каково же было моё удивление, когда оказалось, что она не только жива, но именно от неё материал тщится получить наш Виктор Викторович, признаться, мне не было ничего об этом известно до сего дня. И вот я приехала, чтобы увидеть её и забрать у неё то, что понадобится нам для удивительного эксперимента. Странно и удивительно переплетает судьба наши с ней жизни.
И, конечно, вот он, этот человек, Лиргамир, судя по всему, именно о нём говорил Сан Саныч, когда упомянул о евгенике. Да, конечно, соединить Таню, какой её помнила я, и вот этого изумительного человека, это, действительно достойный материал, как говориться, куда выигрышнее генов кривоногого и неказистого злобного паука Виктора Викторовича. Так что во мне появился личный интерес постараться доставить их эмбрион живым…
Когда я вошла в реанимацию, со мной был охранник, который нёс аппарат УЗИ, нас обоих заставили надеть стерильные халаты и маски, что в общем понятно, послеоперационный период да ещё после такого вмешательства… Мне стало не по себе, когда я подумала, что я пришла совершить над беспомощной женщиной, которая притом находится между жизнью и смертью… А ведь это чудовищный по своему цинизму и наглости акт, я намереваюсь ограбить её в самом страшном смысле. Я отбираю то, что раньше никто не пытался воровать, биологическую идентичность. И только потому, что мне за это хорошо платят. Получается, в этом мире можно купить всё? Получается и я продалась, получается, я пришла совершить противоестественное и преступное деяние только потому, что за это заплачено?
Я остановилась, глядя на койку, на которой, опутанная проводами и трубками с дренажами, торчащими из груди, посередине которой приклеена повязка, а под ней, ясно, длинный шов. Такой был у Тани, но я никогда не знала, откуда он там взялся, сама она отшучивалась, и я поняла только, когда уже училась в медицинском, поняла окончательно. Хотя ходили неясные разговоры, когда Таня лежала в больнице после выкидыша, но я не придавала значения, не желая вникать в её проблемы больше, чем уже была вовлечена.
И вот теперь… я стояла здесь и смотрела на неё. Я вдруг вспомнила, что я сделала тогда с ней, но вот он, Марат, тут же, так никуда и не делся, всё возле, а Марат тоже не самый худший был юноша когда-то, и как он влюбился в неё… И что, что она, конечно, никогда не осталась бы с ним на ночь, если бы я не отравила их тогда… Он в неё влюблён. Был и остался. Так что потеряла ли она в результате? Теперь мне так не казалось…
И всё же… Я могу не делать того, зачем меня послали. Я могу отдать любую яйцеклетку из нашего банка, кто и когда заметит разницу? Никто и никогда. Ведь гарантий сходства никаких нет, это вам не синий и жёлтый смешать, и то получатся разные оттенки зелёного, если чуть-чуть изменить пропорции, в яйцеклетке нет копии женщины, в теле которой она произведена, там всего лишь зашифрованный код всех поколений её предков. Так что никто и никогда не узнает о подмене. Ну, а эмбрион… ну не получилось, разрушился. И так 99,9 процентов, что он погибнет. Я могу это сделать. Могу оставить ей её ребёнка, и не трогать её клетки, отдам клетки тех, кто добровольно продал… Да, за моей спиной стоит охранник, но что он понимает? Я просто заставлю его выйти, я в любом случае сделаю это, потому что манипуляция не для глаз посторонних, тем более мужчин. Я могу… могу, и всё это без риска для себя…
Я обернулась, показала охраннику, куда поставить аппарат УЗИ, он был на батарейках, так что мне его помощь не нужна даже в этом.
– Выйдете пока, – сказала я ему.
Он только кивнул. Я подошла ближе к кровати… да, пикает аппарат, шуршит ИВЛ, лицо перекрывает эта маска… Но это Таня. Таня… один взгляд на которую всегда вызывал во мне волнение восторга, потому что как я ни ненавидела её, но смотреть на неё без восхищения не могла, таким прекрасным и гармоничным было её лицо, таким изящным и грациозным тело, движения, будто она репетирует их перед зеркалом целыми днями, полны мягкой силы и гибкости настолько, что хочется им подражать. Но как подражать её нежному голосу, звенящему как струна, журчащему смеху? Как подражать вот этому всему, из чего состоит она вся, и всегда будет такой, даже когда станет старухой, останется притягательной. Если она притягивает меня, то как она действует на тех, кто никогда не испытывал ненависти к ней?
Я прикоснулась к её лунным волосам. Удивительно, какие они мягкие и тонкие, я не знала прежде, я думала они как мои – плотные и густые, нет, её совсем иные, так и гладила бы их, запуская пальцы к тёплой голове, накручивая вокруг фаланг, они как дистиллированная вода, такие же нежные, неплотные…
Удивительные тёмные, почти чёрные брови и такие густые, как это странно у такой блондинки, они узкими красивыми линиями уходили к вискам от тонкой переносицы, и никаких лишних волосков, с которыми, к примеру, постоянно боролась я, доводя от природы густые брови до состояния ниточек. А она ничего никогда вроде и не делает и остаётся вот такой прекрасной. Господи, какое лицо… Наверное, если бы кто-то хотел создать нечто идеальное, он должен был бы смотреть на неё. Вот этот идеальный широкий лоб, кто вымерял его и какой линейкой, чтобы он был вот таким под правильной скобкой волос над ним, выпуклый и светящийся. Эти ресницы, блестящие тёмным шёлком, я не вижу сейчас её глаз, но я знаю, какие они, какой в них глубокий синий цвет, какие широкие в них зрачки, кажется, в них отражается половина мира. Я не могла, как следует видеть губы, между них была вставлена трубка для дыхания, но их чёткая красивая линия была мне хорошо видна, как и их бледность, и кровь между ними, давнишняя уже, это только засохшие крупинки, всего лишь…
Она очень похудела, это даже удивительно, как хорошо я помнила её лицо, и сейчас я вижу, как ввалились у неё глазницы и выступили скулы, даже на висках над скулами появились небольшие западения… Ты очень больна, Таня, и, может быть, ты даже не останешься жить, может быть, все твои мучения вообще напрасны, а я… А может быть, я дам тебе вторую жизнь, если заберу сейчас твои клетки. И шанс твоему ребёнку, который, возможно, сейчас обречен?
Но нет, ты хочешь уговорить саму себя, что действуешь не в интересах извращённых злодеев. Ты воровка, ты пришла её ограбить. Ты уже делала так с ней, ты уже украла у неё чудо первой ночи любви, утопив её в дурмане.
Она сама виновата. Сама! Сама…
Конечно, сама. Уже тем одним, что она приехала в Кировск и нарушила там весь порядок, который так хорошо складывался вокруг тебя. Внесла неправильность, какой-то изгиб, даже слом, и перемешала все краски, как вечно делала на своей палитре и притом у неё выходили самые лучшие эскизы. Ох, как же я её ненавижу за то, что не могу не восхищаться ею. Даже вот такой, обнажённой передо мной, даже растерзанной… а я пришла ещё дотерзать её. Забраться в святая святых её глубин и загадок…
Вдруг какой-то шум за дверью отвлёк меня от моих тяжёлых размышлений. Я вышла в коридор и увидела… даже Вьюгин оказался здесь, он пытался прорваться в реанимацию, из которой выгнали всех, чтобы я могла сделать то, для чего пришла. Даже Вьюгин. Даже он по сию пору верен ей, вон побелел глазами, узнавая меня. Они все обожают её, все превозносят, восторгаются, не видят недостатков. И это не ослепление, это длится и длится…
Наверное, если бы не появился Валера Вьюгин, всё сегодня могло пойти иначе…
Было очень больно. Очень больно и горячо в груди, я видела жар, который пристроился там и шевелился, будто он живой. А он и был живым, потому что это шар огня. Потом он перестал ворочаться, просто немного успокоился, остановился и улёгся.
А потом появилась другая боль, второй горящий шар вторгся в живот. И я снова перенеслась во времени и пространстве в затхлую психбольницу и увидела серое лицо Костеньки над собой, его большие красные губы, которыми он неизменно целовал меня там, но к счастью, ни разу не коснулся лица, предпочитая смотреть в него, не мигая, словно снимал на фотоплёнку… как это было больно… как больно, знает только тот, чью рану тревожили день за днём, срывая струпья и полосуя одним и тем же тупым орудием вновь и вновь…
Мне так захотелось закричать и сбросить всё это, сделать то, чего я не могла сделать с Костенькой. Ну, я так и сделала, потому что терпеть было уже нельзя, ещё раз невозможно…
– Ш-ш-ш, Таня, чего ты кричишь? – я услышала тихий Валерин голос. И этот голос улыбался. – Я сейчас достану трубку, и будешь дышать сама. Слышишь?
Я открыла глаза, и, наконец, смогла дышать.
– Слыш-шу… – просипела я и закашлялась, потому что в горле жгло и саднило, очень знакомое чувство, пережитое уже не раз в детстве.
– Как ты чувствуешь? – спросил Валера, продолжая улыбаться.
– Плохо, как… что ты… спрашиваешь… – разозлилась я, вот что улыбается?
Было холодно, я обнажена, представляю, как я хороша перед ним, лежу распластанная, на грудине нашлёпка, небось, и груди наружу, рёбра тощие… Стыдоба-позорище… Я хотела немедленно прикрыться, но не удалось, оказалось, руки привязаны, меня накрыла волна паники, и я забилась в отчаянии.
– О, Господи… что это… что это?! – со слезами буквально просипела я, крик вышел таким…
– Тише ты, – рассмеялся Валера. – Тише, не рвись, сейчас отстегну. Реанимация, всех фиксируют, чего испугалась-то…
– О, Боже мой… Боже мой… – я чувствовала, как тяжко и с каким-то странным грохотом заколотилось сердце, поспешила прижать руки к груди, на одной манжета от тонометра, а груди и правда были обнажённые, я закрылась, как могла. И набросилась на Валеру: – Что ты… смеёшься-то?
Но он теперь уже и, правда, засмеялся, очень тихо, потому что мы были за ширмой, а с той стороны что-то тоже пикало, наверное, там ещё один пациент.
– Да я не смеюсь, Танюшка, я радуюсь, – сказал Валера, продолжая весь искриться. – Как дышится?
– Плохо, Валер, потому что ты здесь… Я хочу сесть. Можно?
– Садись, – кивнул он, продолжая улыбаться. – Давай помогу.
– Да ладно… – я оттолкнула его руки, поднимаясь, голова правда закружилась, но в целом всё равно лучше, чем лежать перед ним. – Не трогай ты, Господи… лишь бы лапать.
Он прыснул, становясь ещё веселее.
– Что ты всё смеёшься, Господи? Обхохотался… – разозлилась я.
– Потом скажу.
– Ну, я представляю… – я потрогала голову, волосы сбились, я пригладила одной рукой как могла. – Почему я голая-то?
– Тань, ты ерунду-то хоть не спрашивай, – улыбнулся он, и протянул руку к моей голове, помогая пригладить волосы.
– А… меня когда в палату переведут? – спросила я, снова отодвигая его руки. – И вообще, одеться бы…
– Всё будет, не переживай. И в палату, и одеться.
– Лётчик, принеси какую-нибудь одежду, а? Хоть страшную, хоть какую… не могу я так, совсем… как труп в морге, невозможно… – я посмотрела на него, мне страшно подумать, как я выгляжу. Я вижу, какие тощие руки, торчат локти, запястья, всё какое-то синее, я стала ещё худее, чем была до операции, и лохматая, и совершенно обнажённая при этом, это уже даже не цыплёнок из советского гастронома…
Валера как-то болезненно поморщился:
– Ты не говори так… не понимаешь, – сказал он.
– Всё я понимаю, подумаешь, – фыркнула я, куда там, тоскующий влюбленный, осточертело притворство и хитрые ходы, рассчитанные на доверчивую дурочку Таню Олейник. – Пожалуйста, принеси, хоть что-нибудь одеться… и, Лётчик, почему так болит живот?
Он посмотрел мне в глаза и тут же отвёл взгляд, бледнея.
Это показалось мне странным, и вообще была какая-то странная мокрота у меня между ног, я заглянула под простыню, которой я была укрыта, месячные начались… странно, живот у меня прежде от этого не болел. Во только месячных сейчас мне, беспортошной, и не хватает.
– Лётчик… – смущаясь, я съехала пониже, сжимая бёдра. – Слушай… я не знаю, я просто… а тут…
– Ладно, я понял, не заикайся, сейчас я придумаю что-нибудь, – сказал он, оборачиваясь по сторонам. – Обход проведут и переведут тебя в палату, потерпи. А одежду я тоже принесу.
В груди всё как-то шумно лязгало, Лётчик хотел было отойти, но я взяла его за руку.
– Слушай… а оно должно так греметь? – негромко спросила я.
Он улыбнулся, оборачиваясь, пожал мне пальцы.
– Ты привыкнешь.
Я закрылась страшной простынёй до подбородка и думала, будут ли меня ругать за то, что я изгваздала им всё бельё кровью, с другой стороны, я ведь не нарочно…
Через пару минут ко мне подошла медсестра и, наклонившись, вполголоса спросила:
– Месячные у вас, да?
Я кивнула. Тогда она дала мне тампон тихонечко.
– Помочь вам? – участливо спросила она.
– Ох, нет, спасибо, – улыбнулась я.
Они все меня беспомощной инвалидкой считают теперь? Только этого мне и не хватало. Я это ненавижу, ненавидела это с самого детства, сколько себя помню и всегда боролась с миром за то, чтобы быть как все, и не жалкой и зависимой…
Но медсестра, что помогла мне, помогла и одеться в халат, и даже тапочки раздобыла, проводила до туалета.
– Голова не кружится? Может, мне рядом постоять?
Голова, конечно, кружилась, но не до такой степени, чтобы журчать в чьём-либо присутствии. В зеркале в туалете, спасибо, что оно было, я увидела себя… зрелище не для слабонервных, что называется, такой худой и даже какой-то синей от худобы я ещё никогда не была, волосы всклокоченные, и кажутся какими-то голубыми от грязи, вероятно, у шеи кости, и ещё каких-то жутких тёмно-красных пятен хватает. Словом, «красоты» хоть ковшом откладывай. Я умылась, и кое-как уложила волосы, пригладила водой и завязала бинтом, который сняла с руки, где мне прикрыли катетер. Так вид хоть немного стал лучше. Я запахнула поплотнее халат на себе и вернулась к своей ширме.
Однако пока я ходила по нужде, ко мне пришёл обход, причем сразу четыре врача: Владимир Иванович, который называл меня крестницей неизменно, Геннадий Фёдорович, Валера и неизвестный представительный дед, оказавшийся профессором. Они все очень удивились, увидев меня, пришедшей из известного места.
– Валерий Палыч, что-то ваша подопечная бродит уже, – с улыбкой сказал этот самый профессор, оборачиваясь на остальных. – Ну, вы герои дня, коллеги, если после такого пациентка встала и спокойно ходит на четвёртый день. Как чувствуете себя, деточка?
Я от неожиданности растерялась, но вот это обращение «деточка» согрело и взбодрило меня.
– Хорошо, – сказала я, в смущении за свой неказистый вид, и села на кровать, она была слишком высокой, тапок у меня свалился с ноги, что, почему-то вызвало усмешки у докторов.
Геннадий Федорович докладывал что-то о моих анализах, рентгенах, ЭХО и прочих, я ничего не понимала в их загадочной абракадабре, хотя слышала её с самого детства, доктора мне всегда казались какими-то небожителями с их загадками и белыми одеждами, безграничной властью над нами, несведущими, и способностью эту власть обращать на наше благо. И пока они щёлкали своими языками надо мной, я всё пыталась достать упавший тапочек, вытягивая ногу, пока Валера не выдержал и не подошёл, присев, просто надел его мне на ногу, натянув на пятку.
– Тань, целое шоу… – вполголоса сказал он и усмехнулся.
Я не подумала и не обратила внимания, что доктора невольно следили за тем, что я делаю, вытягивая свою голую ногу, пытаясь надеть тапок.
– Ну, хорошо, Татьяна, – сказал профессор, улыбаясь. – Очень рад, что тебе лучше. Теперь понаблюдаем с недельку и отпустим. Но приходить к нам надо будет каждую неделю, потом пореже.
Он даже погладил меня по плечу сухой и суховатой стариковской ладонью.
Так что примерно через час меня отвели в палату. И тут же явился Валера, застав меня у окна, куда я выглядывала, чтобы посмотреть, что происходит на улице, ведь я не видела мира несколько дней. Был самый обычный зимний день, пасмурный и серо-белый, на тротуарах заскоруз лёд, значит, была оттепель, когда мы ехали на дачу, было морозно, но, как я понимаю, теперь снова подморозило, пешеходы оскальзывались на ледяных колдобинах, которые ещё не успели посыпать песком. А вон и тракторочек с тем самым песком…
– Ты полежала бы, Танюша? – услышала я за спиной.
Я обернулась. Валера снова улыбался, будто наступил самый лучшей день его жизни.
– Что ты, Лётчик сияешь целый день? Тебе премию выписали, что ли? – спросила я.
– Что бы ты понимала в премиях, – усмехнулся Валера. – Вообще-то меня только взяли на работу, так что премии пока не положены.
– Почему только взяли? – я села на койку, довольно высокую снова, и опять соскользнули дурацкие тапки.
Валера улыбнулся и поднял мои ноги на кровать, укрывая тощим одеялом.
– Одеяло тебе любимое надо, – сказал он, продолжая держать руку на моих лодыжках, хоть и через одеяло, но я чувствую его прикосновение, и…оно меня жжет. – Скоро на перевязку позовут, я зайду.
– Не надо, – сказала я.
Он дрогнул, бледнея, выпрямился, глядя на меня.
– Я не хочу, чтобы ты смотрел на эти… раны, трубки, на эти кости… – с отвращением сказала я, посмотрев на себя, всё сейчас спрятано под этим заскорузлым от сотен стирок халатом, но мне хватит и того, что он уже видел эту страшную повязку, эти трубки, и страшно торчащие рёбра, теперь всё не так, как было прежде и не только потому, что я очень подурнела от болезни, но и потому, что между нами всё теперь иначе. Странно, что он не чувствует этого. Он всегда чувствовал.
Ничего не чувствует, не понимает… Боже мой, он надвинулся вдруг на меня.
– Я видел уже всё это, Танюша, – прошептал он, ещё приближаясь. – Я даже сердце твоё видел…
– Пальцы не вложил?
– Что? – он нахмурился, остановившись в своём движении.
– Как Фома в раны Спасителя, ты пальцы в моё сердце не вложил, чтобы проверить, настоящее оно или нет?
– Таня…
– Знаешь… мне кажется, что ты всё время думал, что оно из пластика у меня. Или, что вообще его у меня не было…
– Ты что?
– Да… ничего, Валер… оно не было из пластика прежде. И ты легко сыграл с ним, сыграл – бросил. А теперь оно по-настоящему пластиковое, Лётчик. Или какое там? Углеродистая сталь?
Он сел на стул возле кровати, стиснув пальцы в замок, костяшки побелели, кончики начали багроветь.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – сказал он через некоторое время.
– А ты уже ушёл, Валер, – тихо сказала я. – И даже не один раз.
Неужели он не понимает, не чувствует, как это больно, его возвращения? Не понимает… для него всё это игра, он играет мной, играет другими, наслаждаясь властью над нами, нашими слезами, соперничеством вольным и невольным. Жестокий и эгоистичный игрок, пожиратель женских сердец, пьяница наших слёз. Он купается в нашей любви, моей, Галиной, вероятно, есть и другие, и сам тратит только на то, чтобы не отпустить из своих силков. И для меня, и для Гали, я уверена, он самый красивый, самый желанный, самый дорогой и близкий. Даже сейчас тёплые волны аромата его тела сквозь все эти карболки и хлорки тут тревожат меня, я говорю только, чтобы охладить то, что разгорается навстречу ему в моей душе снова. И он берёт, берёт всё, что ему дают, и ничего не оставляя на дне, и, упившись, уходит, летит, свободный и лёгкий… Лётчик.
– И ты не можешь простить мне… одной сцены ревности? Единственной ошибки? Ослепления, бешенства… Чего только я ни прощал тебе…
– Ну, вот и не прощай. Всё, Лётчик, спасибо тебе за всё, и… не приходи больше.
Он поднял голову.
– Сейчас его нет здесь, зачем ты говоришь это?
– Я и в прошлый раз говорила не для Марка, я даже не видела его в тот момент.
– Ложь!
– Ох, ладно… – я просто отвернулась и легла на постель, чувствуя неимоверную усталость. – Ложь-не ложь, плевать, что ты думаешь… Просто отстань от меня. Прости, что… их, ладно, главное – отстань.
Он поднялся, уходить, но, сделав несколько шагов, остановился, разворачиваясь.
– Ты не можешь его любить.
Я не стала ничего говорить, доказывать я буду, что ли?
– Ты не можешь его любить, потому что он лжёт тебе.
– Зато, вероятно, ты во всём правдив и искренен.
– С тобой – да. И всегда так было…
– Ой, хватит!.. Сопли в сахаре, враньё, – скривилась я, я не могу это слышать. – Уходи, Летчик!
– Да хрена я тебе уйду! Буду здесь сидеть, пока ты идиотничать не перестанешь, – и снова сел на стул.
Но как раз в этот момент заглянула постовая медсестра.
– Валерий Палыч… – позвала и убежала.
Валера поднялся уходить, я обернулась, смеясь:
– Вот-вот, иди, работай. Сидеть он будет, заседатель…
– Какая же ты…
– Ну, какая?.. Гуляй!
Едва он вышел, я заснула, все силы этот дурацкий разговор из меня выжал. Вообще с силами было пока не очень, такой слабости не было перед тем, как я снова приехала сюда. Сколько же дней прошло?.. Не догадалась спросить этого «заседателя»… И всё же, почему так болит живот?..
Этот вопрос я решилась задать Геннадию Фёдоровичу, когда он пришёл на обход. Он помрачнел и нахмурился, глядя на меня.
– Хорошо, я приглашу гинеколога на консультацию.
Это удивило меня, но только позже, я, признаться, не сразу подумала, что это странно, что он не опросил меня на этот счёт и не осмотрел, а сразу назначил гинеколога. Я вообще соображала как-то туго и замедленно пока, то ли от слабости, и оттого, что всё время клонило в сон, то ли, потому что я теперь феноменально поглупела, неясно, но сегодня было так. Например, я даже не спросила, где мой телефон, чтобы позвонить Марку. Я вспомнила тоже позднее, что телефон-то у Марка и был, ведь сюда мы приехали, что называется, стремглав, о чём я помню довольно ясно, между прочим, я всё помню до того, как мы оказались в больнице, а после происходило слишком много всего, всё это перемешалось в моей памяти в какой-то разноцветный комок пластилина, который я не могла разделить, но я знаю, что там очень много информации, которую я не могла сейчас извлечь, я только знала, что там много всего. Наверное, постепенно я вспомню…
А сейчас я хотела только одного – увидеть Марка. Я не знала, сколько прошло дней, сколько дней я не видела его, не чувствовала вблизи, и от этого мне сейчас было так холодно… Почему я не спросила, позвонили ли ему?
Я живот болел даже больше, чем грудь…
Однако я вскоре заснула от слабости, и, проснувшись, увидела, что в окна уже заглядывает сумрачное зимнее утро, снег липнет к стёклам. В палате я была одна, почему? Тут ещё одна койка, почему-то никого ко мне не клали. Заглянула санитарка.
– Ну шо, девчуля? Надо есть, ты проспала всё, но мне сказали, тебе завтрак принесть обязательно. И в обед приду, слышь? Тебе как звать?
– Таня, – сипло сказала я, садясь, всё в том же страшном халате.
Санитарка жутковатого вида бабуся, ростом, наверное, не выше второклассника, с длиннющими красными руками, кажется, она легко могла бы передвигаться, опираясь на эти руки, она улыбнулась, показывая железные зубы.
– Та-аня, это хорошо. А я думала, может, нерусская, – улыбнулась она, выставляя со своего жестяного столика тарелки с кашей, булкой, маслом, с бокалом с чем-то вроде кофе с молоком, по крайней мере, напиток пахнул именно так, как в детстве, в больницах пахло это жуткое пойло, которое, впрочем, нравилось мне. Мне вся эта ужасная больничная еда нравилась.
– Почему? – удивилась я странному предложению бабуси.
– Заграничная какая-то, – она улыбнулась, подавая мне алюминиевую ложку. – Красивая.
Я улыбнулась, ну, уж, красивой меня сейчас было назвать очень сложно. И за это я была благодарна ей.
– Спасибо, – сказала я. – Но русские – самые красивые и есть.
– Это так. Только не самые богатые, – и она подмигнула мне.
– Наше богатство не в карманах, – сказала я, и с удовольствием вдохнула запах каши, овсянка, в середине её склизлой лужицы плавилось масло. Я люблю класть много масла в кашу…
– То так… но и в карманах хотелось было, чтоб звенело погуще.
– Всё равно достаточно густо не бывает, – сказала я, и съела первую ложку.
– Это да… Ну ешь, Танюша. Всё, чтоб съела, бухенвальд. В час принесу обед.
Но до часу мне предстояла ещё перевязка, и я спросила медсестру, которая снимала мне повязку, пока не пришёл Геннадий Фёдорович:
– А можно мне позвонить откуда-нибудь?
– Конечно, вы потом на пост подойдите, там таксофон есть, я покажу.
– Таксофон… это, конечно, прекрасно, но… у меня нет денег.
Она посмотрела на меня.
– Ко мне подойдёте, я вам дам позвонить.
– И ещё… – я понизила голос. – У меня… ничего нет, а у меня… месячные. Вы поможете мне как-нибудь?
Она кивнула:
– Постараюсь.
В общем, после перевязки меня пустили в душ, и снова снабдили тампоном, которые, я, кстати, всегда терпеть не могла, пользовалась вынужденно во время показов, если случалась необходимость. Ну, а после купания, чувствуя себя значительно лучше, даже в страшнейшем халате, я, наконец, позвонила Марку.
– Марик, наконец-то… ты в Москве?
– Господи, Танюша… – изумлённо проговорил он. – Ты… почему ты звонишь? А мне… никто не сказал ещё сегодня утром, что тебя перевели из реанимации… Сказали, без перемен… Боже мой… я немедля приеду.
– Марик… ты мне одежду привези и… мне нужны прокладки для… – пришлось попросить его купить мне прокладок, вот будет мучиться в магазине. Или Фому пошлёт? Вряд ли… деликатная история.
С успокоенным сердцем я направилась в свою палату. Здесь я застала Валеру.
– Генка сказал, через пару дней домой отпустят тебя, – сказал он.
– Да? А мне не сказал. У меня живот болит, Валер, – сказала я, усаживаясь на постель. – Это бывает после… ну…
Он хотел что-то сказать, но в этот момент заглянула та самая, «моя подружка» буфетчица, теперь с обедом.
– К тебе первой, пока горячее всё. Здравствуй, Валерий Палыч, – она кивнула Валере.
– Добрый день, Анна Иванна.
Пока она выгружала мне на стол тарелку, наливала в неё суп с фрикадельками, их там плавало, наверное, по одной на каждого обитателя этого отделения, а она сгрузила их все в мою тарелку. На второе – бледная котлета, кажется, рыбная, и пюре. И кисель. Просто какая-то мечта, а не обед.
– Марику сказали с утра, что я ещё в реанимации, – сказала я, берясь за ложку. – Хочешь фрикадельку?
– Откуда ты знаешь? Спросил Валера.
– Он сказал мне, – я взглянула на него. – Съешь фрикадельку, Валер, мне много… я ещё котлетку хочу, а она тогда не влезет.
Валера со вздохом взял у меня ложку и съел несколько фрикаделин.
– Как ты это ешь, Господи… – сказал он почти с отвращением и отдал ложку.
– А по-моему, очень вкусно, – улыбнулась я, дурачась, хотя мне было вкусно.
– Дурища… в душ ходила? Пахнешь хорошо…
– Нечего принюхиваться… щас вот рыбной котлетиной закушу и перестану так благоухать.
– Не перестанешь, – он вдруг обнял меня сзади, ныряя лицом мне на шею под волосы. – Ты пахнешь, как весна…
Тут выхода было два, позволить ему продолжить его бессовестные поцелуи или… треснуть ложкой. Поцелуев мне совсем не хотелось, картошки хотелось, но не поцелуев. Пришлось треснуть…
Валера выпрямился.
– Какая же ты паршивка… – он потёр лоб и снял шапочку, посмотреть, не испачкала ли я её чёртовой ложкой.
А мне было всё равно, я смотрела в тарелку.
– Да, мы такие… – сказала я, приступая к бледной котлете, которая внутри была тёплой и даже нежной, и вообще вкусной. – А ты есть мне не мешай, нам есть надо.
– Вам?
– Нам с мотором новым. Слышал как оно теперь: дрын-дрын. Ночью в тишине очень громко, всё время слышу… лежу и слушаю: шт-дрын-шт, шт-дрын-шт… Как они выглядят-то, клапаны? Хоть бы показали…
– Я принесу тебе картинку, – сказал Валера, подходя к зеркалу.
В это время вошла медсестра со стойкой капельницы.
– Геннадий Фёдорыч сказал, прокапать вас сегодня. Вы доедайте, я позже приду. Валерий Палыч, вас Владимир Иваныч ищет, – сказала она и вышла.
– Я сегодня дежурю, вечером загляну, – сказал Валера, направляясь к двери.
– И не думай. Ишь ты, придумал…
– Я же говорил: я никуда не денусь.
– А я мужу пожалуюсь, он тебе ремня даст! – смеясь и не оборачиваясь от своих котлеты и пюре, сказала я.
– Я – твой муж!
– Ага, щас! Гуляй, Лётчик! – засмеялась я, настроение всё улучшалось, будто мне какое-то веселящее лекарство сделали.
Едва мне поставили капельницу, как я уснула. И во сне опять кто-то, или что-то, гремя механизмами, делало мне операцию в животе, правда потом боль притупилась и вообще вытекла куда-то… Но, зато, когда я проснулась, в палате был Марк. Я ещё во сне почувствовала его, аромат его тела или тепло его взгляда, я не знаю и не смогу объяснить, но, открывая глаза, я уже знала, что он здесь.
Да, он был рядом, почувствовал, что я просыпаюсь, и пересел ко мне на кровать, взял мои руки своими тёплыми пальцами, прижал к своему лицу.
– Танюшка… Танюшка, Боже мой… я так соскучился…
Я обняла его, поднявшись.
– Марик… милый…
На ощупь он ещё похудел, выступили лопатки, плечи стали костистыми, я отодвинулась, чтобы посмотреть в его лицо, да, ещё похудел, совсем осунулся. Кожа на лице кажется такой тонкой, горячей.
– Ты не заболел? Ты такой горячий, – я прижалась щекой к его лицу.
– Да нет… Ты… тебе можно сидеть-то? – испуганно глядя на мои активные телодвижения, сказал Марк.
– Да можно, я уже прекрасно хожу, ты что! – рассмеялась я.
– Что, правда? – он приложил ладонь к моей щеке.
– А ты думал, сломалась твоя кукла? Или надеялся, выкинуть, наконец, можно эту противную дуру?
Марк засмеялся с облегчением, снова обнимая меня, и поцеловал в губы долго и тепло, но отодвинулся, чтобы ещё раз посмотреть в лицо и поцеловать ещё сто раз всё лицо, смеясь, и я смеялась.
– Это… так страшно столько дней не видеть тебя, не понимать, что происходит, эти… рожи суровые, слова не лучше… к тебе не пускают, реанимация… Думал, чокнусь… Дни-ночи, ночи-дни… ох, я всё о себе… Как ты чувствуешь себя?
– Да прекрасно! – засмеялась я. – По-моему, мне какой-то транк подкололи, ничего не болит и весело. А может, потому, что ты пришёл, мой милый…
– Я напросился остаться на ночь, – сказал Марк. – Вон на этой койке, мне разрешили.
Я обрадовалась, да, я пока не могу пойти домой, но мой дом пришёл ко мне, Господи, как долго я этого не понимала, я всё ждала, я строила его где-то вне, буквально вне себя самой. Вернее, не строила вовсе, я просто бежала, не видя, не разбирая дороги, не думая о цели. Что должно было так гнать меня? И что случилось, что я остановилась? Что? Володина смерть? Она обрезала, обломила мне вечные крылья, которые несли меня по воле ветра, по воле Небес, без моего выбора, почти без моего участия. А теперь я хочу строить мой мир, наш с ним мир, с ним, с Марком, потому что нигде больше моего мира и моего дома нет…
– Хочешь послушать, какой у меня теперь завод внутри? – мне так хотелось порадовать его тем, что теперь я здорова, потому что даже слабости я почти не чувствовала. – Вот уж точно, механическая кукла, как у наследника Тутти, теперь захочешь – заведёшь, захочешь, отключишь. Классно было бы, а?
– Болтаешь ты Танюшка, точно под кайфом, – засмеялся Марк, нежно погладив меня по волосам своей чудесной рукой.
Я раскрыла было халат, забывшись, чтобы дать ему послушать моё новое странное сердце, но там некрасивая повязка.
– Ой, нет, пока не покажу. И вообще… я страшная, небось, да?
– Да уж… ужас, – Марк засмеялся снова, даже вытирая веки. – Ох, Танюшка, ты даже не представляешь… Я принёс одежду, хоть халатик этот «чудесный» смени, а то мне кажется, что ты в тюрьме.
– Только ты не смотри на меня, правда, я пока не могу, чтобы ты смотрел на весь этот ужас…
– Глупая, – покачал головой Марк. – Ну, какая же ты глупая, Господи.
– Нет… я хочу быть красивой куколкой для тебя, а не… раскуроченной.
– Ладно, я отвернусь.
– Лучше выйди.
– Какая ты противная… – сказал Марк, но не стал больше спорить и вышел в коридор, пока я переодевалась в трикотажный костюм, белый, как и прежде. Вот перепачкается-то, выбросить придётся, не отстираешь…
…Я подсмотрел всё же, невольно, но видел, пусть и немногое, но в неплотно закрытую дверь можно было разглядеть, как она сняла халат, как надевала трусики, футболку, а после и всё остальное, и я видел, как сильно она похудела, даже в сравнении с прежними днями, теперь от неё и вовсе осталась половина, просто скелет… Как раз в этот момент в коридоре появился… Вьюгин. Боже, какое-то проклятие, всё время видеть его, того, кто считает, что женат на моей жене.
– Добрый вечер, Валерий Палыч, – сказал я, улыбаясь как можно искреннее, хотя какая к чёрту искренность с ним? Он дал мне кровь, спас мне жизнь и притом спит и видит, как отобрать мою жену. Мою жизнь… такой вот экзистенциальный враг.
Сложно описать игру чувств, что отразилась на его лице от злости и разочарования до улыбки вроде моей, которую он всё же сумел изобразить на своём лице.
– Добрый вечер, Марк Борисыч, давно вы… пришли?
– Да нет, с полчаса. Я думал, Таня в реанимации, оказалось, её перевели уже, а меня не пускали, – я посмотрел ему в глаза. – Не знаете, в чём дело?
Он лишь с ухмылочкой покачал головой, хотя ясно, что это по его распоряжению мне врали, когда я звонил этим утром, что к Тане нельзя, что она по-прежнему в реанимации, когда она уже вторые сутки была в отделении.
– Хотелось дать ей покоя, – сказал он, бледнея, улыбка сразу полиняла.
Я покивал:
– Ну, да-да… я так и понял, конечно, от меня сплошное беспокойство, – сказал я. – Ей очень спокойно было, очевидно. Настолько, что она просила меня купить ей прокладок, интересно, чем обходилась? Наверное, покоем.
Вьюгин подошёл ближе, вскидывая голову и засунув кулаки в карманы халата, чёртов белый халат, всегда казался одеждой ангелов, чем-то неприкосновенным, иначе я, наверное, уже вмазал бы Вьюгину уже за то одно, что он не пускал меня к Тане.
– Не забудьте рассказать, почему ей понадобилась эта байда именно сейчас… – очень тихо и сквозь зубы сказал он.
Я ничего не сказал на это. Да… это меткий удар, ничего не скажешь. Я знаю, что должен буду рассказать Тане, что здесь сделали с ней с моего позволения, но я не думаю, что надо делать это прямо теперь, в лоб, едва она пришла в себя. Всё же… это очень тяжёлый разговор, это страшное признание, что мы всё же уступили Вито, что мне пришлось сделать то, чего он хотел, притом гораздо больше, чем изначально. Надо сказать, здесь повторился мой собственный тезис о том, что вначале цена была меньше. Как страшно ударил меня тот бумеранг. Теперь они забрали и нашего ребёнка, а не только клетки Тани… И мне предстояло сказать ей об этом.
Вьюгин постоял возле меня некоторое время, наслаждаясь произведённым эффектом, разглядывал моё лицо. Я не мог спустить ему этого.
– А вы, Валерий Палыч, как бы ни при чём, да? Все ни при чём.
Он рассмеялся, очень довольный собой.
– Так это вы свои грехи оплачивали собственными детьми. Таниной плотью. Вы так гордились, что вы её муж, и вы же продали её, когда платить стало нечем.
Я долго смотрел на него. Ему приятно было воткнуть в меня копьё по самое древко и сейчас ворочать им в моей груди, превращая всё внутри в фарш. Но я и с этим фаршем выживу, не дождёшься, хуже, чем я сам, никто меня не казнит.
– Да, вы правы, Валерий Палыч, – сказал я. – Мне пришлось сделать выбор: похоронить мою жену вместе с будущим ребёнком или отдать ребёнка, отдать то, чего она не отдала бы и ценой жизни, сказала сама об этом… Так что да, мне пришлось выбирать. И не дай Бог никому стоять перед таким выбором. Вы этого не знаете…
– Я не делаю долгов, которые не могу оплатить собственными ресурсами.
– Уверены? Так вы мелко плаваете.
Вьюгин усмехнулся, нервно дёрнув ртом.
– А вы привыкли к рогам, не замечаете?.. Что там чешется на макушке, ах, да, рога… – усмехнулся он, очень довольный собой, изображая идиота-рогоносца.
Я рассмеялся, ну это уже проще, на эти шпильки мне плевать.
– Вы знаете, Валерий Палыч, благородный олень – король леса, и корону свою носит с гордостью. Мало на чью жену найдётся столько желающих, как на мою, и вы в их числе. Так что… своими слюнями теперь упиться можете. Ничего иного вам не достанется.
Он побелел и проговорил, дёрнув лицом:
– Расскажите Тане всё, что вы сделали с ней, и посмотрим, долго ли ваша гордая корона продержится на вашей голове. С какой скоростью Таня побежит от вас.
– И вы полагаете, она побежит в вашу сторону?
– Не сомневаюсь, – с улыбочкой, от которой его очень светлые глаза заискрились. – Но даже если бы она побежала во все стороны разом, я и тогда смогу перехватить её.
Я присел на подоконник, глядя на него, ростом я намного выше, так что, в таком положении мы стали наравне. Сложив руки на груди, я сказал, качая головой:
– Не сможете. Вы не можете. Сколько времени вы уже пытаетесь сделать это? Но ваши сети – обман, ваши объятия – ложь. Вы не даёте ничего, вы только берёте у неё. Вам надо научиться давать.
У него дрогнули губы, мне казалось, он наморщил нос, как пёс, готовый броситься.
– Посмотрим? – вот так и сказал, гад, с вопросом. С вопросом! Он будет смотреть! Воображает, что будущее за ним. Ну, нет…
– Конечно, – кивнул я и поднялся с подоконника, чтобы вернуться в палату, обходя его. – Конечно, Валерий Палыч, время всё расставит по местам. А пока я пойду к Тане.
– Что, вас выгнали?
Я обернулся на него и улыбнулся самой обаятельной из своих улыбок:
– Не-ет, меня ждут, – я сказал это так, чтобы он понял: меня ждут в отличие от него.
Таня обернулась, когда я вошёл, подняла руки к волосам, собираясь убрать их под резинку, но я подошёл, обнял её, зарылся лицом в их нежный шёлк.
– Танюша… милая…
Она обняла меня, тихо смеясь:
– А ты будто неделю отсутствовал.
– Да больше… Каждая минута без тебя как год.
Она засмеялась уже смелее:
– Ну, тогда ты редкостный долгожитель.
– Всё смеёшься над своим старым мужем, – я поцеловал её.
Я скажу. Я скажу всё, но не сейчас, она так мала в моих руках, она смеётся и шутит, она счастлива тем, что позади испытания, боль, опасность, что жизнь не закончилась, что её сердце, которое остановили и вскрыли, чтобы отремонтировать, снова завелось. И сейчас я скажу ей, что сразу после этого из её тела украли то, что ей намного важнее и дороже всего остального? Дороже меня точно… Я скажу. Я всё скажу, но пусть окрепнет хоть немного. Пусть хотя бы успокоится, разбить её радость моей тяжкой правдой сейчас я не хочу. Не могу…
Она попросила меня сдвинуть кровати вместе, и мы засунули, не раздеваясь, и обнимая друг друга, как когда-то, когда мы так спали, не познавая друг друга, как муж и жена, тихо обнимаясь во сне.
Утром над нами добродушно посмеялась Анна Ивановна, что приносила Тане завтрак. Потом её повели на анализы, на какие-то обследования, я удивлялся лёгкости, с которой она снова двигается, будто ничего и не было, будто и не было такой операции, будто бы неделю назад я не привёз её сюда, всю в крови, вытекавшей из её рта… Это казалось неправдоподобным.
С перевязки она пришла очень весёлой.
– Мне сняли швы, Марик! И шрам не такой уж и страшный. Они мне косметический шов наложили, он то-онкий. Правда, все равно пока страшный. Там зелёнка и… вообще. Пока не покажу.
– Что и сисечки не покажешь? – я, шутя, попытался забраться к ней под свитерок, целуя в шею и волосы.
Но тут Анна Ивановна привезла обед.
– Ох ты, безобразник, а, Марк Борисыч, – она оказала головой, добродушно улыбаясь. – Дай хоть мясцо-то нарастить жёнке, ты уж потерпи, молодик.
Мы засмеялись с Таней, я перестал забираться к её телу, но из объятий не выпустил.
– Так мы не виделись давно.
– Ну да, ну да…
Не успела Таня пообедать, а добрая Анна Ивановна и мне налила супа, сказав:
– Ну, а што? В буфет дрянной, какой потащишься, поешь нашего, больничного, не Бог весть… но здоровая еда. Только старшей не говорите, будет зудеть…
Посмеиваясь, мы сели обедать. Но Таню опять позвали на очередное УЗИ.
– Марик, съешь второе? Мне всё равно много, а пока буду ходить – остынет, съешь, а?
Пришлось пообещать. Впрочем, каша с мясом тоже оказалась очень вкусной, в Чечне мы с Радюгиным такое блюдо за счастье посчитали бы. Кстати, я виделся с ним накануне. Он приехал в Москву, и мы встретились в одном из ресторанов на Калининском. Как всегда прошли с разных входов в отдельную комнату, я обычно проходил через кухню, заплатив за нарушение долларов пятьдесят охраннику, за такие деньги он согласился бы мне позволить и супу попробовать на кухне, но на это я не претендовал. А Радюгин через главный вход. Так мы встречались и в прежние времена, в ресторанах, он настаивал, чтобы я входил через служебный вход.
– Вы слишком привлекаете внимание, Марк Борисыч, – сказал он мне. – Я пройду через главный вход, а вы извольте…
Я не спорил. С детства я привлекал внимание, сначала как сынок и наследник своих родителей и дедушек, а потом как красавец, об этом я говорю без ложной скромности, глупо отрицать очевидное, другое дело, что как видите, мне это скорее мешало, а никак не помогало в жизни, если даже моя жена до последнего времени влюблялась в кого угодно, только не в меня.
– Этих, кто спланировал ваше убийство, мы нашли, – сказал Радюгин, посмотрев на меня.
Признаться, меня не слишком это интересовало, я думал о чём угодно, но не о том. Поэтому я лишь рассеянно кивнул.
– Но заказчики здесь, Марк Борисыч, в Москве. И даже… – он посмотрел на меня. – Вы меня слушаете?
Я кивнул.
– Да-да… я не сомневаюсь, что заказчики в самом Кремле, я не дурак, – сказал я.
Я давно просчитал до номера кабинета, кто послал тех, что воткнули мне нож в спину, при моей способности к анализу мне это не составило труда, я знал это уже когда летел из Нальчика в Питер, я нарочно отвлекал себя этими мыслями, чтобы не думать о том, что с Таней. А сейчас я даже написал на салфетке фамилии тех самых обитателей этих кабинетов и показал Радюгину. Он даже не кивнул, зная, что это излишне.
– Но… Николай Иваныч… честно сказать, меня сейчас это мало волнует. Моя жизнь вообще не важна, лучше займитесь ими ради безопасности тех, кто и правда важен, потому что врагов, конечно, надо держать поближе, но следить за их руками, как говорится. А у меня другие заботы сегодня.
– Я понял. Как Татьяна Андревна? – спросил он, всегда хорошо понимал меня.
– Плохо. То есть прооперировали, но пока… А главное не в этом… – я посмотрел на него. – Мне нужны будут люди, Николай Иваныч.
– Когда?
– Ну… пара месяцев понадобиться, думаю, для окончательной проработки деталей.
– Два месяца – это лучше, чем неделя, как в Петербурге.
– Тогда был форс-мажор, теперь нет. Уже нет, я опоздал, – сказал я. – Но крови теперь будет больше.
Он долго молчал, вытащил сигареты, предложил мне, и я не отказался. Да, не очень-то у меня получается бросить…
– Это необходимо?
– Абсолютно.
– Если бы на вашем месте был кто-то другой, я бы решил, что человек зарвался. Но… вам я доверяю. И даже не спрашиваю, почему надо больше крови.
– А я могу объяснить, – сказал я, с удовольствием затягивать сигаретой. – Когда Зло овладевает человеком до самого дна, его уже не спасти, остаётся только стереть его с лица земли, чтобы он не служил распространению Зла. Как чёрную плесень.
– Довольно смело.
– Нет. Я напрасно столько времени медлил, надеясь, что успею, что разберусь позднее. Таня оказалась страшно больна, и… – я потёр лоб, тяжело было говорить об этом. – Словом, я потерял инициативу, Николай Иваныч, а в любой войне это гибельно. Из-за этого пострадала моя жена. И погиб мой ребёнок. И нас ограбили самым циничным образом, отняв то, чего ещё не воровали у людей прежде. Теперь, возможно, где-то в богомерзких лабораториях Вито полным ходом идёт создание клона Тани. Или искусственно сфабрикованного ребёнка из её клеток и клеток Вито. Ничего более отталкивающего и чудовищного я и представить не могу.
Радюгин с изумлением смотрел на меня.
– Ну… я и не подозревал… Я думал, он озабочен другим.
– Он безумец. И все его клиники – отвратительное безумие. Там фабрикуют и торгуют детьми, и женщинами как инкубаторами…
– Вы против ЭКО?
– Господи, нет. Я не против ЭКО и прочего прогресса, пока он не начинает спорить с Богом. Пока не использует тело человека, которое есть Храм, как поле для экспериментов и противоестественных опытов.
– И где грань?
– В человеческой душе. Как и всегда грань между Светом и Тьмой. Человек с раннего детства понимает всё об этом, а потом учиться обманывать себя, прислушиваясь к Лукавому. А тот сначала говорит шёпотом, и постепенно вползая в ум и сердце, начинает диктовать, полностью заглушая в человеке изначальное, вложенное Богом. Ибо все мы созданы по Его Образу и Подобию.
Радюгин долго молча курил, глядя на меня, сквозь дым.
– Вы это из венчальной молитвы вынесли?
Я посмотрел на него, качая головой:
– И об этом знаете…
– Ну, а как же, сами понимаете, такая работа, – он пожал плечами. – Это… это изменило ваши отношения с женой?
Я засмеялся:
– Ещё бы! Секс стал ещё слаще.
Радюгин тоже засмеялся, качая головой.
– Я серьёзно, – сказал я, чувствуя, что он не верит. – Попробуйте, обвенчайтесь.
– Да у меня всё хорошо в этом смысле.
– Так и у нас было хорошо, даже сказочно. А стало… как… ну я даже не знаю… Одним словом, обвенчайтесь, Николай Иваныч. Как зовут вашу жену?
– Не поверите, – захохотал он, роняя пепел с сигареты. – Татьяна!
– Да, редкое имя, – захохотал и я.
Отсмеявшись, мы занялись нашими делами. И к утру я знал имена всех сотрудников клиник и лабораторий Вито. Он и наркотой успешно торговал под прикрытием медицинского бизнеса и малолетними проститутками, которых отправлял в Турцию, Таиланд и в старушку-Европу, конечно, тоже. А также торговлю детьми под видом усыновления вообще по всему миру. Так что Вито был не просто моим врагом, он был врагом человечества.
И вот сегодня, пока Таня ушла, а я доедал её обед, я открыл ноутбук со всеми обновлёнными данными о нём, включая денежные потоки, и в моём мозгу начал формироваться план действий.
Вернувшись, Таня сияла как бриллиант в рекламе Cartier.
– Нас отпускают домой, Марик! – сказала она почему-то шёпотом. – Буду приходить раз в неделю… Господи, неужели…
Я обнял её. Квартира на Поварской, куда мы вполне могли теперь переехать, сейчас была в разгаре ремонта и переделки, я не мог вернуться туда с Таней после того, как там топтали паркет подонки Вито, а после целая толпа милицейских и прокурорских, с любопытством перещупавших все наши вещи, даже Танино бельё, я это заметил по беспорядку в её комоде, а я хорошо знал, как у неё всё лежит там. Так что я всё выбросил, и теперь там всё переделывали. Конечно, можно было просто купить другую квартиру, или отправиться жить в одну из тех, что принадлежали когда-то дедушкам, но я не хотел, чтобы мы жили с Таней в пронафталиненых музеях, это первое. А второе, мне казалось, если мы насовсем уедем с Поварской, это будет похоже на то, что я отказался от детства. Может быть, и надо было это сделать, быть может, как раз пришло время, но я не был к этому готов пока.